Красный смех андреев. «Красный смех

Рецензия на рассказ Леонида Андреева «Красный смех» (1904)
Дневник мёртвого человека

Отечеством нашим я объявлю сумасшедший дом;
врагами нашими и сумасшедшими — всех тех,
кто еще не сошел с ума; и когда великий,
непобедимый, радостный, я воцарюсь над миром,
единым его владыкою и господином, —
какой веселый смех огласит вселенную!
Леонид Андреев

«...безумие и ужас. Впервые я почувствовал это, когда мы шли по энской дороге - шли десять часов непрерывно, не замедляя хода, не подбирая упавших и оставляя их неприятелю, который двигался сзади нас и через три-четыре часа стирал следы наших ног своими ногами...»

Рассказчик - молодой литератор, призванный в действующую армию. В знойной степи его преследует видение: клочок старых голубых обоев в его кабинете, дома, и запылённый графин с водой, и голоса жены и сына в соседней комнате. И ещё - как звуковая галлюцинация - преследуют его два слова: «Красный смех».

Куда идут люди? Зачем этот зной? Кто они все? Что такое дом, клочок обоев, графин? Он, измотанный видениями - теми, что перед его глазами, и теми, что в его сознании, - присаживается на придорожный камень; рядом с ним садятся на раскалённую землю другие офицеры и солдаты, отставшие от марша. Невидящие взгляды, неслышащие уши, губы, шепчущие Бог весть что...

Повествование о войне, которое он ведёт, похоже на клочья, обрывки снов и яви, зафиксированные полубезумным рассудком.

Вот - бой. Трое суток сатанинского грохота и визга, почти сутки без сна и пищи. И опять перед глазами - голубые обои, графин с водой... Внезапно он видит молоденького гонца - вольноопределяющегося, бывшего студента: «Генерал просит продержаться ещё два часа, а там будет подкрепление». «Я думал в эту минуту о том, почему не спит мой сын в соседней комнате, и ответил, что могу продержаться сколько угодно...» Белое лицо гонца, белое, как свет, вдруг взрывается красным пятном - из шеи, на которой только что была голова, хлещет кровь...

Вот он: Красный смех! Он повсюду: в наших телах, в небе, в солнце, и скоро он разольётся по всей земле...

Уже нельзя отличить, где кончается явь и начинается бред. В армии, в лазаретах - четыре психиатрических покоя. Люди сходят с ума, как заболевают, заражаясь друг от друга, при эпидемии. В атаке солдаты кричат как бешеные; в перерыве между боями - как безумные поют и пляшут. И дико смеются. Красный смех...

Он - на госпитальной койке. Напротив - похожий на мертвеца офицер, вспоминающий о том бое, в котором получил смертельное ранение. Он вспоминает эту атаку отчасти со страхом, отчасти с восторгом, как будто мечтая пережить то же самое вновь. «И опять пулю в грудь?» - «Ну, не каждый же раз - пуля... Хорошо бы и орден за храбрость!..»

Тот, кто через три дня будет брошен на другие мёртвые тела в общую могилу, мечтательно улыбаясь, чуть ли не посмеиваясь, говорит об ордене за храбрость. Безумие...

В лазарете праздник: где-то раздобыли самовар, чай, лимон. Оборванные, тощие, грязные, завшивевшие - поют, смеются, вспоминают о доме. «Что такое „дом“? Какой „дом“? Разве есть где-нибудь какой-то „дом“?» - «Есть - там, где теперь нас нет». - «А где мы?» - «На войне...»

Ещё видение. Поезд медленно ползёт по рельсам через поле боя, усеянное мертвецами. Люди подбирают тела - тех, кто ещё жив. Тяжело раненным уступают места в телячьих вагонах те, кто в состоянии идти пешком. Юный санитар не выдерживает этого безумия - пускает себе пулю в лоб. А поезд, медленно везущий калек «домой», подрывается на мине: противника не останавливает даже видный издалека Красный Крест...

