Воспоминания. Л

Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матери своей я совершенно не помню. Мне было 11/2 года, когда она скончалась. По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик и все, что я знаю о ней, все прекрасно, и я думаю - не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего.

Впрочем, не только моя мать, но и все окружавшие мое детство лица - от отца до кучеров - представляются мне исключительно хорошими людьми. Вероятно, мое чистое детское любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, было гораздо больше правды, чем то, когда я видел одни их недостатки. Мать моя была нехороша собой и очень хорошо образована для своего времени. Она знала, кроме русского, - которым она, противно принятой тогда русской безграмотности, писала правильно, - четыре языка: французский, немецкий, английский и итальянский, - и должна была быть чутка к художеству, она хорошо играла на фортепьяно, и сверстницы ее рассказывали мне, что она была большая мастерица рассказывать завлекательные сказки, выдумывая их по мере рассказа. Самое же дорогое качество ее было то, что она, по рассказам прислуги, была хотя и вспыльчива, но сдержанна. «Вся покраснеет, даже заплачет, - рассказывала мне горничная, - но никогда не скажет грубого слова». Она и не знала их.

У меня осталось несколько писем ее к моему отцу и другим теткам и дневник поведения Никол еньки (старшего брата), которому было б лет, когда она умерла, и который, я думаю, был более всех похож на нее. У них обоих было очень мне милое свойство характера, которое я предполагаю по письмам матери, но которое я знал у брата - равнодушие к суждениям людей и скромность, доходящая до того, что они старались скрыть те умственные, образовательные и нравственные преимущества, которые они имели перед другими людьми. Они как будто стыдились этих преимуществ...

В житиях Дмитрия Ростовского есть одно, которое меня всегда очень трогало, - это коротенькое житие одного монаха, имевшего, заведомо всей братии, много недостатков и, несмотря на то, явившегося в сновидении старцу среди святых в самом лучшем месте рая. Удивленный старец спросил: чем заслужил этот невоздержанный во многом монах такую награду? Ему отвечали: «Он никогда не осудил никого».

Если бы были такие награды, я думаю, что мой брат и моя мать получили бы их... Детство свое мать прожила частью в Москве, частью в деревне с умным, гордым и даровитым человеком, моим дедом Волконским.

Про деда я знаю то, что, достигнув высоких чинов генерал-аншефа при Екатерине, он вдруг потерял свое положение вследствие отказа жениться на племяннице и любовнице Потемкина Вареньке Энгельгардт. На предложение Потемкина он отвечал: «С чего он взял, чтобы я женился на его б......

За этот ответ он не только остановился в своей служебной карьере, но был назначен воеводой в Архангельск, где пробыл, кажется, до воцарения Павла, когда вышел в отставку и, женившись на княжне Екатерине Дмитриевне Трубецкой, поселился в полученном от своего отца Сергея Федоровича имении Ясной Поляне.

Княгиня Екатерина Дмитриевна рано умерла, оставив моему деду единственную дочь Марью. С этой-то сильно любимой дочерью и ее компаньонкой-француженкой и прожил мой дед до своей смерти около 1816 года.

Дед мой считался очень строгим хозяином, но я никогда не слыхал рассказов о его жесто-костях и наказаниях, столь обычных в то время. Я думаю, что они были, но восторженное уважение к важности и разумности было так велико в дворовых и крестьянах его времени, которых я часто расспрашивал про него, что хотя я и слышал осуждения моего отца, я слышал только похвалы уму, хозяйственности и заботе о крестьянах и, в особенности, огромной дворне моего деда. Он построил прекрасные помещения для дворовых и заботился о том, чтобы они были всегда не только сыты, но и хорошо одеты и веселились бы. По праздникам он устраивал для них увеселения, качели, хороводы. Еще более он заботился, как всякий умный помещик того времени, о благосостоянии крестьян, и они благоденствовали, тем более что высокое положение деда, внушая уважение становым, исправникам и заседателям, избавляло их от притеснения начальства.

Вероятно, у него было очень тонкое эстетическое чувство. Все его постройки не только прочны и удобны, но чрезвычайно изящны. Таков же разбитый им парк перед домом. Вероятно, он также очень любил музыку, потому что только для себя и для матери держал свой хороший небольшой оркестр. Я еще застал огромный, в три обхвата вяз, росший в клину липовой аллеи и вокруг которого были сделаны скамьи и пюпитры для музыкантов. По утрам он гулял в аллее, слушая музыку. Охоты он терпеть не мог, а любил цветы и оранжерейные растения...

Думаю, что мать любила моего отца, но больше как мужа и, главное, отца своих детей, но не была влюблена в него. Настоящие же ее любви, как я понимаю, были три или, может быть, четыре: любовь к умершему жениху, потом страстная дружба с компаньонкой-француженкой m-elle Henissienne, про которую я слышал от тетушек...

Третье, сильное, едва ли не самое страстное чувство было ее любовь к старшему брату Коко, журнал поведения которого она вела по-русски, в котором она записывала его проступки и читала ему...

