Было тогда девять лет роду. Проблема взаимосвязи внутреннего мира и внешнего По тексту Ф

увезли Из осаждённого Ленинграда в лесную северную область. (2)Год я прожил в детском доме, а потом приехала мама и забрала меня. (3) Жилось нам тогда трудно. (4) Мама приехала больная, на службу ходила через силу. (5)А надо было как-то держаться и жить. (6)До каменных мозолей я копался на огороде, рубил дрова, носил с реки воду. (7)А летом почти всякий день шёл в лес - по ягоды, по грибы. (8)И шёл не весело, не для прогулки, а словно на работу, потому что знал: если воротишься пустой, так и есть будет нечего. (9)Порою мать по неделям не бывала дома. (Ю)Она служила в райисполкоме, а оттуда всех служащих часто рассылали по колхозам - проводить посевные и уборочные кампании. (11)Я оставался хозяйничать в одиночку. (12)Я сам топил печь, варил еду, прибирался в нашей избе. (13)Но обычно мать возвращалась под вечер. (14)Обойдя несколько деревень, она уставала так, что сразу не могла подняться на крыльцо, присаживалась на ступеньки и отдыхала, свесив на грудь голову в пыльном, выгоревшем платке. (15)Однажды она вернулась особенно поздно. (16)Из простывшей печи я вынул еду, выставил на стол. (17)Сварены были пустые щи из крапивы. (18)Не сняв платка, мать опустилась на лавку и, сгорбленная, сжавшаяся, стала жадно есть прямо из чугунка. (19)Я не мог на неё глядеть. (20)В горле стало душно и горячо. (21)Я знал, отчего так голодна мать. (22)В деревнях, у людей, которым в тяжкое это время тоже не хватало еды, она не решалась взять даже куска хлеба, хоть и звалась грозным именем уполномоченной исполкома. (23)В сенях у меня лежали картофельные лепешки, припасённые на завтра. " (24)Я кинулся за ними, чтобы отдать их матери. (25)Снял с полки глиняную миску, заглянул. (26)Лепёшек было немного - штук пять. (27)Но они пахли, сильно пахли маслом и пригоревшей мукой, и от этого запаха у меня закружилась голова. (28)Я ведь тоже был голоден. (29)И я был мальчишкой - одиннадцать лет. (30)Наверное, я не отдал бы лепешки, если бы смог их тогда съесть. (31)Но я не смог: сердце разрывалось на части, и в горле комом стояли слёзы... (32)А вскоре я пошёл на охоту. (33)Знакомый старик позволил мне взять его винтовку и набил несколько патронов. (34)Охотничий шалаш был поставлен на озимом поле неподалёку от берёзового леса. (35)Солнце взошло, и лучи ударили по макушкам берёз и разбились в медные горячие брызги. (36)Потом эти брызги стали спускаться, они осыпали нижние ветви, стволы, кустарник. (37)Лёгкий дымок пробежал по траве, и сразу же она зажглась белым стрельчатым огнём - это засверкала роса. (38)Сказочный, переменчивый свет преобразил всё вокруг. (39)Березняк словно горел и не мог сгореть в неподвижном пламени. (40)Крошечные радуги вставали и опадали в траве. (41)Тогда-то и появились тетерева. (42)Нет. (43)Это были не тетерева... (44)Жар-птицы, такие, как снились в детстве, вдруг опустились на землю. (45) Они словно купались в этом пламени, и быстрые огоньки вспыхивали и гасли на их витых, отливавших синевой перьях. (46)Но я не досмотрел сказку. (47)Я вспомнил, зачем я пришёл сюда. (48)И тотчас накатила грязная, тяжёлая тень. (49)Чудес не было. (50)Передо мной - мокрое овсяное поле и на нём мясистые петухи, сшибающиеся друг с другом. (51)Их надо убить. (52)Чем больше, тем лучше. (53)Сказка моя от меня ушла, а ведь только в сказках опускает охотник ружьё, когда слышит голос медведицы: «Пожалей моих малых детушек...»

1)Выделение проблемы.
2) Комментирование проблемы.
3) Авторская позиция.
4) Согласие\не согласие с позицией автора.
Ребят спасайте, СРОЧНО!!