Рассказчик - дома. Кабинет, синие обои, графин, покрытый слоем пыли. Неужели это наяву? Он просит жену посидеть с сыном в соседней комнате. Нет, кажется, это все-таки наяву.

Сидя в ванне, он разговаривает с братом: похоже, мы все сходим с ума. Брат кивает: «Ты ещё не читаешь газет. Они полны слов о смерти, об убийствах, о крови. Когда несколько человек стоят где-нибудь и о чем-то беседуют, мне кажется, что они сейчас бросятся друг на друга и убьют...»

Рассказчик умирает от ран и безумного, самоубийственного труда: два месяца без сна, в кабинете с зашторенными окнами, при электрическом свете, за письменным столом, почти механически водя пером по бумаге. Прерванный монолог подхватывает его брат: вирус безумия, вселившийся в покойного на фронте, теперь в крови оставшегося жить. Все симптомы тяжкой хвори: горячка, бред, нет уже сил бороться с Красным смехом, обступающим тебя со всех сторон. Хочется выбежать на площадь и крикнуть: «Сейчас прекратите войну - или...»

Но какое «или»? Сотни тысяч, миллионы слезами омывают мир, оглашают его воплями - и это ничего не даёт...

Вокзал. Из вагона солдаты-конвоиры выводят пленных; встреча взглядами с офицером, идущим позади и поодаль шеренги. «Кто этот - с глазами?» - а глаза у него, как бездна, без зрачков. «Сумасшедший, - отвечает конвоир буднично. - Их таких много...»

В газете среди сотен имён убитых - имя жениха сестры. В одночасье с газетой приходит письмо - от него, убитого, - адресованное покойному брату. Мёртвые - переписываются, разговаривают, обсуждают фронтовые новости. Это - реальнее той яви, в которой существуют ещё не умершие. «Воронье кричит...» - несколько раз повторяется в письме, ещё хранящем тепло рук того, кто его писал... Все это ложь! Войны нет! Брат жив - как и жених сестры! Мёртвые - живы! Но что тогда сказать о живых?..

Театр. Красный свет льётся со сцены в партер. Ужас, как много здесь людей - и все живые. А что, если сейчас крикнуть:

«Пожар!» - какая будет давка, сколько зрителей погибнет в этой давке? Он готов крикнуть - и выскочить на сцену, и наблюдать, как они станут давить, душить, убивать друг друга. А когда наступит тишина, он бросит в зал со смехом: «Это потому, что вы убили брата!»

«Потише», - шепчет ему кто-то сбоку: он, видимо, начал произносить свои мысли вслух... Сон, один другого страшнее. В каждом - смерть, кровь, мёртвые. Дети на улице играют в войну. Один, увидев человека в окне, просится к нему. «Нет. Ты убьёшь меня...»

Все чаще приходит брат. А с ним - другие мертвецы, узнаваемые и незнакомые. Они заполняют дом, тесно толпятся во всех комнатах - и нет здесь уже места живым.

Это, вероятно, одно из самых ярких произведений об ужасах войны за всю историю мировой литературы. Бессмысленность и безумие кровавой бойни вторгаются в жизнь людей с такой яростью, что обретают наконец физическое воплощение. Жуткие сюрреалистические образы создают впечатление незабываемое. В начале прошлого века повесть вызвала немалый резонанс, оказала серьёзное влияние на русскую литературу того времени, появились даже откровенные «перепевы» повести, например, «Хохот жёлтого дьявола» Антона Сорокина, где влияние Андреева очень заметно. А в конце века «Красный смех» продолжил «гулять по стране» в одноимённой песне Егора Летова.

Оценка: 10

«Да, кажется, это были наши, - и нашей гранатой, пущенной из нашей пушки нашим солдатом, оторвало мне ноги. И никто не мог объяснить, как это случилось».