Четвертое сильное чувство, которое, может быть, было, как мне говорили тетушки, и которое я так желал, чтобы было, была любовь ко мне, заменившая любовь к Коко, во время моего рождения уже отлепившегося от матери и поступившего в мужские руки.

Ей необходимо было любить не себя, и одна любовь сменялась другой. Таков был духовный облик моей матери в моем представлении. Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевавшими меня искушениями, я молился ее душе, прося ее помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне.

Жизнь моей матери в семье отца, как я могу заключить по письмам и рассказам, была очень счастливая и хорошая. Семья отца состояла из бабушки-старушки, его матери, ее дочери, моей тетки, графини Александры Ильиничны Остен-Сакен, и ее воспитанницы Пашеньки; другой тетушки, как мы называли ее, хотя она была нам очень дальней родственницей, Татьяны Александровны Ергольской, воспитывавшейся в доме Дедушки и прожившей всю жизнь в доме моего отца; учителя Федора Ивановича Ресселя, описанного мною довольно верно в «Детстве».

Детей нас было пятеро: Николай, Сергей, Дмитрий, я - меньшой, и меньшая сестра , вследствие родов которой и умерла моя мать. Замужняя очень короткая жизнь моей матери, - кажется, не больше 9 лет, - была счастливая и хорошая: Жизнь эта была очень полна и украшена любовью всех к ней и ее ко всем, жившим с нею...

Отец был среднего роста, хорошо сложенный, живой сангвиник, с приятным лицом и с всегда грустными глазами...

Дома отец, кроме занятия хозяйством и нами, детьми, еще много читал. Он собирал библиотеку, состоящую, по тому времени, в французских классиках, исторических и естественно-исторических сочинениях - Бюфон, Кювье. Тетушки говорили мне, что отец поставил себе за правило не покупать новых книг, пока не прочтет прежних...

Сколько, я могу судить, он не имел склонности к наукам, но был на уровне образованья людей своего времени. Как большая часть людей первого Александровского времени и походов 13, 14, 15 годов, он был не то что теперь называется либералом, а просто по чувству собственного достоинства не считал для себя возможным служить ни при конце царствования Александра I, ни при Николае.

Бабушка Пелагея Николаевна была дочь скопившего себе большое состояние слепого князя Ник. Иван. Горчакова. Сколько я могу составить себе понятие об ее характере, она была недалекая, малообразованная - она, как все тогда, знала по-французски лучше, чем по-русски (и этим ограничивалось ее образование), и очень избалованная - сначала отцом, потом мужем, а потом, при мне уже, сыном - женщина...

Дед мой Илья Андреевич, ее муж, был тоже, как я его понимаю, человек ограниченный, очень мягкий, веселый и не только щедрый, но бестолково мотоватый, а главное - доверчивый. В имении его Белевекого уезда, Полянах, - не Ясной Поляне, но Полянах, - шло долго не перестающее пиршество, театры, балы, обеды, катанья, которые, в особенности при склонности деда играть по большой в ломбер и вист, не умея играть, и при готовности давать всем, кто просил, и взаймы, и без отдачи, а главное, затеваемыми аферами, откупами, - кончилось тем, что большое имение его жены все было так запутано в долгах, что жить было нечем, и дед должен был выхлопотать и взять, что ему было легко при его связях, место губернатора в Казани...

Краеведение – это серьёзно, навсегда

После окончания Московского государственного историко-архивного института и работы в московских архивах я вернулась в Дмитров, и, по иронии судьбы, проработала в Центральной библиотеке более 30 лет в здании, построенном на месте старинного дома купца Сычева, где я жила с родителями в 1960-е годы по адресу Почтовая,11. Дом снесли в 1970-е годы, но он долго мне снился со всеми подробностями интерьера: деревянной лестницей, кафельными печами, многочисленными окнами и массивной дверью. Хорошее было место: просторный двор, огороды, жильцы…

В библиотеке я начинала с должности библиографа методико-библиографического отдела, побывала и заведующей сектором ОИЕФ, и нестационарным сектором, затем вернулась в информационно-библиографический отдел уже в качестве зав. сектором краеведения.

С 1996 года я стала заниматься краеведением и постепенно работа стала для меня смыслом жизни. Да и время было замечательное! Девяностые годы, так сейчас критикуемые, открыли новый взгляд на историю, нас самих. Они были тем глотком свежего воздуха, которого так не хватало в годы застоя.

А краеведение? Если говорить о библиотечном, то всё оно умещалось на одном стеллаже. Да и спрос был небольшой. Знание местной истории не входило в школьные программы, вообще, интерес к истории края был отбит давно и надолго. Среди краеведческой литературы особое место занимали сборники, изданные Дмитровским музеем краеведения в 1920-30 годы, в годы «золотого десятилетия» краеведения, авторами которых являлись подлинные энтузиасты, обладающие научными знаниями: М.Н. Тихомиров, К.А. Соловьев, А.Д. Шаховская, М.С. Померанцев и др. Они оставили в наследство работы, не потерявшие своей ценности до сих пор.

