SNC BOOK DAY: Литературный баттл между Дмитрием Быковым и Захаром Прилепиным. Тринадцатый ять Кто лучше прилепин или д быков

Заходил вчера в редакцию журнала «Новый мир» (напомню - редакционную библиотеку я не без помощи уважаемого Виктора Милитарева вывез к себе в четырёхкомнатную квартиру, терплю укоризны родных, сам еле протискиваюсь), взял июньский номер, многое понравилось, выделю подборку впечатлений-рецензий «Книжная полка Захара Прилепина» (стр. 191-206), а в ней - отзыв-анализ Дмитрий Быков. Календарь. Разговоры о главном. М., «ACT», «Астрель», 2011, 640 стр. (стр. 194-196). Итак, классик Захар Прилепин о классике Дмитрии Быкове , причем о современнике и даже сопернике по разным "нацбестам":

«/стр. 194:/ Книжка «Календарь» составлена из статей, посвященных по большей части ли­тературе, кино и политике. Здесь органично чувствуют себя в ближайшем соседстве Че Гевара, Калиостро, Екатерина Великая, Дэн Браун, Зощенко, Менделеев, Хич­кок, Натан Дубовицкий и Эразм Роттердамский.

Полагается в который раз поразиться эрудиции автора - и я действительно по­ражаюсь. Другого человека, читавшего всего Федина, изучившего биографию Фиде­ля, посмотревшего всего Феллини - и во всем этом отлично разбирающегося, я не знаю. (И это только на букву «Ф».)

Недоброжелатели любят чуть что говорить о том, что Быков поверхностен - ну так пусть отведут нас туда, где в противовес поверхностному Быкову в очередь вы­строились люди с глубоким научным знанием хотя бы трети тех вопросов, о которых идет речь в книжке «Календарь».

Обо всем судить не берусь, но в «Календаре» есть статья про Леонида Леоно­ва (среди, замечу, 84 других статей). Мне выпала честь написать об этом великом писателе книгу, я читал и перечитывал весь свод его текстов в течение полутора десятилетий и еще безвылазно четыре года сидел в архивах и тщательно изучал всю литературу о Леонове.

Я хочу сказать, что Быков знает Леонова уж точно не хуже меня, - он внимательно читал все его тексты (весьма объемное ПСС), воспоминания и свидетельства о нем, а заодно очень метко подметил какие-то вещи, до которых я так и не додумался.

Если здесь присутствуют специалисты, тщательно изучившие жизнь и, так ска­зать, творчество Фаддея Булгарина, Константина Победоносцева, Энди Уорхола, Патриса Лумумбы, Бориса Слуцкого и О. Генри - о всех вышеназванных в «Кален­даре» тоже идет речь, - то пусть они поправят Быкова. Я не смог.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Поскольку я доверительно общался с Леонидом Максимовичем Леоновым, то пытался поправить Прилепина, когда перепечатывал из того же «Нового мира» главку его книги о Леонове - мне Леонид Максимович несколько по-другому рассказывал про своё знакомство со Сталиным. Беседовал о книге Прилепина я с дочерью классика Натальей Леонидовной, и она отметила её добросовестность/

«Календарь», впрочем, нисколько не сборник биографий, а скорее, как чаще всего у Быкова и получается (даже в случае со стихами и с некоторыми романа­ми), - свод философических писем о прошлом и будущем России.

Надо признать, что я в очень и очень многом согласен с Дмитрием Львовичем и сам, насколько могу, своими словами талдычу все то же самое.

О том, что, при всех своих наглядных недостатках и вопиющем ханжестве, Со­ветский Союз был куда более сложносочиненной системой, чем то, что мы наблю­даем ныне.

О том, что нашу страну может спасти только некое братское сверхусилие - с любой поставленной народом пред собою задачей, лучше даже нереальной. Главное, чтоб в решение этой задачи были вовлечены все граждане страны, включая находя­щихся у кормила (и поила).

Быков ведь нисколько не либерал, как часто думают мои мрачные сотоварищи почвенники и патриоты.

Но лишь только начинает Быков рассказывать про этих самых почвенников - все сразу во мне восстает и вопиет.

То он расписывает, какую мрачную книгу о звериной казачьей междоусобице написал Шолохов, и резюмирует в конце: «Патриоты, откажитесь от Шолохова. Он - не ваш». ,

/стр. 195:/ А чей, Дмитрий Львович? Их?

Велика ли, по совести говоря, в русской литературе новость написать про то, как богоносный наш народ обретает признаки чудовища? В «Капитанской дочке» детей вешают, жрут друг друга поедом у Лескова и Тургенева, а что творится в че­ховских «Мужиках» и «...оврагах» - не приведи Бог во сне увидеть. Да и Валентин Распутин не пасторали рисует. Тоже все не наши?

Чьих будете, классики?

Замечательно, что у Быкова есть другая статья с тем же самым финалом, но про Есенина. Патриоты, мол, откажитесь от Есенина, он в лучших своих творениях не блатной пастушок, а гений и новатор - то есть никак не ваш.

В «Календарь» статья о Есенине не вошла, но общий смысл суждений ясен. Осталось разобраться - с кем там? - с Ломоносовым, Кольцовым, Клюевым да Ва­силием Беловым - и оставить почвенникам, дай ему Бог здоровья, Егора Исаева.

В другой раз, в статье «Телегия», Быков пародирует среднестатистическое поч­венническое сочинение начала 70-х.

В родную деревню возвращается сын, ныне городской житель, выбившийся в начальники. При нем молодая жена - эдакая фифа. Дома маманя и отец-ветеран. К вечеру, сдвигая столы, собираются соседи, доярки и механизаторы. «Гордая мама, - пишет Быков, - не налюбуется на сына, но в город переезжать не хочет, да и невестка ей не шибко нравится - наряды хапает, а ухвата ухватить не умеет».

Смешно. И все правда ведь - такого добра было полно.

Утром, страдая с похмелья, батя и сын курят, сидя на порожке дома, - и хоть финал сочиненья остается открытым, все понимают: сынок бросит свой город и вернется к истокам.

«Русское почвенничество как антикультурный проект» - таков подзаголовок быковской статьи.

Поднимаем руку и просим слова.

Товарищи, а что у нас с, так сказать, среднестатистическим антипочвенниче­ским сочинением начала 70-х (а также 80-х, 90-х и т. д. - мастера старой гвардии по сей день иногда работают в подобном жанре)?

Что, это блюдо было много вкусней или с большей фантазией делалось?

Всем памятен их одинаковый, из текста в текст кочующий лирический герой, перманентно пьющий, неизменно ироничный - ну почти как герой Хэма, только опущенный в Советскую Россию.

Впрочем, остроты его почти всегда отдавали так называемым «парадным» - сиречь подъездным юмором. Знаете, когда сидит человек на вечеринке, все шутят и смеются, а у него никак не получается сострить. Потом праздник заканчивается, гости одеваются, и по дороге домой наш неудавшийся остряк вдруг начинает при­думывать: а вот В этот момент надо было б вот так бы сказать... а тогда, если б я так вот пошутил, - о, все умерли б от хохота.

Подобным образом шутят лирические «антипочвеннические» герои, придумывая ситуации, в которых они повели бы себя вот так и вот эдак, - и можно даже посме­яться иногда, но ощущения, простите, художественной правды все равно как-то нет.

Неустанно, как заводной, иронизируя, лирический герой перемещается из точ­ки А (скажем, из коммуналки, где хамливое простонародье жарит свою вечно воню­чую картошку) в точку Б, по дороге забегая к своей грустно, но красиво стареющей маме - одинокой и интеллигентной, - отца нет, он известно куда канул, без права переписки.