«…безумие и ужас». Именно с этих слов начинается «Красный смех» Леонида Андреева и именно этими словами вкратце можно описать данную повесть. Ужас войны, кровавым светом входящий в измученный мозг людей и молчаливое безумие, заражающее быстрее любого смертоносного вируса. Да и сравнение с вирусом не совсем корректно. От него хотя бы можно убежать или спрятаться, а как можно спрятаться от собственных мыслей, не способных понять и принять первобытное желание убивать подобных себе? Когда две армии организованно выстраиваются одна напротив другой с единственной целью и цель эта далека от цветов и песен, эта цель древнее всего, что знает человечество. Это как оскал белоснежного черепа, скрытый за розовой плотью и тонкой кожей. Можно сколько угодно рядиться в цивилизованные одежды, но нашей внутренней сути это не изменить. И вот уже солдаты начинают убивать своих же соратников, ведь враг далеко, а так хочется искупаться в красном вине и нет сил избежать сладостной дрожи в руках, когда перерезаешь горло спящим.

Каждая строчка повести пропитана невыносимым страхом и чем-то ещё, что можно назвать безумием, но одно-единственное слово не способно передать всех ощущений от прочтения. Мне приходилось читать «Красный смех» небольшими порциями, заставляя себя, перебарывая внутреннее сопротивление. Это как погружаться на дно водоёма, воздух рано или поздно закончится и нужно подняться наверх, чтобы сделать новый глоток, а потом снова вниз, не зная зачем. Мозг отказывался принимать, что кто-то мог такое пережить или представить. Все слова стоят на своих местах и кричат от ужаса, они хотят уйти, им горестно быть частью чего-то настолько противоестественного. По впечатлениям повесть больше всего похожа на фильм «Иди и смотри» Элема Климова. То же желание послать всё к чёртовой матери и оторвать свои глаза от этого ужасающего зрелища. Но что-то всё равно заставляет смотреть или читать. Что-то, что выше моих сил.

Оценка: 9

Первый раз прочитал эту вещь, учась в 11 классе, пару раз перечитывал в студенческие годы, и вот перечитал в рамках изучения «399 темных рассказов» в авторской колонке Вертера де Гете.

При первом прочтении помню крайне тягостное впечатление. Нереально жуткие картины, похожие на страшные сны вперемешку с натуралистичными ужасами войны. Сюрреализм в чистом виде, где грань между реальностью и бредовым кошмаром – кажущаяся. Извращенная логика, нечеловеческой напряженности эмоции, окружающий и нарастающий хаос – полная картина гибели мира. Повесть тогда внушила отвращение, но в то же время отдельные, наиболее жуткие отрывки, в особенности финал, так и притягивали их перечитать, засев в воображении больным зубом, до которого хочется дотронуться языком – чтобы не впасть в самообман, что боль ушла навсегда.

Позднее, конечно, впечатления сгладились – и сам повзрослел, и знал, чего ожидать от этой книги. Но атмосфера безумия по-прежнему воспринимается очень сильно. Мистические «ужастики» так напугать не могут. Даже «Елеазар» того же Андреева, при всей своей философской глубине исследований восприятия человеком своей смертности, куда как меньше давит на психику.

Что же такое Красный смех? Это цвет опасности, открытых ран, пожаров. Это кровь мира, убивающего себя руками людей. Которые почему-то не хотят остановиться, на каждой развилке истории сворачивая в сторону все большего и большего безумия. Это смех сумасшедшего, который радуется хаосу, смерти и безумию, потому что кроме них не осталось ничего.

Повесть многие упрекали в пафосности, доведении до абсурда. До сих пор ходят слухи, что якобы Лев Толстой (знающий, что такое война на своем опыте), презрительно отнесся к «Красному смеху» (на самом деле – рекомендовал к чтению). Да, до реализма этому произведению далеко – иначе бы человечество уже погибло. Но вот что интересно – сюрреалистические кошмары Андреева не менее страшны, чем натуралистичные описания войны, а может быть, и более, если это возможно.

Не буду долго писать банальности о пророческом даре автора – год написания повести говорит сам за себя. В этом-то, и причина насмешек современников – Андреев писал о будущем, которого боялся. И после двух мировых войн вряд ли найдется много читателей, которые сочтут «Красный смех» забавным преувеличением.

Итог: одна из самых страшных антивоенных книг в истории литературы.