Как вестники свободы пришли, вернее, вернулись в Дмитров Голицыны. В 1996 году в библиотеке прошла выставка работ художника Владимира Голицына. Фотография запечатлела участников этой выставки: Илларион, Михаил, Елена, Георгий, Иван Голицыны, друзья и знакомые. Для них она была крайне важна. Дмитров был частью жизни большой семьи в 1930-50 гг. Отсюда ушел навсегда Владимир Голицын, глава семьи, чтобы погибнуть в лагере. Здесь выросли его дети. Пережив самые тяжелые военные годы, они шагнули в мир, выстраивая каждый свою судьбу. Сколько потом будет памятных встреч. Последняя прошла в 2008 году, когда праздновалось 600-летие рода Голицыных. Они приехали уже постаревшие с невосполнимой потерей, без Иллариона Владимировича. Но за это время Голицыны уже покорили Москву, они выжили, талантом, делами, помыслами пробили стену молчания, гордясь своими предками.

Вернулся в Дмитров еще один представитель уже дмитровского дворянства, потомок рода Норовых-Поливановых – Алексей Матвеевич Поливанов. Дворянские усадьбы стали интересными не только как места, связанные с декабристами, но и как культурные гнезда. На волне тех лет, по инициативе А.М. Поливанова, создали памятный уголок в бывшей усадьбе Надеждино, посвященный замечательному роду, давшего России ученого, участников суворовских войн и Отечественной войны 1812 года, земских деятелей, педагогов. Алексей Матвеевич был воплощенное действие и упорство. Он так спешил наверстать упущенное, восстановить прошлое, как чувствовал, что времени ему было отпущено не так много. Алексей Матвеевич объездил с Обществом потомков декабристов многие города с передвижной выставкой, побывал в Швейцарии и прошел маршрутом своего предка, совершившего переход через Альпы в 1799 году, и в конце жизни присутствовал на открытии усадебной церкви в Надеждино.

Я помню выставку в библиотеке «Друзья Пушкина в Дмитровском уезде» (1999 г.), на которой были выставлены немногочисленные предметы – бурка В.С. Норова, посуда, фотографии. Где теперь все это? После смерти Алексея Матвеевича, кому достались эти реликвии? Нужны ли они его детям?

В холле 3-го этажа устраивались циклы выставок «Малая энциклопедия Дмитровского края» и «Из семейного архива». Они состоялись благодаря сотрудничеству с потомками Возничихиных, Истоминых, Варенцовых, Зиловых-Семевских. Каждая выставка – это поиск новых сведений, встречи с людьми. На первых порах большую помощь в их организации оказывал Ромуальд Федорович Хохлов. Он пришел в библиотеку в тяжелое время, когда его уволили из музея, без которого он не представлял свою жизнь. Мог ли он представить, что его знания и заслуги, оказались там никому не нужными?

Для меня Р.Ф. Хохлов стал тем человеком, который пробудил во мне интерес к краеведению, стал для меня образцом настоящего ученого. Более 30 лет он был просветителем, музейщиком, краеведом, вехой в истории нашего Дмитрова. Но нет пророка в своем отечестве. В музее нет даже уголка, посвященному ему. Такие люди неудобны, их не любят, они Дон-Кихоты, борющиеся с ветряными мельницами.

После ухода Ромуальда Федоровича, чтобы хоть как-то возместить невосполнимую потерю и отдать должное яркой и незабываемой личности, я занялась подготовкой сборника его работ. Работа над сборником стала для меня настоящей школой. Чувствуя, что моих знаний будет недостаточно, я обратилась к доктору исторических наук А.И. Аксенову. Выслушав меня, он выразил сомнение в своевременности моей затеи, но согласился быть моим редактором. Да, во многом он оказался прав. Но зато я собрала бесценные воспоминания, которыми поделились сам Александр Иванович, Евгений Васильевич Старостин, заслуженный профессор МГИАИ. Для меня было очень важно, чтобы оценку его деятельности дали такие замечательные ученые. Конечно, я обратилась и к Сигурду Оттовичу Шмидту. Он поддержал эту идею, хотел как-то помочь, прислал приветственное письмо в адрес вечера памяти Р.Ф. Хохлова в 2006 году, а в 2013 году нанес визит в Дмитров. Выступая на собрании в библиотеке, он открыто заявил о необходимости выпуска в свет сборника работ своего ученика. Но, видно, время еще не пришло. Издательская деятельность в Дмитрове носит случайный характер, ею занимаются люди, заинтересованные в личном коммерческом успехе.

Помимо сборника, куда вошли научные труды, очерки, статьи Р.Ф. Хохлова, библиографический список его работ, у меня сохранился дневник, который я вела с 1999 года, как живое свидетельство его жизни и нашего общения, длившегося всего несколько лет.

Еще один человек, с уходом которого прервалась тонкая нить общения и поддержки. Это Николай Алексеевич Федоров. Теперь, оглядываясь назад, понимаешь, как был невелик круг людей-единомышленников, занимавшихся краеведением.