Попрощавшись с матерью, герой, движимый сложным вихрем чувств, едет куда-то в сторону полуострова Крым или Прибалтики (но не в Казахстан, не в деревню, не в Сибирь - это почвенники пусть туда едут).
За спиной у него любовная история, от нее в тексте только тень; намек, но ясно, что любовь умерла.

В поезде наш лирический герой немедленно осаживает очередного потного хама: он это умеет, вы не смотрите на его сложную человеческую натуру - когда морда про­сит в морду, этой морде достанется непременно. По-прежнему, конечно, пьет алкоголь, и мы, без всяких авторских ремарок, понимаем, что безвременье топило в водке их.

В поезде все время туда-сюда ходит хамовитая, вульгарно накрашенная провод­ница, которую вконец отчаявшийся герой под утро, прямо в тамбуре... ну да, надо ж как-то выплеснуть свою боль.

/стр. 196:/ Финал рассказа открытый, но мы осознаем, что безвременье таки догубит этого отличного парня и водка выжжет его душу и пищевод.

Такая вот история. Вернее сказать, и такая тоже.

Средней руки деревенщики как умели проповедовали, в сущности, хорошие, доб­рые вещи: раденье о своей земле, любовь к березкам, нежность к осинкам, жалость к кровинкам. Ну а если почвенный герой прихватывал за бок Клавку из сельпа (это слово, как верно замечает Быков, почему-то склонялось) и выпивал лишнего на по­сиделках - так кто ж бросит в него камень, когда все мы люди, все мы человеки.

Противоположная сторона болела о своем - о растоптанном человеческом до­стоинстве, - хотя делала это не без, прямо скажем, желчи, не без некоторой даже злобы, и все терзала и терзала несчастную проводницу (некоторым образом симво­лизирующую эту страну), но и здесь мы не осудим героя, ибо он жил как умел, и кто ж скажет, что он действительно не страдал.

Просто если описанная Быковым «телегия» - это «антикультурный проект», с чего б «культурным проектом» быть тому, что чуть выше описали мы?

Быков, скорее всего, так и не думает. Просто в «Календаре» он ничего по этому поводу не написал. Пришлось уточнить».

Захар Прилепин выбрал для своего литературно-политического манифеста «Письмо товарищу Сталину» идеальное время: лето, событий мало, вдобавок жарко, все злые – и не захочешь, а окажешься в центре бучи, боевой, вонючей. Вдобавок автор – человек с юмором, сколько можно судить, – поставил российских либералов в особенно прелестное положение: ведь почти все они так хвалили Прилепина! Теперь им придется либо выставить себя идиотами, исполнив арию «Ах, как я был неправ!», либо срочно выругать только что хвалимое (уверен, желающие найдутся), либо продолжать его сквозь зубы нахваливать, подтверждая право художника на завиральные идеи. Выйдет дивно: он их как только не обкладывает, а они в ответ, непонятно кому: «Это ничего, он хороший, детство трудное»...

Высмеять литературный истеблишмент всегда приятно. К тому же не исключаю, что номера через два-три «Свободная пресса» опубликует разъяснение, в котором манифест Прилепина будет объявлен литературной игрой, проверкой на вшивость, – и как будут выглядеть после этого все купившиеся? А поскольку дураки запоминают первое впечатление, для них Прилепин так и будет сталинистом – и в результате аудитория будет куплена уже практически вся.
Литературная тусовка почти всегда отвратительна, а либеральная в особенности

Думаю, однако, что ничего исключительного не произошло. Прилепин сделал ход, практически неизбежный в биографии каждого писателя, входящего в моду: в некий момент ему хочется расплеваться с литературной тусовкой, в услугах которой он больше не нуждается и которая пытается его приватизировать. Литературная тусовка почти всегда отвратительна, а либеральная в особенности – замашки у нее откровенно диктаторские, а приемы самые свинские.

Скажем, Горький, сделавшись после «На дне» культовым литератором номер один, рассорился со всеми, кому так нравился, опубликовав в 1905 году «Заметки о мещанстве», в которых приписал к мещанам Толстого и Достоевского (в 1913 году он наехал на последнего еще решительней, обозвав его садомазохистом, а Колю Красоткина – Красавиным). Когда Горький сунулся к большевикам, его стремительно разлюбили все, кто только что восхищался гениальным самородком и тащил его под свои знамена, – так что в 1908-м, после богостроительской «Исповеди», пришлось резко отыгрывать назад (даже Мережковский признал, что Горький «далеко еще не похоронил себя»).

Возьмем пример более свежий: в 1993 году, к сорокалетию смерти Сталина, Александр Терехов опубликовал в «Правде» несколько более умеренную, но не менее скандальную по тем временам статью, где попытался вписать Сталина в русскую национальную матрицу и не увидел в нем ничего исключительного по меркам Грозного или Петра. Сама подмена была ослепительно наивна, как и положено в молодости: злодеяния середины ХХ века сопоставлялись с казнями и пытками XVI и XVIII, а массовым репрессиям противопоставлялись «слезы ветеранов» в девяностые. Терехов надолго поссорился с литературным истеблишментом и поставил в идиотское положение перехваливший его «Апрель», но положа руку на сердце – «Апрель» ведь и был литературной номенклатурой, только другого образца, и ни членство Искандера, ни участие Окуджавы не делали его привлекательней.

Еще пример: любимец интеллигенции диакон Андрей Кураев, в котором многие видели чуть ли не нового Александра Меня, – еще бы, вменяемый, остроумный, просвещенный катехизатор! – написал книжку «Как делают антисемитом», которая опять-таки рассорила его почти со всеми рукопожатными, комильфотными и просто порядочными людьми. Книжка была почти так же увлекательна, зла и во многом справедлива, как шульгинский памфлет «Что нам в них не нравится». Зачем Кураев это сделал? Затем, чтобы расплеваться с откровенно нецерковными людьми и отринуть их похвалы или чтобы выразить заветные убеждения? Не знаю, да и не очень интересно.
Оскорблен ли я лично этой статьей? Ничуть, потому что она очень глупая

Дмитрий Ольшанский точно так же рассорился с либеральной публикой, у которой ходил в любимцах, после публикации эссе «Как я стал черносотенцем» – хотя и пояснял впоследствии, что название скорей означает «Как я дошел до жизни такой», нежели «Как я перестал беспокоиться и начал жить».

Так что Прилепин в нормальном ряду и ничего сверхъестественного не совершил. Это еще Льву Толстому повезло не опубликовать в свое время предисловие к «Войне и миру», в котором он объявлял аристократию единственным интересным классом, а разночинцев и прочих – людьми второго сорта. Но ничего, он после 1882 года печатал такое, что распугал чуть не всех былых поклонников.

Оскорблен ли я лично этой статьей? Ничуть, потому что она очень глупая. Думаю, что имею право сказать это Прилепину, сохраняя самые теплые чувства к нему лично. Глупа она по многим параметрам – по не свойственной вообще-то Прилепину экзальтации, по крайней своей запоздалости, чтобы не сказать архаичности, по белым ниткам, которыми шита вся аргументация; даже самые оголтелые сталинисты не прибегают сегодня к столь откровенной апологетике – сейчас носят мягкий сталинизм, не забывая упомянуть об ильинском «сбережении народа», а у Сталина с этим сложно было. То есть можно, конечно, сказать, что Сталин создал величайшую в истории державу, но выводить это величие именно из количества жертв значит очень уж не уважать собственный народ (и это тоже по-тереховски: у нас, мол, иначе не бывает... не понимают иначе... любят, когда так...). Не видеть связи между кризисом (у Прилепина жестче – «отмиранием») русского этноса и сталинизмом – тоже как-то удивительно, демонстративно глупо, как-то это не по-прилепински, что ли. Обличать олигархов в позднепутинские времена ничуть не умней, чем в двадцать пятом вопить о бесчеловечности кровавого воскресенья.
Лично я не вижу ничего ужасного в том, чтобы признавать талант в антисемите или русофобе

Герман Садулаев, принадлежащий к тому же кругу «новых реалистов», куда относят и Прилепина (думаю, с его согласия), уже успел заявить, что истерика вокруг прилепинской статьи раздута исключительно из-за «национального вопроса»: «Истерики вызваны тем, что впервые открыто и прямо заявлено о том, что современная российская "либеральная общественность" = еврейский народ».