Оценка произведению: 9 из 10 (отлично).

Оценка «страшности»: 5 из 5 (шокирует).

Оценка: 9

Наверное, сначала стоит сказать, что вообще-то творчество Леонида Андреева не вызывает у меня восторга. Все, что ни читал до этой повести, оказывалось хорошо написанной литературой, но не в моем вкусе. Читал-то я не то чтобы много, но достаточно, чтобы осознать, что к творчеству автора стоит подходить осторожно.

С повестью же «Красный смех» я решил познакомиться, потому что это - один из столпов отечественной литературы ужасов, как мне удалось выяснить. Это произведение - единственное из русской литературы, что выдает поиск по жанру на фантлабе в первой пятидесятке лучших из лучших (кроме разве что «Семьи вурдалака» А. К. Толстого, ну, и «Дикой охоты короля Стаха» В. Короткевича).

Довольно сложно передать те мысли и чувства, которые вызвала к жизни эта повесть. Но некоторые ощущения были очень сильны. Поэтому-то они и сохранились по прошествии времени (повесть я читал не только что).

Во-первых, это чувство отвращения к войне - к этому автор стремился и блестяще справился с задачей! - а во-вторых, ощущение страха вперемешку с восторгом от замечательной прозы! Это сюрреалистическое повествование, которое ведут два рассказчика, настолько ярко, насыщенно, что некоторые картины до сих пор так и стоят перед глазами! Принимали или не принимали люди участие в военных действиях - ко всем является Красный смех, никого он не минует. Этот образ вобрал в себя все, во имя противления чему и было написано данное произведение. Красный смех - все то, с чем приходится столкнуться в эти ужасные дни людям. И не каждый выдерживает это противостояние...

Сейчас вот любят иногда поговорить о судьбах русского хоррора, о том, существовал ли он когда-либо вообще... А он был! И лучшие его образцы, по-моему, созданы как раз в конце XIX - начале XX вв. И это по большому счету были все же наши, оригинальные вещи, не копирующие слепо иноземные образцы. И вот - одно из подтверждений этой мысли.

Но, безусловно, «Красный смех» - это не только и не столько русская литература ужасов. Это просто Русская Литература.

Как там было? «Я писал великое, я писал бессмертное - цветы и песни. Цветы и песни...»

Оценка: 10

Оценка: 10

Первоначально во время чтения возникло ощущение, что речь идет о первой мировой войне – очень уж велики масштабы описанных в повести военных действий. Однако год написания – 1904 – показал, что произведение стало своего рода пророчеством, взглядом в будущее, когда в угаре кровавого безумия, навеянного войной, погибла привычная для современников российская действительность.

Несмотря на то, что автор не мог видеть таких войн, да и, судя по биографии, вообще в войнах не участвовал, описание психологической ломки не только человека, но и огромной массы народа одновременно, во многом предвосхитило те проблемы, с которыми мы столкнулись немного позже, проблемы, несомненно оказавшие влияние на наше современное общество.

Читая повесть поневоле проникаешься миазмами ужаса, подступающего безумия, которое просто сочится со страниц книги, заволакивает мозг и позволяет представить во всех красках описываемые сцены, главный герой которых – красный смех, подчиняющий, ломающий и калечащий души… Примечательно, что автор не стал останавливаться на описании постепенно застилающего разум сумасшествия простого офицера, а показал, как ужас окружающих людей, их безумие и навязчивая одержимость постепенно проникают в сознание еще здоровых людей, не отравленных кровавыми картинами бесчеловечной войны, – родственников, близких, и неизбежно их разрушает, превращая в таких же калек, как и вернувшиеся ветераны.

«Красный смех» несомненно является ярким и проникающим в самую душу представителем великолепной антивоенной и психологической прозы, развенчивающий сложившийся в то время образ романтической войны.

Оценка: 9

Интересовались ли вы когда-нибудь, какого цвета мог бы быть смех? Ведь смех не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, но когда он приходит в вашу жизнь, тогда насыщает ее красками. В русском языке присутствует множество устойчивых идиом и фразеологизмов, связанных с цветом, если задуматься.