И Хохлов, и Федоров, все они были как центр, вокруг которого вращались люди, идеи, встречи. Все их знали по публикациям в газете, они были в курсе культурной жизни города. Они были сами частью процесса, который происходил в обществе под названием – гласность. Для Ромуальда Федоровича, как для исследователя, это время дало возможность писать на самые разнообразные темы, но главные его работы были уже в прошлом, и времени, чтобы начать новые, уже не оставалось. Как он об этом сожалел. Талант его раскрылся в годы запретов и идеологического давления. Он с горечью писал, что не ему пришлось заняться Дмитлагом, но радовался успеху своего коллеги – Н.А. Федорова, его исследовательской работе о судьбах строителей канала Москва-Волга.

Смерть Николая Алексеевича Федорова, обстоятельства и косвенные её причины вызвали настоящий шок в обществе. Жалко, что последние годы его были омрачены реорганизацией редакции газеты, чему он сопротивлялся. Позже, когда я работала над биобиблиографическим справочником «Н.А. Федоров – журналист, редактор, краевед», изучая биографические документы и чудом сохранившийся рукописный журнал «Чудаки», я узнала много нового о самом авторе: в юности большого знатока литературы, увлеченного спортом, работой с молодежью (организатор КВН в школе), человека, ищущего своего места в жизни, которое он не представлял без журналистики.

По списку публикаций можно было проследить профессиональный рост Николая Алексеевича: от заметок и репортажей до критических статей, а с появлением рубрик «Возвращенные имена», «Канал и судьбы», он стал на активную гражданскую позицию. История Дмитлага и судьбы людей – стали его главной темой.

Важная веха в краеведении была связана с возвращением имени поэта Льва Зилова. В библиотеке прошло несколько встреч с участием внука поэта - Федором Николаевичем Семевским. Самая первая встреча и презентация сборника «Зов родной земли. Вспоминая забытого поэта» - незабываемая страница. Сколько было энтузиазма, неподдельного интереса к судьбе и творчеству Льва Николаевича. На вечере выступила автор- составитель сборника и первый исследователь жизни и творчества Л.Н. Зилова Зинаида Ивановна Поздеева из Талдома. Вместе с ней приехал генеральный директор завода «Фарфор Вербилок» Вадим Дмитриевич Лунев, молодой, импозантный руководитель, спонсор этого сборника. Именно при его поддержке появилась через два года книга «История Гарднеровского фарфорового завода».

Федор Николаевич Семевский поразил всех простотой и скоромностью истинного интеллигента. А ведь у него были свои заслуги, как ученого биолога. Общение с ним и его супругой Верой Александровной оставили самые теплые воспоминания. Я была приглашена в гости к ним в частный дом на Тимирязевской, в котором сохранилась атмосфера старого, уютного московского дома. Еще раз они приехали на встречу в Дмитров уже с дорогим подарком – коллекцией редких изданий Льва Зилова, с поэмой «Дед» (1912 г.), сборниками стихов и детскими книжками 20-30 гг. ХХ века.

Первое десятилетие ХХI века - очень важная страница в жизни библиотеки. В 2004 году открылся музей истории библиотеки. В работе по его созданию музея активное участие принимала Т.К. Мамедова, пришедшая в библиотеку из Талдомского музея. Её опыт как музейного сотрудника пригодился в организации небольшой экспозиции библиотечного музея. За 7 лет работы в библиотеке она, занимаясь поисковой работой по сбору сведений по истории библиотечного дела в Дмитрове, опубликовала статьи о библиотеках: земской, общества трезвости, красноармейской, работе библиотек в годы войны и много других заметок в местной прессе. Татьяна Константиновна обладала не только музейным опытом работы, но и журналистским, она шла к людям, обращалась к архивам, добывая по крупицам нужные сведения. Наши интересы в области библиотечного краеведения пересекались, но у каждого была своя тема.

Благодаря новым документам совершенно по-новому прозвучала история библиотек города до 1918 года, ранее никем не исследованная. Вдруг стала вырисовываться подлинная картина прошлого с его достижениями, всплеском общественной активности отцов города и всех образованных слоев дмитровского общества. Земство и городские власти создали городские библиотеки, и целую библиотечную сеть в уезде, так называемые, народные библиотеки. Стали известны имена благотворителей - Е.Н. Гарднер, Е.В. Шорина, С.Е. Клятов, А.Н. Полянинов, М.Н. Поливанов и более 50 членов-учредителей Александровской городской общественной библиотеки. В музее библиотеки этот период – самый интересный по лицам, фактам и своей уникальности. Ведь удалось сохранить крупицы прошлого, которое, казалось, было утеряно навсегда.

Связь со старожилами дала толчок к изучению и сбору материала о Евникии Михайловне Кафтанниковой. Надо было спешить, ведь живых свидетелей уже тогда оставалось мало, но все-таки они были. Это Галина Александровна Истомина, Марк Андреевич Иванов, Вадим Анатольевич Флеров, Зинаида Васильевна Ермолаева, Наталья Михайловна Ивановская и др. Все вдруг ожило: и автограф Е. Кафтанниковой на книге Токмакова (1893), и ноты с дарственной надписью, принесенные неожиданно в библиотеку, и воспоминания, и редкие фотографии, театральные афиши, и сухие строчки отчетов и справок! Всё сложилось в небольшую биографию, в книгу «Евникия» о судьбе женщины, половина жизни которой прошла в увлечении театром, искусством, а другая – в библиотеке.