Зимой 1921 года я жил в Одессе... Я работал тогда секретарем в газете "Моряк". В ней вообще работало много молодых писателей, в том числе Катаев, Багрицкий, Бабель, Олеша и Ильф. Из старых опытных писателей часто заходил к нам в редакцию только Андрей Соболь - милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек. Однажды Соболь принес в "Моряк" свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый. Все прочли этот рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Предложить Соболю исправить его никто не решался. В этом отношении Соболь был неумолим - и не столько из-за авторского самолюбия (его-то как раз у Соболя почти не было), сколько из-за нервозности: он не мог возвращаться к написанным своим вещам и терял к ним интерес. Мы сидели и думали: что делать? Сидел с нами и наш корректор Благов, бывший директор самой распространенной в России газеты "Русское слово", правая рука знаменитого издателя Сытина... - Вот что, - сказал Благов. - Это талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала... Дайте мне рукопись... Клянусь честью, я не изменю в ней ни слова. - А что же вы сделаете? - А вот увидите. Благов кончил работу над рукописью только к утру... Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени... При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова. - Это чудо! - воскликнул я. - Как вы это сделали? - Да я просто расставил правильно знаки препинания. Особенно тщательно я расставил точки. И абзацы. Это великая вещь, милый мой. Еще Пушкин говорил о знаках препинания. Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное соотношение и дать фразе легкость и правильное звучание. Знаки препинания - это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться. ...После этого я окончательно убедился, с какой поразительной силой действует на читателя точка, поставленная в нужном месте и вовремя.

А вот о необходимости труда, о его красоте, чудодейственной силе и магических свойствах не говорилось никогда. О работе болтают бездельники: нормальные люди ее делают. Старатель-но, четко, аккуратно и скромно. Ведь работать, не крича о собственном трудовом рвении, столь же естественно, как есть не чавкая.

Порой мне с удивительной ясностью вспоминаются вечера моего раннего детства. Наша большая даже по тем временам семья - двое детей, мама, бабушка, тетя, ее дочь и кто-то еще - жила на паек отца и на его более чем скромную командирскую зарплату в тесном домике на Покровской горе, где ни у кого не было своей комнаты и никто, кроме меня, не спал в одиночестве. При домишке был

Но все эти professions de fois я думаю, очень скучно читать, а потому расскажу один анекдот, впрочем, даже и не анекдот; так, одно лишь далекое воспоминание, которое мне почему-то очень хочется рассказать именно здесь и теперь, в заключение нашего трактата о народе. Мне было тогда всего лишь девять лет от роду… но нет, лучше я начну с того, когда мне было двадцать девять лет от роду.

Был второй день светлого праздника. В воздухе было тепло, небо голубое, солнце высокое, «теплое», яркое, но в душе моей было очень мрачно. Я скитался за казармами, смотрел, отсчитывая их, на пали крепкого острожного тына, но и считать мне их не хотелось, хотя было в привычку. Другой уже день по острогу «шел праздник»; каторжных на работу не выводили, пьяных было множество, ругательства, ссоры начинались поминутно во всех углах. Безобразные, гадкие песни, майданы с картежной игрой под нарами, несколько уже избитых до полусмерти каторжных, за особое буйство, собственным судом товарищей и прикрытых на нарах тулупами, пока оживут и очнутся; несколько раз уже обнажавшиеся ножи, - все это, в два дня праздника, до болезни истерзало меня. Да и никогда не мог я вынести без отвращения пьяного народного разгула, а тут, в этом месте, особенно. В эти дни даже начальство в острог не заглядывало, не делало обысков, не искало вина, понимая, что надо же дать погулять, раз в год, даже и этим отверженцам и что иначе было бы хуже. Наконец в сердце моем загорелась злоба. Мне встретился поляк М-цкий, из политических; он мрачно посмотрел на меня, глаза его сверкнули и губы затряслись: «Je hais ces brigands!» - проскрежетал он мне вполголоса и прошел мимо. Я воротился в казарму, несмотря на то, что четверть часа тому выбежал из нее как полоумный, когда шесть человек здоровых мужиков бросились, все разом, на пьяного татарина Газина усмирять его и стали его бить; били они его нелепо, верблюда можно было убить такими побоями; но знали, что этого Геркулеса трудно убить, а потому били без опаски. Теперь, воротясь, я приметил в конце казармы, на нарах в углу, бесчувственного уже Газина почти без признаков жизни; он лежал прикрытый тулупом, и его все обходили молча: хоть и твердо надеялись, что завтра к утру очнется, «но с таких побоев, не ровен час, пожалуй, что и помрет человек». Я пробрался на свое место, против окна с железной решеткой, и лег навзничь, закинув руки за голову и закрыв глаза. Я любил так лежать: к спящему не пристанут, а меж тем можно мечтать и думать. Но мне не мечталось; сердце билось неспокойно, а в ушах звучали слова М-цкого: «Je hais ces brigands!» Впрочем, что же описывать впечатления; мне и теперь иногда снится это время по ночам, и у меня нет снов мучительнее. Может быть, заметят и то, что до сегодня я почти ни разу не заговаривал печатно о моей жизни в каторге; «Записки же из Мертвого дома» написал, пятнадцать лет назад, от лица вымышленного, от преступника, будто бы убившего свою жену. Кстати прибавлю как подробность, что с тех пор про меня очень многие думают и утверждают даже и теперь, что я сослан был за убийство жены моей.