Зеленый смех, вероятно, рождается на устах младенца в значении нового начала, просыпающейся к новой жизни весенней природы. Синий цвет мог бы означать депрессивную ухмылку смирения с неизбежностью, серый - застенчивую улыбку скрытого могущества, розовый - наивное веселье безмятежности. Черный цвет однозначно представляется сатирической насмешкой, а белый смех наверняка искренний и громкий, как крепкое рукопожатие...

Ничего такого в этой повести вы не увидите и не услышите, ибо она написана исключительно красным смехом цвета крови, срывающейся с потрескавшихся губ, цвета безумия и ужаса, гипертрофированной страсти.

Писатель использует мрачные сюрреалистические образы, чтобы показать войну, как вирус, заражающий все население, пугающий больше чумы, ведь от него не убежать и не отмыться. Изнанка военных сражений, рассмотренная под увеличительным стеклом, заражает читателя вшами и сумасшествием. Автор, как хирург, наносит разрез за разрезом на тело самого понятия войны, выпуская в мир потроха эмоций. Красный цвет в совершенном отсутствии других цветов, как победитель, пишет историю багровыми чернилами и украшает ее орнаментом внутренностей...

Безумие - это болезнь души, и повесть Андреева демонстрирует лучшие образчики этой болезни. То есть писатель не просто плескает на страницы ужас, но заглядывает в голову душевнобольного и открывает его мир для читателя. И этот мир, сложившийся в условиях неверного, по мнению автора, взгляда на жизнь и отношения к войне, поистине страшен.

Несомненно, автору удалось впечатлить мрачными образами, мастерской работой с русским языком, посадить в голове зерно идеологических сомнений и показать богатство оттенков красного цвета. Ложкой дегтя стал вопрос - чем бы мы ответили французам и фашистам, если бы послушались призыва, накопали ям и похоронили оружие в том далеком 1904 году? Не жестоко ли по отношению к детям, женам и матерям, нуждающимся в защите, идти на войну с кулаками, камнями да палками? Или вообще не идти?

Оценка: 9

Сильное произведение.

Красный смех - это обнаженный ужас, который не ограничен какими-то рамками, глухими стенами и защитными рвами. Это всепоглощаяющий страх и массовое безумие, которое неумолимо заполняет пространство сознания, пожирая разум, как свет пожирает тьму, врываясь в распахнутое окно. Красный смех - это муки, безумие Земли, которая не может оправиться от безумных войн, бессмысленного самоубийства человечества. Содрогаясь, ворочаясь, обливаясь жарким потом, она раскаляется, как железо в горниле, изжаривая всех, кто ступает по ней. Совершенно без разбора: детей, стариков, женщин, мужчин. Красный смех - это сюреалистичная картина ада, которая своей атмосфреностью, мрачной отрешонностью шокирует куда больше, чем картины ада Данте, угнетает сильнее, чем «Крик» Мунка.

…безумие и ужас.