Библиотечным работникам были посвящены и другие мои работы – Алексею Никитовичу Топунову и Александре Матвеевне Варенцовой, как и очерки по истории библиотеки.

Особая страница в моей жизни, это «Памятная Алексея Егоровича Новоселова», вторая по сложности исполнения работа, потребовавшая от меня много времени и знаний, чтобы подготовить к публикации уникальный источник, который представлял собой дневник дмитровского купца.

В 1990-е и в начале 2000-х годов начался очень деятельный этап в развитии краеведения. Библиотека пополнялась новыми изданиями, сборниками из серии «Анналы краеведения» с недоступными ранее источниками из музея. Создавались новые тематические папки по истории населенных мест, усадеб Надеждино, Ольгово, Никольское-Обольяново, монастырей и храмов Дмитровского района, о дмитровском купечестве, каналу им. Москвы, Почетных гражданах Дмитровского района, улицах и площадях Дмитрова и многие другие. Востребованность краеведческого материала была велика, к сожалению, не всегда удавалось удовлетворить спрос. Та информация, которую черпали из местной прессы, не могла заполнить лакуны местной истории и современной жизни района. Это был период, когда газеты «Дмитровский вестник», «Дмитровские известия», «Времена и вести» часто публиковали краеведческие статьи.

Спрос на краеведческую литературу был чрезвычайно велик. Но как только Интернет стал реальностью, стало понятно, что наряду с традиционными видами библиотечной работы, необходимо обращаться к виртуальному пространству Интернета. Был создан краеведческий портал «Дмитровский край», в основу которого был положен краеведческий фонд, исследовательские работы сотрудников отдела и краеведов.

Открытый доступ к любой информации, в том числе, краеведческой - большое достижение нашего времени, в нем - будущее библиотеки. Но я рада, что мое время дало мне счастье заниматься исследовательской работой, выявить «Дневник купца А.Е. Новоселова», заниматься фотографиями неизвестного фотографа начала ХХ века, собрать сведения по истории библиотеки, выпустить краеведческие библиографические сборники, собрать воспоминания горожан и многое другое.

Работая в библиотеке, я познакомилась со многими интересными людьми. Все они запечатлелись в моей памяти, как дорогие воспоминания.

Мне хочется закончить мои «мемории» словами Р.Ф. Хохлова. В них я вижу большой смысл о предназначении человека, подводящего итог своей жизни и деятельности: «Непростая это наука – история, а очень даже сложная. Да и не «хлеб¬ная» к тому же. И все же: сколько за это время было открытий (больших и малень¬ких). Это для меня компен¬сирует все невзгоды и непри¬ятности. Бог с ними, думает¬ся, неприятности пройдут, а история и культура вечны, по крайней мере, до тех пор, пока на Земле сохранится хоть один человек».

Еловская Н.Л.