Это как-то уж совсем мимо темы, потому что еврейский народ тут вообще не при делах. Можно, как мой давний друг Виктор Шендерович, пылать непримиримой ненавистью к любому латентному антисемиту (он и мне открытые письма писал по поводу моего не слишком кошерного отношения к государству Израиль), но лично я не вижу ничего ужасного в том, чтобы признавать талант в антисемите или русофобе. У Томаса Манна в «Рассуждениях аполитичного», у Куприна – в письмах к Ф.Д.Батюшкову, у Пастернака в письмах к жене есть такие пассажи, каких Прилепину в золотых мечтах не написать, – и ничего, рукоподаем как-то.

Антисемитизм подобен сифилису, напоминает Шендерович. Правильно, но и приличные люди сифилисом болели: станем ли мы на этом основании третировать Мопассана?

Сталинизм гораздо хуже антисемитизма: антисемит (желая истребить всех евреев и понимая неосуществимость этой утопии) по крайней мере не предполагает выстроить концлагерь от Магадана до Финляндии.

Антисемитизм давно не предполагает конкретного социального действия – ну не любит нас человек, что поделаешь, мы сами себя не очень. Сталинизм, напротив, не ограничивается мечтами или ностальгией, это прежде всего презрение к собственному народу плюс непонимание очевидных вещей.

Очевидные эти вещи заключаются в том, что русский народ как раз демонстрирует свои исторические максимумы – культурные, индустриальные, нравственные, – когда начальство отворачивается или оттесняется более серьезной бедой: «Нас оставалось пятеро в промозглом блиндаже, командованье спятило и драпало уже». Будь это война или наводнение, как в Крымске, народ проявляет лучшие свои качества (до которых прочим в самом деле далеко), когда спасает сам себя; и тут уж ему не до антисемитизма, привычно пестуемого разнообразными властями в поисках крайнего. Под руководством этого начальства, не компетентного ни в чем, кроме заплечных дел, нельзя добиться серьезного успеха – а успехи несерьезные оплачиваются такими жертвами, что мгновенно обесцениваются и долго не держатся. Потом, «когда зараза минет», начальство вылезает из-под стола и обвешивается орденами, провозглашая тост за русский народ, и все начинается сызнова.

Кто этого не знает, тот здесь не жил. Прилепин – жил.

Тогда почему?

Ответ на этот вопрос тоже очевиден: в какой-то момент крупному писателю надоедает навязчивая опека людей, считающих себя без всяких оснований генералами литературного процесса. Ему надоедают попытки записать его в те или иные станы, подверстать под готовые идеологии, интерпретировать в заданном ключе. Ему не нравится абсолютная тоталитарность антитоталитарного дискурса. В припадке раздражения он начинает отождествлять СССР со сталинизмом, хотя между ними весьма мало общего.
«Писателю и умереть полезно», – цитировал Синявский совет старого лагерника

Отлично помню, кстати, как в конце прошлого года моя попытка осмыслить советский опыт заставила М.Эпштейна записать меня в адвокаты абсолютного зла – после статьи «Чума и чумка» я ходил в откровенных сталинистах, что отнюдь не заставило меня хуже относиться к Эпштейну, человеку умному и гуманному.

В общем, писателя разозлить – не штука. Стал ли я врагом Лимонова после того, как нацболы в девяностые взяли моду орать «Завершим реформы так: Сталин, Берия, ГУЛАГ!»? Все ли меня устраивает в национал-большевизме? Импонируют ли мне нынешние взгляды Лимонова? Ничуть. Перестал ли я считать его гениальным писателем, поэтом первого ряда, автором великого «Дневника неудачника» и «Укрощения тигра в Париже»? Не дождетесь. Я понимаю, что те же нацболы, оравшие про Сталина-Берию-ГУЛАГ, сидели потом в путинских тюрьмах, что нонконформисты не обязаны повторять здравые и очевидные вещи, что Ларс фон Триер тоже зачем-то пожелал в цитадели европейской толерантности назвать себя нацистом, – и все это делается по одной-единственной причине, далеко не сводящейся к противности либеральной публики.

Если мы вспомним, что делалось с Горьким в 1905 году, нам станет ясно, что культовый писатель пребывал в глубоком кризисе: материал странствий был исчерпан, а писать про другое, то есть выдумывать из головы, Горький еще не умел (так толком и не научился). От одних он отстал, к другим не пристал, раздражение против себя выразилось в симпатии к наиболее радикальным разрушителям – и пожалуйста, былой кумир интеллигенции оказался в стане большевиков (ненадолго, но не в последний раз). И Терехов в 1993 году испытывал тот же кризис – биографический материал кончился, а на фантастическом он потерпел неудачу. И у Ольшанского был кризис – я не выстраиваю этих авторов в единый ряд, Боже упаси, но гриппом-то одинаково болеют и гении, и графоманы. Алексей Иванов, бесспорно крупный прозаик, тоже ведь не просто так пишет антиинтеллигентские памфлеты. Скажу больше: Виктор Астафьев в 1984 году, когда случился его глупый и бессмысленный с обеих сторон конфликт с Эйдельманом, переживал тот же кризис и нуждался в стимуле. Таким стимулом чаще всего оказывается травля – она придает сил. И Лимонов все про себя написал к 1993 году, и новая, обнаженная, лишенная всякой иронии, предельно жесткая манера его поздних книг, начиная с «Анатомии героя», куплена ценой этой травли. (Как знать – думаю, что и духовный переворот Толстого в 1882 году диктовался не поисками новой истины, за которую он принял ветхий набор банальностей, а именно жаждой нового литературного прорыва, который и осуществился после отлучения; как бы ему прежнему написать «Отца Сергия» – лучший текст, когда-либо написанный по-русски?). Когда писатель не хочет больше писать по-прежнему и еще не умеет по-новому, ему необходим новый опыт, который не всегда покупается идиллической ценой: в конце концов, и Томас Манн в 1914 году не очень понимал, как ему теперь писать. А как обгадился со своей апологией мировой войны – так сейчас тебе и «Волшебная гора» (этот опыт метафорически описан в «Докторе Фаустусе», полезная книга).

Грубо говоря, если жизненный и культурный багаж писателя недостаточен для поступательного развития – ему нужны периодические трагедии, встряски, опыт травли и одиночества либо даже опыт союзничества с дьяволом: дьявол – великий обманщик, вслед за иллюзией творческого подъема он швырнет незадачливого поклонника в такие бездны, что либеральная общественность покажется оттуда соловьиным садом; ничего, всякий опыт писателю на пользу. «Писателю и умереть полезно», – цитировал Синявский совет старого лагерника. Разумеется, проделывать все эти кульбиты писателю необязательно – но что ж делать, если собственных резервов для преодоления кризиса у него нет; если после удачного дебюта от него чего-то ждут, а сказать нечего? Тут нужна либо мировоззренческая революция, либо новая любовь, либо письмо к товарищу Сталину, который вообще-то тут совершенно ни при чем.