Мало-помалу я и впрямь забылся и неприметно погрузился в воспоминания. Во все мои четыре года каторги я вспоминал беспрерывно все мое прошедшее и, кажется, в воспоминаниях пережил всю мою прежнюю жизнь снова. Эти воспоминания вставали сами, я редко вызывал их по своей воле. Начиналось с какой-нибудь точки, черты, иногда неприметной, и потом мало-помалу вырастало в цельную картину, в какое-нибудь сильное и цельное впечатление. Я анализировал эти впечатления, придавал новые черты уже давно прожитому и, главное, поправлял его, поправлял беспрерывно, в этом состояла вся забава моя. На этот раз мне вдруг припомнилось почему-то одно незаметное мгновение из моего первого детства, когда мне было всего девять лет от роду, - мгновенье, казалось бы, мною совершенно забытое; но я особенно любил тогда воспоминания из самого первого моего детства. Мне припомнился август месяц в нашей деревне: день сухой я ясный, но несколько холодный и ветреный; лето на исходе, и скоро надо ехать в Москву опять скучать всю зиму за французскими уроками, и мне так жалко покидать деревню. Я прошел за гумна и, спустившись в овраг, поднялся в Лоск - так назывался у нас густой кустарник по ту сторону оврага до самой рощи. И вот я забился гуще в кусты и слышу, как недалеко, шагах в тридцати, на поляне, одиноко пашет мужик. Я знаю, что он пашет круто в гору и лошадь идет трудно, и до меня изредка долетает его окрик: «Ну-ну!» Я почти всех наших мужиков знаю, но не знаю, который это теперь пашет, да мне и все равно, я весь погружен в мое дело, я тоже занят: и выламываю себе ореховый хлыст, чтоб стегать им лягушек; хлысты из орешника так красивы и так непрочны, куда против березовых. Занимают меня тоже букашки и жучки, я их сбираю, есть очень нарядные; люблю я тоже маленьких, проворных, красно-желтых ящериц, с черными пятнышками, но змеек боюсь. Впрочем, змейки попадаются гораздо реже ящериц. Грибов тут мало; за грибами надо идти в березняк, и я собираюсь отправиться. И ничего в жизни я так не любил, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками я птичками, ежиками белками, с его столь любимым мною сырым запахом перетлевших листьев. И теперь даже, когда я пишу это, мне так и послышался запах нашего деревенского березняка: впечатления эти остаются на всю жизнь. Вдруг, среди глубокой тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: «Волк бежит!» Я вскрикнул и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика.

Это был наш мужик Марей. Не знаю, есть ли такое имя, но его все звали Мареем, - мужик лет пятидесяти, плотный, довольно рослый, с сильною проседью в темно-русой окладистой бороде. Я знал его, но до того никогда почти не случалось мне заговорить с ним. Он даже остановил кобыленку, заслышав крик мой, и когда я, разбежавшись, уцепился одной рукой за его соху, а другою за его рукав, то он разглядел мой испуг.

Волк бежит! - прокричал я, задыхаясь.

Он вскинул голову и невольно огляделся кругом, на мгновенье почти мне поверив.

Где волк?

Закричал… Кто-то закричал сейчас: «Волк бежит»…- пролепетал я.

Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому тут волку быть! - бормотал он, ободряя меня. Но я весь трясся еще крепче уцепился за его зипун и, должно быть, был очень бледен. Он смотрел на меня с беспокойною улыбкою, видимо боясь и тревожась за меня.