Зимние ночи трещали от мороза. Пурга заметала все следы и прятала звезды. Для того чтобы запоздалый путник не сбился с пути и не замерз ночью, протяжно звонил церковный колокол, и его далеко было слышно за станицей. В те далекие годы асфальтовых дорог не было, а были только проселочные. Время шло, мы с братом подросли. Пришло время отдавать меня в школу. Там, где работал отец, школы не было. Поэтому меня не очень спешили отдавать в школу (пусть ума набирается). Вышел Указ Советского правительства об обязательном обучении детей в школах, начиная с семилетнего возраста. Мне тогда было 9 лет. И не только я была переросток, таких было большинство. Меня записали в первый класс в станице Мингрельской, а жила я у тети, сестры моей второй мамы. Своих детей у нее не было, и поэтому тетя согласилась взять меня к себе. Так у меня началась опять новая жизнь. Когда я пошла в первый класс, то церкви моей любимой не было и в помине. На том месте, где стояла церковь, было пустое место. Ее взорвали, разобрали, яму засыпали землей, и все место распахали. Со временем посадили сад и поставили летний кинотеатр. Церковь стала считаться дурманом для народа. Церковные праздники запрещались, особенно для детей. С родственниками моей умершей мамы я не общалась. Они отделились от меня, да и свои семьи у них были большие. Но под Рождество, 6 января, ближе к вечеру, близким родственникам, друзьям, соседям носили вечерю. Вечеря состояла из вареного риса, украшенного леденцами, и подарка. Тарелку с рисом ставили на белый новенький платок, сверху укладывали подарок. Кончики платка связывали крест накрест, и получался удобный узелок. У моей умершей мамы остался старенький отец, бабушка умерла раньше, а дедушка жил с дочкой и зятем. Моя новая мама купила подарок, собрала всю вечерю в узелок и послала меня к дедушке Якову Безуглому. Я пошла самостоятельно без сопровождающих на другой край станицы. Пока дошла, хорошенько замерзла. Когда заходишь в комнату (хату), надо сказать: «Папа и мама прислали вам вечерю». Дедушка Яша поднялся с кровати, голова его дрожала, он был совсем стареньким. Дедушка обнял меня, потом оттирал и целовал мои замерзшие руки, а его слезы мочили их. Сейчас я сама уже в возрасте, а мне кажется, что эти горючие слезы на моих руках так и не высохли. Трудная была жизнь, а время летело быстро. Пришла пора идти в школу моему брату. Его отдали в школу семи лет. Так и жили с тетей, учились в школе, росли, помогали тете по хозяйству и незаметно выросли и разлетелись в разные стороны. Родители жили далеко, а мы учились самостоятельно, помогать нам было некому. Часто болели простудными заболеваниями, малярия покоя не давала. Очень хотелось, чтобы рядом была мамочка, но она была нужна Богу. Что могла сделать чужая тетя? Да ничего. Врачи по домам не ходили. Начинает трясти малярия, подымается высокая температура, ничего не соображаешь. А тетя говорит: «Иди в школу, не поддавайся всяким болячкам и в постель не ложись, а то совсем свалит!». Придешь в школу и ничего не соображаешь от температуры, склонишься на парту и уснешь. Учительница разбудит и отправит домой. Когда заканчивались продукты и кроме постного борща и кукурузной каши есть нечего, тогда портилось настроение, скучали о родителях и ожидали, когда они приедут. Мама рассказывала сказки о царях, о царевичах и зверюшках. В одной из сказок были такие слова: «Когда кошка умывается лапкой и лапка у нее теплая, то обязательно кто то придет из самых близких». Или зимой топили печку дровами, и из печки выскакивала искорка, то тоже жди дорогого гостя, придет тот, которого сильно ожидаешь. Как сейчас помню: сидим с братом, занимаемся каждый своим делом, а кошка слезла с печки, села у порога и начала умываться правой лапкой, а потом левой. Брат бросил свое занятие и побежал пробовать лапу у кошки. Подержал в руке лапку и закричал от радости: «Лапка у кошки теплая, значит, скоро приедут родители». Родители и сами знали, что надо ехать. Для нас их приезд был большим праздником, они привозили много вкусных продуктов. Сахара тогда не было, родители сеяли тростник и варили тростниковый мед. Мама пекла хлебобулочные изделия на яйцах, кислом молоке и тростниковом меде. Эти печености были очень вкусными. Привозили рыбу, курицу резаную, сало, топленое молоко. Узнавали про нашу учебу и опять уезжали. В зимнее время день был коротким и холодным. Тетя топила русскую печь на ночь для тепла. После ужина залезали на печь с зажженной лампой, и брат начинал читать книжку вслух. Тетя была неграмотная, а книги любила и помогала нам доставать их. Книг читали много и разных. Читали сказки, «Остров сокровищ», «Дети капитана Гранта», «Всадник без головы». У тети была замечательная память. Она дожила до глубокой старости, а героев книг, их имена и краткое содержание помнила лучше нас. По окончании учебного года родители забирали нас к себе. В старших классах учиться было трудновато, сложности были в не хватке книг (учебников), особенно книг по математике, русскому языку и литературе. Один учебник давали на два человека. Пойдешь за учебником к напарнику — его нет дома или он еще сам не учил. Когда появились дополнительные занятия, дело пошло на лад. В школе были строгие порядки. Сейчас девочки ходят в школу с прической, накрашенными ноготками, в модной одежде, туфли на высоком каблуке, губы крашеные, пахнут духами, золотые часы, сережки, а в наше время считалась такая девочка не скромной. Она не заработала ни копеечки и не имела права носить такие вещи и выставлять себя взрослой. На танцы вечером в клубы школьницам запрещалось ходить. Одежда была скромной, и обувь на низком каблучке. До сих пор помню случай с девочкой из 8-го класса. К ним приехала родственница из города. Она была замужняя женщина и укладку своим волосам делала плойкой сама. Этой девочке восьмикласснице тоже захотелось узнать, как это получится у нее. Родственница уложила волосы и на ее голове. Когда эта восьмиклассница появилась в школе, получился большой скандал. Директор школы, фамилия ее Пашкова, заставила всех школьников выстроиться на линейку. Эту восьмиклассницу поставила возле себя перед всеми учениками и учителями, самолично намочила волосы (укладку) на голове девочки водой и отправила домой за родителями. Вот так мы в то время росли и учились. Чему научила меня моя вторая мама? Рано научила трудиться, самостоятельно себя обслуживать и брата тоже. Когда учились в школе, я стирала и свои вещи, и вещи брата. Я старше брата на 4 года. Поэтому забота о нем лежала на мне. Уважать и не противоречить родителям, слушать старших, не болтаться по подружкам, а помогать тете вести хозяйство. Убирать хату, носить воду из речки для стирки, весной помогать копать огород. Так я росла, старалась всем угождать, всех слушала, боялась сказать лишнее слово и все боялась, как бы чего не вышло. Всем угождала и не думала о себе. Когда мне исполнилось 14 лет и я поехала к родителям на летние каникулы, мама сказала мне: «Пора, доченька, зарабатывать себе на хлеб». Я молча взяла сапку в руки и пошла со всеми рабочими обрабатывать поля. Сейчас детей после школы отправляют на море в лагеря отдыхать, набираться сил. А тогда считали, что отдых — это физический труд на воздухе, а море — баловство, которое воспитывает лень. Море находилось от нас всего в шестидесяти километрах. Нарядами меня вторая мама не баловала. К школе шили пару байковых платьев, а к лету ситцевое. В кинотеатрах начали демонстрировать дневные детские фильмы. Билет стоил 20 копеек. Моему брату давали деньги на кино, а мне нет. Мама говорила: «Мы всю жизнь жили без кино и живы остались, и тебе там делать нечего. Когда будешь зарабатывать деньги, тогда и будешь ходить в кино». Мне нравилось участвовать в школьных кружках, особенно в спортивном, у меня хорошо получалось, но для этого нужна спортивная форма — трусы, майка и тапочки. Был один ответ: на выдумки денег нет. Как мне было обидно, когда девочки и ребята на колхозных машинах ездили на соревнования в район в выходные дни. А я сидела дома, завидовала девочкам и помогала тете. Пришло время вступать в комсомол. Преподаватель истории всем кандидатам выдал анкеты для заполнения. Я заполнила и с большой радостью показала маме. Она посмотрела, на моих глазах порвала и сказала: «Нечего чертям душу отдавать». Так я опять осталась за бортом. В те годы специальность врача и учителя была престижной. Мне очень хотелось стать учительницей. Девочки, которые пошли в школу с семи лет, до войны успели закончить 10 классов, пройти ускоренные подготовительные курсы, направлялись учительницами начальных школ. Несколько девочек направили работать в Прибалтику. Закончился учебный 41- й год, эти девочки учительницы приехали на летние каникулы домой. Какие они были счастливые, независимые, имели свои деньги и были прилично одеты. Но так как в моей жизни все наперекосяк, и я была только в 9-м классе, могла только завидовать, надеяться и ждать. В начале учебного года в 9-м классе знакомая девочка прислала письмо из Краснодарского пед-техникума и сообщила о том, что по новому постановлению правительства за обучение в техникуме надо платить. Многие девочки за неимением средств уехали домой. И если родители согласятся платить, то можно приезжать. Родители согласились, и я уехала. Сдавала экзамен по русскому устно и письменно и математику. Экзамен выдержала, и меня зачислили в техникум. Моя знакомая девочка сняла мне квартиру в том доме, где жила сама. Хозяевам я понравилась, они меня оставили у себя и предупредили: никаких гулянок по ночам и в квартиру никого не водить. Родители прислали мне деньги заплатить за питание и на обратный билет, чтобы приехать домой. За квартиру хозяйке платил техникум. Я с радостью училась, по всем предметам я успевала, кроме немецкого языка. Ходила на дополнительные занятия по языку, и все вошло в свою колею. Я надеялась на лучшее будущее. В техникуме проводили занятия по военному делу. Оценка по военному делу у меня была — 5. Я получила значок ГТО (готов к труду и обороне), значок ГСО (готов к санитарной обороне) и «Ворошиловский стрелок». Первый курс я закончила успешно и была переведена на второй курс. Моим мечтам не суждено было сбыться. Началась война.