То есть наш герой стоит на пороге новых художественных свершений, и своим нынешним улюлюканьем мы лишь поднимаем градус его грядущего вдохновения: новая книга о черной обезьяне «Кинг-Конг-2, или Как я был сталинистом» будет еще увлекательней.

Хорошо, скажете вы. А если после этого опыта травли Прилепин не напишет ничего хорошего, если союзничество со сталинистами не добавит ему энергетики, если игра не стоит свеч? Если оправдание людоеда и солидарность с убийцей окажется не сознательным заблуждением, а выношенным убеждением? Если, наконец, этот зигзаг нужен Прилепину не для того, чтобы написать потом жгуче-сатирический роман, а для того, чтобы занять ключевые позиции в сталинистском или почвенном лагере, где талантливых людей раз и обчелся?

Вообще-то, зная Прилепина, я мало верю в такой вариант. Но если так и будет, придется повторить слова Чеслава Милоша из письма Бродскому в августе 1972 года: «Что ж, Иосиф, ничего страшного – значит, это и был ваш потолок».

Особенностью вчерашнего SNC BOOK DAY пожалуй стало то, что главный редактор Ксения Собчак успела лишь к его завершению, но, тем не менее, все заявленные public talk прошли успешно и интересно.

Ксения Собчак и дизайнер Белла Потемкина

Ксения Собчак

В 14.00 гости Торгового центра "Модный сезон" попали на дискуссию, посвященную вечной теме - развитию моды в России, а в качестве спикеров выступили Екатерина Положенцева , которая также презентовала свою книгу "Мода в эскизах" , а также дизайнер Леся Парамонова . Ведущей public talk выступила Алена Литковец , главный редактор портала TrendSpace.ru .

Леся Парамонова, Екатерина Положенцева, Алена Литковец

Леся Парамонова, Екатерина Положенцева

В 15.30 состоялся запланированный public talk с дизайнером знаменитой марки Aperlai Алессандрой Ланван , провела который редактор отдела моды журнала SNC Оксана Он . Наследница столь известной в модных кругах фамилии рассказала о своей новой коллекции, а также ответила на все интересующие гостей вопросы.

Лаура Джугелия, Оксана Он

Лаура Джугелия, Оксана Он , Вахтанг Акиртава, Алессандра Ланван

В 17.30 гости мероприятия смогли немного отвлечься от модной темы и погрузиться в психологию во время презентации нового интернет-проекта "По душам" , который не только продемонстрировал всем, что же такое практическая психология, но и подарил недельный абонемент на чат с личным психологом. Проект пока что находится в экспериментальной стадии, но уже с конца октября получить реальную помощь за вполне себе символическую плату смогут все желающие.

Самым ожидаемым событием дня стал настоящий литературный баттл между писателями Дмитрием Быковым и Захаром Прилепиным , провести который должна была сама Ксения Анатольевна, но и ее муж, Максим Виторган, справился ничуть не хуже. Итак, поскольку день журнала SNC был посвящен книжной теме, то мы решили поподробнее остановиться на этой дискуссии с нетерпением ждем вашего мнения на столь разные позиции писателей.

Максим Виторган: Как вы считаете, литература воспитывает, формирует человека или человек уже сам выбирает литературу под себя?

Дмитрий Быков: Литература, конечно, воспитывает, но не тем, что она внушает человеку те или иные "правильные" вещи, а тем, что она заставляет его переживать моменты эстетического счастья, а иначе она не за чем и не нужна. И о каких бы печальных вещах она ни говорила, она все равно напоминает нам о том, что есть моменты прекрасности , внезапного восторга, полного блаженства и так далее. А поскольку у каждого более или менее свое представление о счастье, то каждый выбирает литературу под себя. В одном случае описываются страдания, потому что есть люди, которые любят страдать и этим наслаждаются; в другом - идет описание еды или секса, то есть простых гедонистических радостей; в третьем - решаются мировые вопросы, но все равно литература существует для радости и больше ни для чего.

Максим Виторган: А может ли быть такое, что вот был человек одним, а потом прочитал литературу и стал другим?

Захар Прилепин: Ну, конечно, может, потому что люди склонны меняться в самом разном возрасте. Скажу о наболевшем: я думаю, что если бы в программе "Дом-2" какое-то большее количество людей, чем один мулат Сэм, который прочитал "Хижину дяди Тома" (известный роман Гарриет Бичер-Стоу - прим. ред . ) читали бы книги, то колоссальное количество подростков и взрослых поняли бы, что чтение книг - это тоже нормальная часть времяпрепровождения. Вот если вы когда-нибудь смотрели телепрограммы с сюжетами о квартирах или гардеробных знаменитостей, то вы могли бы заметить, что там вообще нет книжных полок, потому что сейчас это не является фетишем, необходимым для представления достойного человека. Я думаю, что если бы Ксения Собчак или Иван Ургант, или все эти люди, на которых мы с такой любовью смотрим, объяснили бы, что они достигли тех вершин, которых они достигли не за счет того, что они так хорошо выглядят, а за счет того, что они прочитали какое-то количество книг, то какое-то количество людей переориентировалось бы в более правильном возрасте. Пусть не в 6 и не в 9 лет, а в 12 или 16, но нужно понять, что образец успешного поведения выстраивается не в силу наличия определенного макияжа, а в силу определенных эмоциональных связей с миром, и вот это нужно понимать, потому что никогда не поздно стать человеком. Читайте книги и все у вас наладится.

Максим Виторган : Почему чтение книг противопоставляется какому-то внешнему проявлению жизненных достижений? Пусть даже условных. Ведь даже Александр Пушкин писал: "Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей".

Захар Прилепин: Потому что Пушкин сначала пришел к осознанию мировой культуры, а уж потом к красоте ногтей. А сейчас идет все в обратной последовательности. У человека, как правило, на этом все и заканчивается, ногти красивые, а значит все уже в порядке. Все мы доказали, что надо хорошо выглядеть, и вот все эти девушки в модных магазинах и юноши демонстрируют нам, что все и так уже хорошо, хотя очевидно, что есть что-то более ценное чем это.

Максим Виторган: Возможно ли в школе привить детям любовь к чтению, скажем, заставить любить читать?

Дмитрий Быков: Знаете, я против того, чтобы в школе внушать любовь к чтению, потому что как сказал Мао Дзеду н, самый многотиражный автор XX века: "Сколько ни читай, умней не станешь" , поэтому это не вопрос чтения. Я в школе пытаюсь заставить использовать литературу как подручное средство, ведь оказывается, что многие из наших проблем уже в литературе решены, и если вовремя прочесть "Отцы и Дети" Тургенева , то можно понять, как нужно правильно вести себя с людьми, когда ты весь такой Базаров (главный герой романа "Отцы и дети" - прим. ред.) , человек трудный и некоммуникабельный. Если вовремя прочесть "Что делать" Чернышевского , то можно правильно понять как вести себя, когда жена другого любит, а он твой лучший друг, и вам не хочется терять ни того, ни другого. Если вовремя прочесть "Войну и мир" Толстого , можно понять, как правильно выигрывать войну или дуэль. То есть литература для школьника, во всяком случае, не должна быть предметом культа, она должна стать таким подорожником, который он накладывает на свои раны. Помните анекдот: "Как сделать так, чтобы Россия зажила правильно? Приложить к ней большой подорожник". Вот литература и должна быть таким большим подорожником, после которого вы правильно заживете.

Максим Виторган: Я прочитал "Отцы и дети" , когда мне было лет 15, наверное, и не могу сказать, что мной были сделаны какие-то выводы в том возрасте.