Впервые я почувствовал это, когда мы шли по энской дороге – шли десять часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя хода, не подбирая упавших и оставляя их неприятелю, который сплошными массами двигался сзади нас и через три-четыре часа стирал следы наших ног своими ногами. Стоял зной. Не знаю, сколько было градусов: сорок, пятьдесят или больше; знаю только, что он был непрерывен, безнадежно-ровен и глубок. Солнце было так огромно, так огненно и страшно, как будто земля приблизилась к нему и скоро сгорит в этом беспощадном огне. И не смотрели глаза. Маленький, сузившийся зрачок, маленький, как зернышко мака, тщетно искал тьмы под сенью закрытых век: солнце пронизывало тонкую оболочку и кровавым светом входило в измученный мозг. Но все-таки так было лучше, и я долго, быть может, несколько часов, шел с закрытыми глазами, слыша, как движется вокруг меня толпа: тяжелый и неровный топот ног, людских и лошадиных, скрежет железных колес, раздавливающих мелкий камень, чье-то тяжелое, надорванное дыхание и сухое чмяканье запекшимися губами. Но слов я не слыхал. Все молчали, как будто двигалась армия немых, и, когда кто-нибудь падал, он падал молча, и другие натыкались на его тело, падали, молча поднимались и, не оглядываясь, шли дальше – как будто эти немые были также глухи и слепы. Я сам несколько раз натыкался и падал, и тогда невольно открывал глаза, – и то, что я видел, казалось диким вымыслом, тяжелым бредом обезумевшей земли. Раскаленный воздух дрожал, и беззвучно, точно готовые потечь, дрожали камни; и дальние ряды людей на завороте, орудия и лошади отделились от земли и беззвучно студенисто колыхались – точно не живые люди это шли, а армия бесплотных теней. Огромное, близкое, страшное солнце на каждом стволе ружья, на каждой металлической бляхе зажгло тысячи маленьких ослепительных солнц, и они отовсюду, с боков и снизу забирались в глаза, огненно-белые, острые, как концы добела раскаленных штыков. А иссушающий, палящий жар проникал в самую глубину тела, в кости, в мозг, и чудилось порою, что на плечах покачивается не голова, а какой-то странный и необыкновенный шар, тяжелый и легкий, чужой и страшный.

И тогда – и тогда внезапно я вспомнил дом: уголок комнаты, клочок голубых обоев и запыленный нетронутый графин с водою на моем столике – на моем столике, у которого одна ножка короче двух других и под нее подложен свернутый кусочек бумаги. А в соседней комнате, и я их не вижу, будто бы находятся жена моя и сын. Если бы я мог кричать, я закричал бы – так необыкновенен был этот простой и мирный образ, этот клочок голубых обоев и запыленный, нетронутый графин.

Знаю, что я остановился, подняв руки, но кто-то сзади толкнул меня; я быстро зашагал вперед, раздвигая толпу, куда-то торопясь, уже не чувствуя ни жара, ни усталости. И я долго шел так сквозь бесконечные молчаливые ряды, мимо красных, обожженных затылков, почти касаясь бессильно опущенных горячих штыков, когда мысль о том, что же я делаю, куда иду так торопливо, – остановила меня. Так же торопливо повернул в сторону, пробился на простор, перелез какой-то овраг и озабоченно сел на камень, как будто этот шершавый, горячий камень был целью всех моих стремлений.

И тут впервые я почувствовал это. Я ясно увидел, что эти люди, молчаливо шагающие в солнечном блеске, омертвевшие от усталости и зноя, качающиеся и падающие, что это безумные. Они не знают, куда они идут, они не знают, зачем это солнце, они ничего не знают. У них не голова на плечах, а странные и страшные шары. Вот один, как и я, торопливо пробирается сквозь ряды и падает; вот другой, третий. Вот поднялась над толпою голова лошади с красными безумными глазами и широко оскаленным ртом, только намекающим на какой-то страшный и необыкновенный крик, поднялась, упала, и в этом месте на минуту сгущается народ, приостанавливается, слышны хриплые, глухие голоса, короткий выстрел, и потом снова молчаливое, бесконечное движение. Уже час сижу я на этом камне, а мимо меня все идут, и все так же дрожит земля, и воздух, и дальние призрачные ряды. Меня снова пронизывает иссушающий зной, и я уже не помню того, что представилось мне на секунду, а мимо меня все идут, идут, и я не понимаю, кто это. Час тому назад я был один на этом камне, а теперь уже собралась вокруг меня кучка серых людей: одни лежат и неподвижны, быть может, умерли; другие сидят и остолбенело смотрят на проходящих, как и я. У одних есть ружья, и они похожи на солдат; другие раздеты почти догола, и кожа на теле так багрово-красна, что на нее не хочется смотреть. Недалеко от меня лежит кто-то голый спиной кверху. По тому, как равнодушно уперся он лицом в острый и горячий камень, по белизне ладони опрокинутой руки видно, что он мертв, но спина его красна, точно у живого, и только легкий желтоватый налет, как в копченом мясе, говорит о смерти. Мне хочется отодвинуться от него, но нет сил, и, покачиваясь, я смотрю на бесконечно идущие, призрачные покачивающиеся ряды. По состоянию моей головы я знаю, что и у меня сейчас будет солнечный удар, но жду этого спокойно, как во сне, где смерть является только этапом на пути чудесных и запутанных видений.