Первые воспоминания

Лев Николаевич по-разному вспоминал об отце и о матери, хотя любил их как будто равно; взвешивая любовь свою на весах, он окружал поэтическим ореолом мать, которую почти не знал и не видел.

Лев Николаевич писал: «Впрочем, не только моя мать, но и все окружавшие мое детство лица – от отца до кучеров – представляются мне исключительно хорошими людьми. Вероятно, мое чистое детское любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, было гораздо больше правда, чем то, когда я видел одни их недостатки».

Так писал Лев Николаевич в 1903 году в своих воспоминаниях. Он начинал их несколько раз и бросал, так и не закончив.

Люди как будто противоречили сами себе, воспоминания спорили, потому что они жили в настоящем.

Воспоминания обращались угрызениями совести. Но Толстой любил стихотворение Пушкина «Воспоминание»:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

«В последней строке, – пишет он, – я бы только изменил бы так: вместо «строк печальных… » поставил бы: «строк постыдных не смываю».

Он хотел каяться и каялся в честолюбии, в грубой распущенности; в юности он прославлял свое детство. Он говорил, что восемнадцатилетний период от женитьбы до духовного рождения можно бы назвать с мирской точки зрения нравственным. Но тут же, говоря о честной семейной жизни, кается в эгоистических заботах о семье и об увеличении состояния.

Как трудно знать, о чем надо плакать, как трудно знать, в чем себя надо упрекать!

Толстой обладал беспощадной, всевосстанавливающей памятью; помнил то, что никто из нас вспомнить не может.