Дмитрий Быков: Все это просто потому, что у вас не было тех проблем, которые есть у Базарова , вы гармоничны и это видно за 10 метров. А вот у школьника такая проблема, что он появляется и всеми своими иглами "вставляется" в окружающих, а ведь это проблема очень многих серьезных закомплексованных умных подростков, которые могли бы совсем иначе прожить жизнь, если бы они не стремились все время всех побеждать, всем что-то доказывать. Я видел, как Базаров оздоравливает, как Лопухов и Кирсанов оздоровляют, и больше того, я видел какой большой и непоправимый вред наносят "Братья Карамазовы" Достоевского , поэтому всех, кто не читал эту книгу, я призываю и дальше воздерживаться.

Захар Прилепин: Я буду с Димой спорить иногда, потому что русская литература не учит ничему, вернее она учит всему одновременно, потому что все возможные модели поведения изначально в ней заключены. Собственно сам спор западников и славянофилов, патриотов и либералов, он весь заключен в русской литературе в полном составе, поэтому люди могут прочитать любой текст и сделать из него любые доступные выводы. Русская литература - это не учебник по психологии, по гендерной философии, по военному делу, или по сексологии, она вообще не дает никакого ответа, она задает только лишь бесчисленное количество вопросов, и в этом ее абсолютное счастье, ведь чем больше вопросов ты сам себе задаешь, тем больше ответов ты сам для себя имеешь. Поэтому вы ничему не научитесь ни у Базарова, ни у Рахметова, ни у Карамазовых, - там в найдете только бесконечные тупики и головоломки.

Максим Виторган: Захар, вот скажите, у вас четверо детей, вы их заставляете читать? Или как-то вообще воспитываете отношение к литературе?

Захар Прилепин: Мне хотелось бы ответить на этот вопрос очень серьезно, потому что это совершенно не повод для шуток. Есть четыре пункта: во-первых, детям нужно начинать читать с трехмесячного возраста, причем два раза в день когда дневной сон и вечерний сон, все детские впечатления, тактильные и визуальные, должны быть связаны с книгой, первое удивление, первый страх. Во-вторых, отсутствие не только "Дома-2", но и телевидения вообще в доме - это главный залог того, что ребенок, как зомби, не будет сидеть и нажимать на все 276 каналов. У меня в доме нет телевидения вот уже 17 лет, и все мои дети читают как параноики, потому что им просто больше нечем заняться. В-третьих, интернет должен появляться в жизни ребенка с какого-то определенного возраста, когда детям нужно социализироваться, когда уже есть привычка к чтению, тогда они могут зайти поиграть во все эти игры, но до 7 лет лучше бы интернета не было. В-четвертых, обязательно должна быть библиотека в каждой комнате - и в детской, и в гостиной, и во всех остальных, потому что если перед ребенком положить гаджет и сказать: "Сынок, вот здесь лежит вся мировая литература", то он никогда туда не полезет. Должны быть книжки с картинками, ни аудиокнига, ни мультфильм, ни электронная книга никогда не заменят ту сказку, которую тебе каждый день читает мама перед сном.

Максим Виторган: А имеет ли какое-либо значение, что именно читать или важен сам процесс? На начальном этапе развития?

Дмитрий Быков: Я абсолютно убежден, что подсаживать ребенка на чтение надо обязательно с триллеров, по двум причинам: во-первых, литература триллера по определению качественная, потому что рассмешить может непрофессионал, выбить слезу может непрофессионал, а вот напугать может только писатель очень высокого класса, как Стивен Кинг , например, или как Джоан Роулинг . А вот скажем, Стефани Майер - она плохой писатель, она не может напугать. И еще вторая причина: ведь когда ребенок от чтения получает сильные и яркие впечатления, то он подсаживается на сам процесс, плохо только то, что после этого он ждет от литературы прежде всего сильной эмоции. Я должен сказать, что я очень раскаиваюсь в том, что подсадил детей на литературу. Вот вчера я выступал у сына в школе, читал лекцию про "Капитанскую дочку" и "Медного всадника" (произведения Александра Пушкина - прим. ред.), и сын после этого ко мне подошел и сказал: "Ну неплохо. Ну вот здесь ты наврал, вот здесь было не так, вот тут была не та фамилия, и в целом концепция несколько притянута, но для наших сойдет". Лучше бы он не читал, конечно.

Максим Виторган: Набоков выделяет трех китов русской литературы: это Чехов, Достоевский и Толстой. Скажите, а для вас есть подобная "тройка"? И что вообще такое русская литература?

Захар Прилепин : Я считаю, что русская литература консервативна, милитаристски настроена, мракобесна и православна, поэтому можно выстраивать любые тройки и "Толстой, Толстой, Толстой", и "Пушкин, Есенин, Гумилев", и "Горький, Горький, Горький" и всегда будет понятно, что русский человек - это человек страшной грани, страшного баланса, страшного выбора и вообще в этом своем страшном выборе он делает еще более страшный выбор, и это его нормальное состояние. Я люблю откровенно воюющих классиков, таких как Лермонтов и Гумилев. Но вообще самые главные качества русского писателя и поэта в том, что он, простите меня, всегда "отвечает за базар", его обязательно должно губить его окружение, его эпоха, его душа, его алкоголизм, его милитаристские привычки, он должен либо погибать, либо все это преодолевать. Я думаю, что русская литература не такая уж и молодая, и вообще, Достоевский является самым модным и продаваемым писателем в мире, ни Ги Де Мопассан, ни Томас Манн, никто не читается с такой страстью и неистовством, как Достоевский, поэтому он самый "взрослый" писатель мира, на которого ориентируется половина человечества, а Чехова последнее время даже ставят выше, чем Шекспира, поэтому вся эта молодость, она условна, и русская литература стала во многом определяющей в истории мировой литературы.

Дмитрий Быков: Что касается школьной программы, то я наверно заставил бы объединить старшие классы и ВУЗы, потому что школьнический подход к литературе вообще несерьезен. Нужно переучивать заново всю мировую литературу, искать забытые контексты, превращать все это в дедуктивные вещи, и преподавать, конечно же, должны настоящие ученые.

На вопрос из зала о том, верят ли гости в писательскую реинкарнация Зинаиды Гиппиус в Ксению Собчак, Дмитрий Быков ответил следующее:

"У обеих есть одна общая черта - их очень заводит, когда их ненавидят, но это черта чисто психологическая, а не писательская, им нравится не нравиться, я таких людей уважаю. И надо сказать, что ситуация, когда все пришли на тебя смотреть, а ты прислала вместо себя мужа, это самый эффектный ход для того, чтобы тебя ненавидели окончательно, так что молодцы! Представляете, все пришли бы на творческий вечер Зинаиды Гиппиус, на эротический и напряженный, где она была бы в этих ее знаменитых лосинах морковного цвета, и тут вышел бы Мережковский в пенсне и начал бы читать им религиозные тексты".

Фото: Сергей Кудинов и Сергей Чумиков

«Адская жизнь невротика, рассказывать почти нечего: всё время занять, ни на секунду не остаться одному. Потому что сразу же мысли — о старости, деградации, невостребованности; иногда и страхи, не философские, вполне буквальные. Ни минуты безделья: всё время писать, брать задания, распихивать тексты по редакциям», — так Быков пишет о Маяковском , но мы же узнали вас, Дмитрий Львович, вы тут как живой.

Книга о Маяковском называется «13-й апостол».

Лишний апостол. Почти как лишняя буква. Например «ять». О которой Быков в своё время написал роман «Орфография». Тоже в красной обложке, как про Маяковского.