И я вижу, как из толпы выделяется солдат и решительно направляется в нашу сторону. На минуту он пропадает во рву, а когда вылезает оттуда и снова идет, шаги его нетверды, и что-то последнее чувствуется в его попытках собрать свое разбрасывающееся тело. Он идет так прямо на меня, что сквозь тяжелую дрему, охватившую мозг, я пугаюсь и спрашиваю:

– Чего тебе?

Он останавливается, как будто ждал только слова, и стоит огромный, бородатый, с разорванным воротом. Ружья у него нет, штаны держатся на одной пуговице, и сквозь прореху видно белое тело. Руки и ноги его разбросаны, и он, видимо, старается собрать их, но не может: сведет руки, и они тотчас распадутся.

– Ты что? Ты лучше сядь, – говорю я.

Но он стоит, безуспешно подбираясь, молчит и смотрит на меня. И я невольно поднимаюсь с камня и, шатаясь, смотрю в его глаза – и вижу в них бездну ужаса и безумия. У всех зрачки сужены – а у него расплылись они во весь глаз; какое море огня должен видеть он сквозь эти огромные черные окна! Быть может, мне показалось, быть может, в его взгляде была только смерть, – но нет, я не ошибаюсь: в этих черных, бездонных зрачках, обведенных узеньким оранжевым кружком, как у птиц, было больше, чем смерть, больше, чем ужас смерти.

– Уходи! – кричу я, отступая. – Уходи!

И как будто он ждал только слова – он падает на меня, сбивая меня с ног, все такой же огромный, разбросанный и безгласный. Я с содроганием освобождаю придавленные ноги, вскакиваю и хочу бежать – куда-то в сторону от людей, в солнечную, безлюдную, дрожащую даль, когда слева, на вершине, бухает выстрел и за ним немедленно, как эхо, два других. Где-то над головою, с радостным, многоголосым визгом, криком и воем проносится граната.

Нас обошли!

Нет уже более смертоносной жары, ни этого страха, ни усталости. Мысли мои ясны, представления отчетливы и резки; когда, запыхавшись, я подбегаю к выстраивающимся рядам, я вижу просветлевшие, как будто радостные лица, слышу хриплые, но громкие голоса, приказания, шутки. Солнце точно взобралось выше, чтобы не мешать, потускнело, притихло – и снова с радостным визгом, как ведьма, резнула воздух граната.

Я подошел.

…почти все лошади и прислуга. На восьмой батарее так же. На нашей, двенадцатой, к концу третьего дня осталось только три орудия – остальные подбиты, – шесть человек прислуги и один офицер я. Уже двадцать часов мы не спали и ничего не ели, трое суток сатанинский грохот и визг окутывал нас тучей безумия, отделял нас от земли, от неба, от своих, – и мы, живые, бродили – как лунатики. Мертвые, те лежали спокойно, а мы двигались, делали свое дело, говорили и даже смеялись, и были – как лунатики. Движения наши были уверенны и быстры, приказания ясны, исполнение точно – но если бы внезапно спросить каждого, кто он, он едва ли бы нашел ответ в затемненном мозгу. Как во сне, все лица казались давно знакомыми, и все, что происходило, казалось также давно знакомым, понятным, уже бывшим когда-то; а когда я начинал пристально вглядываться в какое-нибудь лицо или в орудие или слушал грохот – все поражало меня своей новизною и бесконечной загадочностью. Ночь наступала незаметно, и не успевали мы увидеть ее и изумиться, откуда она взялась, как уже снова горело над нами солнце. И только от приходивших на батарею мы узнавали, что бой вступает в третьи сутки, и тотчас же забывали об этом: нам чудилось, что это идет все один бесконечный, безначальный день, то темный, то яркий, но одинаково непонятный, одинаково слепой. И никто из нас не боялся смерти, так как никто не понимал, что такое смерть.