Он начинал свои воспоминания так:

«Вот первые мои воспоминания, такие, которые я не умею поставить по порядку, не зная, что было прежде, что после. О некоторых даже не знаю, было ли то во сне или наяву. Вот они. Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать. Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мною стоят, нагнувшись, кто-то, я не помню кто, и все это в полутьме, но я помню, что двое, и крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то есть то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, в хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого меня, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы и жалость над самим собою. Я не знаю и никогда не узнаю, что такое это было: пеленали ли меня, когда я был грудной, и я выдирал руки, или это пеленали меня, уже когда мне было больше года, чтобы я не расчесывал лишаи; собрал ли я в одно это воспоминание, как это бывает во сне, много впечатлений, но верно то, что это было первое и самое сильное мое впечатление жизни. И памятно мне не крик мой, не страдания, но сложность, противуречивость впечатления. Мне хочется свободы, она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня. И я, кому всё нужно, я слаб, а они сильны».

В старой жизни человечества, в долгом его предутреннем сне, люди связывали друг друга собственностью, заборами, купчими, наследствами и свивальниками.

Толстой всю жизнь хотел освободиться; ему нужна была свобода.

Люди, которые его любили – жена, сыновья, другие родственники, знакомые, близкие, спеленывали его.

Он выкручивался из свивальников.

Люди жалели Толстого, чтили его, но не освобождали. Они были сильны, как прошлое, а он стремился к будущему.

Сейчас уже забывают, как выглядел прежде грудной младенец, обвитый свивальником, как мумия насмоленной пеленой.

Теперешний грудной младенец с поднятыми вверх согнутыми ножками – это другая судьба младенца.

Воспоминание о напрасном лишении свободы – первое воспоминание Толстого.

Другое воспоминание – радостное.

«Я сижу в корыте, и меня окружает странный, новый, не неприятный кислый запах какого-то вещества, которым трут мое голенькое тельце. Вероятно, это были отруби, и, вероятно, в воде и корыте меня мыли каждый день, но новизна впечатления отрубей разбудила меня, и я в первый раз заметил и полюбил мое тельце с видными мне ребрами на груди, и гладкое темное корыто, и засученные руки няни, и теплую парную стращенную воду, и звук ее, и в особенности ощущение гладкости мокрых краев корыта, когда я водил по ним ручонками».

Воспоминания о купании – след первого наслаждения.

Эти два воспоминания – начало человеческого расчленения мира.

Толстой отмечает, что первые годы он «жил, и блаженно жил», но мир вокруг него не расчленен, а потому нет и воспоминаний. Толстой пишет: «Мало того, что пространство, и время, и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них».

Вне формы нет воспоминания. Оформляется то, к чему можно прикоснуться: «Все, что я помню, все происходит в постельке, в горнице, ни травы, ни листьев, ни неба, ни солнца не существует для меня».

Это не вспоминается – природы как бы нет. «Вероятно, надо уйти от нее, чтобы видеть ее, а я был природа».

Важно не только то, что окружает человека, но и то, что и как он выделяет из окружающего.

Часто то, чего человек как бы не замечает, на самом деле определяет его сознание.

Когда же мы интересуемся творчеством писателя, то нам важен способ, которым он выделял части из общего, для того, чтобы мы потом могли воспринять это общее заново.

Толстой всю жизнь занимался выделением из общего потока того, что входило в его систему миропонимания; изменял методы выбора, тем самым изменяя и то, что выбирал.

Посмотрим на законы расчленения.

Мальчика переводят вниз к Федору Ивановичу – к братьям.

Ребенок покидает то, что Толстой называет «привычное от вечности». Только что началась жизнь, и так как другой вечности нет, то пережитое вечно.

Мальчик расстается с первичной осязаемой вечностью – «не столько с людьми, с сестрой, с няней, с теткой, сколько с кроваткой, с положком, с подушкой…».

Тетка названа, но еще живет не в расчлененном мире.

Мальчика берут от нее. На него надевают халат с подтяжкой, пришитой к спине, – это как будто отрезает его «навсегда от верха».

«И я тут в первый раз заметил не всех тех, с кем я жил наверху, но главное лицо, с которым я жил и которое я не помнил прежде. Это была тетенька Татьяна Александровна».

У тетки появляется имя, отчество, потом она описана как невысокая, плотная, черноволосая.

Начинается жизнь – как трудное дело, а не игрушка.

«Первые воспоминания» были начаты 5 мая 1878 года и оставлены. В 1903 году Толстой, помогая Бирюкову, который взялся написать его биографию для французского издания сочинений, снова пишет воспоминания детства. Они начинаются с разговора о раскаянии и с рассказа о предках и братьях.

Лев Николаевич, возвращаясь в детство, теперь анализирует не только появление сознания, но и трудность повествования.

«Чем дальше я подвигаюсь в своих воспоминаниях, тем нерешительнее я становлюсь о том, как писать их. Связно описывать события и свои душевные состояния я не могу, потому что не помню этой связи и последовательности душевных состояний».