«Орфография» в качестве главного персонажа имеет человека, очень похожего на Быкова. Бесконечно уставший от человеческой и глупости и пошлости. Особенно от российской глупости и пошлости.

То есть, они вдвоём лишние: Маяковский и Быков. Почти что братья. Быков, пожалуй, больший, чем Маяковский сноб (Маяковский вообще не сноб), на бильярде не играет… но вообще: похожи до степени смешения.

Посему обращается к нему Быков просто: Маяк.

В одном месте поясняет, что Маяковскому нравилось, когда к нему так обращаются.

Маяковскому, конечно же, нравилось, когда к нему так обращаются близкие. Панибратства он не терпел. Но Быков — он же близкий.

Сейчас мы даже перечислим, в чём именно близкий. Про адскую жизнь невротика, страхи и «ни минуты безделья» мы уже сказали. Оба занимались сатирой. Одно ж к одному.

«Рабская суть отечественного характера» была «ему противна», — пишет Быков о Маяковском. Ещё одно совпадение налицо.

Конечно, хочется всплеснуть руками и воскликнуть: вот прямо так? «Рабская суть»? «Отечественного характера»? Именно что была Маяковскому «противна»?

Но мы не будем ничем всплёскивать.

Это ж только начало.

«Маяковский всю жизнь говорит то и только то, что хорошо звучит, и потом хоть трава не расти, — настаивает Быков; и тут же, чтоб разница между Маяком и всякими другими была ясна, продолжает, — Горький всю жизнь говорит то, из чего можно извлечь статус, славу, репутацию».

Надо ли оспаривать всё это? Наверное, можно, но зачем. Это привычный и щедрый быковский взмах: раз — и готово. Берётся огромный, сложнейший, написавший тысячи текстов писатель и вскрывается одной отмычкой. Быков любитель издеваться над всяческим упрощением, — и вот перед нами пример огульного упрощения.

Зато сразу всем ясно, в чём разница между Быковым, тьфу ты, Маяком и теми, кто извлекают «статус и славу».

Ради быковских концепций, очень многое в русской литературе летит чертомётом, лишь бы у Дмитрия Львовича получилось складно.

Есть у него, к примеру, идея, что «в 1919 году Маяковский упёрся в тупик». Быков так решил. Ладно, Маяковский упёрся.

Поэтому, согласно Быкову, Есенин тоже оказывается в тупике.

«В 1919 году Есенин написал одну небольшую поэму «Пантократор», в которой нет ничего нового по сравнению с «Сорокоустом», — пишет Быков, едва поспевая за своей скоростной мыслью.

Но если на мгновение остановиться и рассмотреть её, то она, конечно же, хороша собой.

Дело в том, что «Сорокоуст» Есенин написал в 1920 году, и посему в «Пантократоре» в принципе не могло быть «ничего нового» по сравнению с вещью, написанной годом позже.

А в 1919 году Есенин написал поэму «Кобыльи корабли» и трактат «Ключи Марии», наиважнейшие свои вещи, которые ни о каком тупике, при всём быковском желании, не говорят. Напротив, в автобиографии Есенин называл 19-й — лучшим годом в своей жизни.

Но что с того Быкову; он продолжает: «Маяковского, помимо личной судьбы заботила ещё и судьба России, — Есенин же, как ни странно, о России думал очень мало».

Тут не стоит усыпать путь Быкову цитатами и ссылками на многочисленные, неустанные, мучительные и глубокие размышления Есенина о России. Дело же в другом: Быкову просто нравится, когда о России думают только так, как он и Маяк. А те, кто думают как Есенин — они же, можно сказать, вообще не думают.

Конечно же, согласно книжке Быкова, Маяк разочаровался в революции и коммунизме. Сам Маяк об этом почти ничего не сказал (но написал тома о противоположных своих чувствах), зато Быков знает лучше. Иначе с чего бы Маяк застрелился? Были и другие причины, но главная одна. «Живое, страдающее среди неживого» — вот он, Маяк. (И Быков). Страдал-страдал и застрелился.

Если встаёшь на тот шаткий путь, который выбрал себе Быков, твёрдой поступью далеко не уйдёшь. Посему, дело вскоре доходит до филологических анекдотов.

Быков ухитряется заметить в поэме «Владимир Ильич Ленин», что «Маяковский смягчился к вчерашним врагам» (белогвардейцам) — и тут же задаётся умилительным вопросом «не потому ли, что сегодняшние, неназванные враги» были ему «страшнее?»

Можно плакать, читая это, можно хохотать, но лучше, как любит наш друг Быков говорить, испытывать сострадание. Маяковский пишет поэму «Владимир Ильич Ленин», и там, да-да, глубоко спрятана авторская мысль, что большевики ему страшней белогвардейцев. Такое вам, ребята, занимательное литературоведение.

Так как никаких других зацепок Маяковский Быкову не оставил, автору приходится время от времени иронизировать над советской наивностью Маяка. По-дружески, конечно, по-свойски.

«Любопытно, что в Нью-Йорке, на Кубе, в Париже Маяковскому для подчёркивания социальной несправедливости нужны либо чернорабочие, либо уборщицы, либо офисные рабы, — пишет Быков. — Разумеется советский пролетарий не имеет с рабом ничего общего. Как он себя в этом убеждал — уму непостижимо».

Нет, всё-таки уму непостижимо другое.

Русская революция, при всех «но», позволила миллионам униженных и оскорблённых самым стремительным образом совершить тот самый вертикальный взлёт в социальных, политических и культурных иерархиях. Именно в этом смысле, при всех сложностях, и даже катастрофах, советский пролетарий не имел с рабом ничего общего.

Но человек, которому такие элементарные вещи кажутся сущей дичью, всё-таки берётся за биографию Маяковского — именно этой революции посвятившего свою жизнь.

Быков цитирует Маяка: «У советских собственная гордость / на буржуев смотрим с высока», и тут же лениво цедит: «Почему свысока и в чём заключается гордость — неясно».

А что Дмитрию Львовичу ясно тогда? Что же он вынес из «красных книжиц» ПСС Маяка, где об этом написаны даже не сотни, а тысячи строк?

Сейчас расскажем, что вынес, уже скоро — потерпите чуть-чуть.

Один из самых трогательных моментов в книге, когда Быков, со всей своей известной любовью к альтернативным вариантам истории, описывает встречу Маяковского и Че Гевары (Маяк решил остаться в Латинской Америке, и дожил).

Че Гевара у Быкова бодр и глуповат, этот студент очень хочет устроить революцию со стрельбой, но помудревший Маяк осаживает его словами Быкова:

«Revolucion делается вот тут» — и стучит «пальцем по бритой голове».

О, чтобы добраться до этой банальности, надо было городить большой огород.

Глупые латиноамериканцы в своих трущобах обязательно должны послушать советы этого господина, научившегося говорить голосом Маяковского. Что вам нелепый Че Гевара, латиносы. Сделайте революцию, как в голове Быкова — и не узнаете свою жизнь.

Нет, книжка Быкова, конечно же, часто хороша: тем, что автор отлично описал Маяковского как поэта и Маяковского в постели, Маяковского на диспуте и Маяковского в отношениях с коллегами по ремеслу.

К несчастью, там почти не осталось места для Маяковского, уверовавшего в коммунизм.

То есть, он вроде верит, но в связи с чем, почему, откуда это у него взялось, не ясно.

«13-й апостол», пишет Быков о Маяковском (о себе), «обречён всегда быть против». Видимо, дело не в коммунизме, а в том, что у Маяковского был неуживчивый, сложный характер.

Но, если остановиться на минуту и ни за кого не додумывать, придётся сказать, что Маяк и Быков были против, чаще всего, несколько разных вещей.