Сочинение

В 1904 году был написан рассказ «Красный смех» - остро эмоциональный отклик на русско-японскую войну. Это, по словам автора, «дерзостная попытка, сидя в Грузинах, дать психологию настоящей войны. Однако войны Андреев не знал и потому, несмотря на свою необычайную интуицию, не смог дать правильной психологии войны. Отсюда нервная возбужденность в рассказе, доходящая порой до истерического размышления о судьбе писател, отсюда и фрагментарность повествования. «Красный смех» - типичный образец экспрессионизма, к которому все больше тяготел Андреев.

В рассказе две части, состоящие из глав, названных обрывками. В I части дано описание ужасов войны, во II - безумие и ужас, охватившие тыл. Форма «обрывков из найденной рукописи» позволила автору естественно, без видимого нарушения логической последовательности (рукопись могла быть «найдена» в клочках) выдвигать на первый план одни лишь ужасы войны, охватившее людей безумие. Рассказ и открывается этими словами: «…безумие и ужас». И все в нем окрашено В красный цвет крови, ужаса, смерти.

Писатель изображает войну как абсолютную бессмысленность. На фронте сходят с ума оттого, что видят ужасы, в тылу-оттого, что думают о них. Если там убивают, думают герои рассказа, то это может прийти и сюда. Война входит в привычку. Герою Андреева легче привыкнуть к убийствам, чем согласиться, что это временно, преодолимо. Если участник русско-японской войны В. Вересаев говорил о спасительной привычке, которая не дает человеку одичать среди убийств, то для Андреева привычка к войне кошмарна и может принести лишь к сумасшествию.

Критика подчеркивала односторонность взгляда Андреева па войну, болезненный психологический надрыв в ее описании. «Красный смех»,- писал Вересаев,- произведение большого художника-неврастеника, больно и страстно переживавшего войну через газетные корреспонденции о ней» ‘. Но при всей односторонности и нагромождении кошмарных образов, снижающих гуманистический пафос произведения, рассказ сыграл определенную положительную роль. Написанный с позиций пацифизма, он осуждал всякую войну, но в тех условиях воспринимался как осуждение конкретной войны - русско-японской, и это совпало с отношением к ней всей демократической России.

Высоко оценил «Красный смех» Горький, считавший его «чрезвычайно важным, своевременным, сильным». Однако великий писатель упрекал Андреева в том, что фактам он противопоставил свое субъективное отношение к войне. Л. Андреев, возражая Горькому, подчеркивал, что он и стремился выразить прежде всего свое отношение и что темой рассказа явилась не война, а безумие и ужас войны. «Наконец, мое отношение - также факт, и весьма немаловажный»,- писал он2. В этом споре отражены не просто творческие, а мировоззренческие позиции обоих писателей: Горький говорил об объективном значении фактов, Андреев выступал в защиту субъективного отношения художника к фактам, которое, однако, легко приводило к утрате общественного критерия в оценке явлений, что у Андреева наблюдалось довольно часто.

Бесспорно, что в рассказе Андреева гипертрофированы ужасы. Однако это лишь особый прием изображения войны как явления противоестественного. Подобное изображение войны русская литература знала и до Андреева: «Севастопольские рассказы» Л. Толстого, рассказ В. Гаршина «Четыре дня», в котором также сделан акцент на ужасах войны, гибель человека показана с ужасающими натуралистическими подробностями и представлена как нечто бессмысленное. Вряд ли можно говорить о прямом воздействии этих писателей на Андреева, хотя бы потому, что у них была более четкой гуманистическая и социальная позиция. Однако «Красный смех» написан во многом в этой традиции, так же, как и - позже - «Война и мир» Маяковского («в гниющем вагоне на сорок человек четыре ноги»), военные рассказы украинского писателя С. Васильченко «На золотому лош», «Чорш маки», «Отруйна квитка» и особенно «святий гомш», в которых ощущается некоторая зависимость от андреевского экспрессионистского метода изображения войны.