Как это ни банально нынче звучит, Маяковский был против мира мирового капитала, против ростовщиков и банкиров, против дельцов и финансовых клубов, против, не побоимся сказать, американизации мира — но за великое переустройство мира, за Владимира Ильича Ленина , за товарища Дзержинского и за товарища Нетте , за диктатуру пролетариата, и даже, в минуту порыва, за прямой контроль товарища Сталина над поэзией.

Мы не говорим, что это было хорошо или правильно, мы просто говорим: это было так.

Но, к несчастью, в этом скорбном списке, мы совпадений с мировоззрением Быкова не разыщем.

Хотя это ж мелочи. Есть куда более важные вещи.

Не очень томя читателя ожиданием этих самых важных вещей, Быков в какой-то момент дарует нам своё главное открытие о Маяковском (и о себе).

Маяк, согласно Дмитрию Львовичу, не имел «…ровно никаких добрых, родственных чувств к любым имманентностям — родне, стране, согражданам».

«Ровно никаких», господа. «Ровно никаких добрых», господа. «Ровно никаких добрых», господа, «к стране и согражданам». Так! Утритесь теперь.

Маяковский думал, пишет Быков, что «Отечество» ему «не изменит».

«Ну-ну», — роняет Быков по этому поводу.

Им же обоим изменило Отечество, Маяку и Дмитрию Львовичу. Какие вам ещё нужны доказательства, что перед нами почти что один человек?

Просто один высокий, а другой — крупный.

Я едва не расплакался, когда Быков стал описывать в своей книжке, насколько Маяку не понравился бой быков. Вернее, убийство быков, которое он наблюдал в заграничном своём вояже. Да, неоднократно иронизирует над собой Быков, Маяк не любил жирных, была у него такая слабость. Но куда важнее, что бой быков ему не нравился, потому что быков убивали, а ведь среди быков встречаются хорошие, бодливые, трагичные. Живые, среди неживого, в общем.

Всё более отчаянно смешиваясь со своим героем в один коктейль, Быков считает необходимым упомянуть о том, что поэт Ярослав Смеляков «схлопотал бы от Маяковского знаменитой палкой» за стихи «Но они тебя доконали, эти Лили, и эти Оси».

Сам-то Быков палкой от Маяковского не боится получить за то, что как заведённый иронизирует по поводу главной жизненной веры поэта в коммунизм.

И хотя думать за Маяковского — обычная работа для Быкова, в отдельных случаях он может вдруг за уже знакомый ус кого-нибудь подтянуть себе в помощь.

Оцените, к примеру, такой пассаж из быковской книжки: «Если б Маяковскому пришлось вслух формулировать своё отношение к евреям, он вряд ли смог бы его выразить лучше, чем Горький в статье 1919 года: „…евреи больше европейцы, чем русские, хотя бы потому, что у них глубоко развито чувство уважение к труду и к человеку. Меня изумляет духовная стойкость еврейского народа, его мужественный идеализм…“»

И я за, и я, — торопится, путаясь в собственных ногах, присоединиться Дмитрий Львович. Вот ведь — и забракованный Горький ему пригодился с несколько, право слово, расистскими размышлениями.

Но как же быть с тем, что всё сказанное Горьким произносилось ради «славы» и «репутации» — может, и здесь он лукавил душой?

Да никак не быть.

Смелякова Маяковский бил бы палкой, даром, что никогда ни при каких условиях палкой никого не бил, а Горького обнял бы — хотя, признаться, тоже к этому склонности не имел. Но раз автору так хочется, дайте ему палку, Смелякова и Горького — и он сам всё сделает.

Стукнув Смелякова палкой, Быков в очередной уже раз переходит к любимейшей теме: бессмысленности и подлости имманентных связей.

Он пишет: «Антисемитизм для Маяковского — прежде всего антикультурен; обожествление любых имманентностей, данностей, врождённостей — возмутительная архаика».

Здесь Дмитрий Львович упоительным образом не замечает, что вступил с самим собой (верней, с собою и с Горьким) в жестокое противоречие. Горький, как мы только что убедились, именно что обожествлял имманентные, врождённые качества еврейского народа — и тремя абзацами выше Быков не находил в этом ничего антикультурного, но только любовался и вздыхал.

Ах, как же это забавно. Просто: ах, и всё тут.

В какой-то момент Маяк был просто обязан возненавидеть в России всё то, что так отвратительно Быкову, и он, конечно же, подыграл автору (кто ж его спрашивает).

«…Вместо золотой молодёжи пролетарская, у которой любимый вид самоутверждения харкать на асфальт либо плеваться семечками… это они — новые хозяева жизни, и сколько не езди по Союзу — их не просветишь», — негодует Быков о последних годах Маяка.

Какой чистопородный снобизм тут слышен, какое идеальное презрение к «пролетариату»: даром, что этот пролетариат в Союзе читал столько стихов, сколько не читал никогда ни один народ в мире за всю историю человечества; и тот же самый харкающий пролетариат наполнял такие залы и стадионы, слушая поэтов, чего не было и не будет никогда ни в одной стране мира.

Был у Маяка один друг в последние годы — Пётр Ильич Лавут , который дрался за него «как лев» (как Быков), но разве один Пётр Ильич спасёт Маяка, когда вокруг одна харкотня?

Мы вынуждены сказать, что, конечно же, у самого Дмитрия Львовича есть имманентные связи. Не имеющие отношения ни к какому конкретному народу. Имманентна его связь со всеми, кто находит имманентные русские связи — отвратительными.

Но так как в своей компании Быкову скучно, он берёт Маяка: Маяк, ты ж с нами?
Маяк безмолвствует.

Быков тем временем отрицает имманентное русское, чтоб его собственное имманентное антирусское не казалось присущим ему имманентно, но, напротив, выглядело бы объективным, явившимся из ниоткуда, из области исключительно здравого смысла.

Быков не задаётся вопросом, всё ли с ним самим в порядке.

Почему не задаётся?

А он уже придумал ответ для самых бестолковых: «Потому что патриотизм и гражданственность в двадцатом веке уже несовместимы… Или ты любишь Родину — или ты всё про неё понимаешь; или у тебя есть Родина — или совесть».

Застрелись второй раз, Маяк, лучше всё равно не скажешь.

В том самом, упомянутом Быковым двадцатом веке миллионы людей умерли за эту самую Родину, вовсе не подозревая, что спустя несколько десятилетий всё постигший автор вдруг откажет им в наличие совести.

Выясняется, что язык может служить для того, чтоб на нём произносить всё, что угодно — и ничего тебе за это не будет.

Просто запомните для себя: Быков всё понимает про Родину, и у него есть совесть. А вы со своей Отчизною, мало того, что ничего про неё не понимаете, у вас ещё и совести нету.

Наш Дмитрий Львович — неистовый любитель обратных общих мест, которые он отчего-то искренне почитает за открытия духа.

Святитель Николай Сербский (по другому поводу) говорил: «Неверно говоришь, друг: „Нет Бога“. Вернее сказать: „У меня нет Бога“, ибо и сам видишь, что многие люди вокруг тебя ощущают присутствие Бога и говорят: „Есть Бог!“. Следовательно, Бога нет у тебя, а не вообще. Ты говоришь так, как если бы больной сказал: „Нет на свете здоровья“. Он, не солгав, может сказать только, что он не имеет здоровья, но если скажет: „Здоровья в мире вообще нет“, солжет. Ты говоришь так, как если бы нищий сказал: „Нет на свете золота“. Есть золото и на земле, и под землей. Кто скажет, что нет золота, неправду скажет. А если скажет правду, должен сказать: „У меня нет золота“. Так же и ты, друг мой, неверно говоришь: „Нет Бога!“. Ибо, если ты чего не имеешь, не значит, что не имеет этого никто и нет этого в мире. А кто дал тебе власть говорить от имени всего мира? Кто дал тебе право свою болезнь и свою бедность навязывать всем? Если же признаешь и скажешь: „Я не имею Бога“, тогда признаешь истину, и это будет твоя исповедь».

Быков имеет все основания говорить, что у него лично нет имманентных связей, что он не любит страну и сограждан, что Отчизна его предала, что патриотизм означает отсутствие совести — но, помилуйте, причём тут Владимир Владимирович Маяковский?

Чтоб через всю книгу прогонять одно и то же: читатель, запомни, патриотические частушки в Первую мировую Маяк писал по ошибке, по глупости, в социализьме он разочаровался, а Осипа любил больше всех на свете. То, что Шкловский написал, что у Маяковского была «национальная гордость великоросса» — это чушь. Маяк презирал данности, почву и кровь.

Между прочим, Маяковский пальцем не пошевелил для того, чтоб спасать «имманентный» украинский, как и любой прочий антироссийский национализм — но, напротив, всячески поддерживал упрямое, вполне себе имперское движение большевиков во все стороны: на запад, на юг, на восток, куда угодно.

Верил ли Маяковский в интернационал? Верил. И вместе с этим видел экспансию — пусть и коммунистическую, но исходящую из России, и готов был стать певцом этой экспансии, и стал.

Быкову, чтоб вывернуться из этого, вполне себе примитивного парадокса, надо всего лишь написать: Маяк «примкнул к большевикам как к наиболее решительным разрушителям».

Ну да, а потом Маяковский написал сотни восхищённых строк о стройках, советском гигантизме, мартенах и вдохновенные стихи про «здесь будет город-сад». Но нет, это всё лишнее для Быкова, это надо отсечь.

Про черносотенцев Маяковский написал одну строчку, но Быков её любовно процитировал, а про сытую сволочь, посетителей ресторанов, белогвардейцев, нэпманов — тысячи, но Быков их забыл, как и не было.

Но давайте и мы поработаем в альтернативном жанре.

Мир, в котором живёт Дмитрий Львович, все эти столичные залы, собирающиеся похихикать на «Гражданина поэта», все эти киевские оранжисты и воздыхатели Майдана, бесконечно иронизирующие над «распятым мальчиком» (Быков не преминул вспомнить об этом в своей книге), вся эта буржуазия с площади Болотной, — разве их любил Маяковский?

Ему и нынешняя Россия не понравилась бы — но с её неистовыми критиками его не единило ничего вообще. Ровным счётом ни-че-го.

Если б он и бил кого-то палкой, так это Дмитрия Львовича за его за хамские очерки про Ленина (см. «Блуд труда»), за хамские стишки про Фиделя (см. «Гражданин поэт»), за всю прочую солёную, перчёную, неустанную, язвительную антисоветчину (см. в числе прочего всю ту же «Орфографию»).

Да, коммунизм Маяковского проиграл: но что взамен? Вот этот непрестанный хохот сытых и наглых людей, которых «предало Отечество»?

Сюда явился бы воскрешённый Маяковский и обнял бы Быкова как родного?

Сидел бы в первом ряду на показе «Гражданина поэта» и тоже хохотал?

Да вы с ума сошли.

Я конечно понимаю, что у советских людей плохо со вкусом, но не да такой же степени. Каждый раз читая хвалебные рецензии на роман «Обитель» меня охватывает разочарование - русская литература окончательно утонула в болоте провинциальности. Мне не дали опубликовать критический отзыв на «Обитель» в месте где автор романа числится шеф-редактором поэтому выскажусь здесь.

Вот есть у меня в Одессе приятная восемнадцатилетняя знакомая. Мы порой гуляем у моря. Общаемся на тему искусства. И хотя она не связана профессионально ни с кино ни с литературой, но зато она прекрасно знает кто такой Роберт Макки и что за труд он написал. А вот российские писатели не читали книгу «История на миллион» и не заморачиваются над построением сюжета. Банальный любовный треугольник размазан у Прилепина на тридцать один авторский лист. Да и лагерная тема уже давно изъезжена вдоль и поперек. Но надо ж объем дать! Пустить пыль в глаза читателю квадратными километрами унылого пустословия! В России ж все не как у людей. Большим писателем считают того, у кого огромные по размерам произведения, тогда как в цивилизованном мире большие писатели это те, у кого большие идеи и мысли высказаны в текстах.

Понятно, что автор хочет получить «Большую книгу». Жюри там произведения не читает, а взвешивает на весах. У кого больше килограмм книга - тот и победил. Мне неприятно когда автор держит читателей за идиотов. Если сейчас порыться, то можно найти качественные романы, в которых авторы уважают своих читателей. Молдаванин Владимир Лорченков написал роман «Свингующие пары» и попал в длинный список французской премии «Медичи», которая отмечает самые оригинальные новые произведения. «Перевод с подстрочника» Евгения Чижова попал в поле зрения всех основных литпремий. У таллинца Андрея Иванова, в январе получившего премию «Нос», в июльском и августовских номерах журнала «Звезда» вышел качественный роман «Исповедь лунатика». В марте в журнале «Волга» вышел превосходный роман «Выбор натуры» Сергея Шикеры. Имя это вам ничего не скажет, а за ним скрывается Сергей Четвертков, сценарист многих фильмов Киры Муратовой и исполнитель одной из главных ролей в её ленте «Второстепенные люди». На их фоне Прилепин - пустое место, лапотная деревенщина и периферийный жлоб. Ему не понять, что такое быть художником и творить по настоящему. Компиляция из соловецких архивов, приправленная банальной отсебятиной это блюдо для недалеких читателей.

Самое печальное, что Прилепин не понимает, что превратился в пугало и посмешище, мня себя великим писателем земли русской. Все его резонансные книги («Грех», «Патологии», «Санькя») это произведения о девяностых. Прилепин до сих пор живет с нравами девяностых, а сегодня на дворе уже две тысячи четырнадцатый год между прочим. Молодежь его не читает и смотрит с презрением на его безжизненные тексты. Ладно бы Прилепин просто писал свою ерунду, но он ведь настоящий гнобитель и ретроград. Критику в свой адрес не приемлет. Всем инакомыслящим старается закрыть рот. Прилепин это олицетворение тезиса Пелевина о том, что пока физическое тело русского мужчины находится на свободе его душа томится на зоне. Можно научить захолустного чоповца писать книжки, но выдавить из него раба не получится. Я вырос в вольном и свободном городе Одессе поэтому точка зрения любого нижегородского цербера не стоит для меня и пяти шекелей.

Написать в десятых годах нашего века огромный кирпич про соловецкие лагеря мог только автор неизлечимо больной безвкусицей и ремесленничеством. Настоящий художник сейчас бы ни за что не взялся за эту тему. Менталитет вертухая у Прилепина неистребим. Я надеюсь, что Прилепин не получит гран-при «Большой книги». За такие тексты как «Обитель» надо отправлять в вечернюю школу набираться ума-разума. На книгах о девяностых долго не продержишься на гребне славы. Прилепин это такой себе Янукович от литературы. Он не понимает, что украинская молодежь и восстала в 2004 году против подобной забыченности и некорректного отношения к себе. Гнобитель от литературы Прилепин исписался, сказать ему нечего, оттого он и катается по Донбассу в поисках приключений на одно место. Он может и дальше пытаться надурить провинциалов своими кирпичами, а вот прогрессивная публика его давно раскусила и впредь читать не будет.