Ишь ведь испужался, ай-ай! - качал он головой. - Полно, родный. Ишь малец, ай!

Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.

Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись. - Но я не крестился; углы губ моих вздрагивали, и, кажется, это особенно его поразило. Он протянул тихонько свой толстый, с черным ногтем, выпачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ.

Ишь ведь, ай, - улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною улыбкой, - господи, да что это, ишь ведь, ай, ай!

Я понял наконец, что волка нет и что мне крик: «Волк бежит» - померещился. Крик был, впрочем, такой ясный и отчетливый, но такие крики (не об одних волках) мне уже раз или два и прежде мерещились, и я знал про то. (Потом, с детством, эти галлюцинации прошли.)

Ну, я пойду, - сказал я, вопросительно и робко смотря на него.

Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! - прибавил он, все так же матерински мне улыбаясь, - ну, Христос с тобой, ну ступай, - и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился. Я пошел, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей, пока я шел, все стоял с своей кобыленкой и смотрел мне вслед, каждый раз кивая мне головой, когда я оглядывался. Мне, признаться, было немножко перед ним стыдно, что я так испугался, но шел я, все еще очень побаиваясь волка, пока не поднялся на косогор оврага, до первой риги; тут испуг соскочил совсем, и вдруг откуда ни возьмись бросилась ко мне наша дворовая собака Волчок. С Волчком-то я уж вполне ободрился и обернулся в последний раз к Марею; лица его я уже не мог разглядеть ясно, почувствовал, что он все точно так же мне ласково улыбается и кивает головой. Я махнул ему рукой, он махнул мне тоже и тронул кобыленку.

Ну-ну! - послышался опять отдаленный окрик его, и кобыленка потянула опять свою соху.

Все это мне разом припомнилось, не знаю почему, но с удивительною точностью в подробностях. Я вдруг очнулся и присел на нарах и, помню, еще застал на лице моем тихую улыбку воспоминания. С минуту еще я продолжал припоминать.

Я тогда, придя домой от Марея, никому не рассказал о моем «приключении». Да и какое это было приключение? Да и об Марее я тогда очень скоро забыл. Встречаясь с ним потом изредка, я никогда даже с ним не заговаривал, не только про волка, да и ни об чем, и вдруг теперь, двадцать лет спустя, в Сибири, припомнил всю эту встречу с такою ясностью, до самой последней черты. Значит, залегла же она в душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда было надо; припомнилась эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного мужика, его кресты, его покачиванье головой: «Ишь ведь, испужался, малец!» И особенно этот толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою нежностью прикоснулся к вздрагивавшим губам моим. Конечно, всякий бы ободрил ребенка, но тут в этой уединенной встрече случилось как бы что-то совсем другое, и если б я был собственным его сыном, он не мог бы посмотреть на меня сияющим более светлою любовью взглядом, а кто его заставлял? Был он собственный крепостной наш мужик, а я все же его барчонок; никто бы не узнал, как он ласкал меня, и не наградил за то. Любил он, что ли, так уж очень маленьких детей? Такие бывают. Встреча была уединенная, в пустом поле, и только бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о своей свободе. Скажите, не это ли разумел Константин Аксаков, говоря про высокое образование народа нашего?

И вот, когда я сошел с нар и огляделся кругом, помню, я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем. Я пошел, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце. Встретил я в тот же вечер еще раз и М-цкого. Несчастный! У него-то уж не могло быть воспоминаний ни об каких Мареях и никакого другого взгляда на этих людей, кроме «Je hais ces brigands!» Нет, эти поляки вынесли тогда более нашего!

Писатель и мыслитель Федор Михайлович Достоевский затрагивает в своем произведении проблему милосердия, вопрос взаимосвязи внешнего вида человека с его внутренним миром.

Автор вспоминает историю детства, когда, будучи мальчиком, он испугался волков и подбежал к суровому на вид крепостному. Марей в свою очередь стал успокаивать его, и это неожиданное сочувствие казалось теплым и дружеским. А ведь он считал крепостных грубыми и очень невежественными.

По мнению Достоевского, нельзя однозначно судить о человеке, ведь даже орущий рьяную песню хмельной мужик может в реальности оказаться добрым, способным на сострадание человеком. Мне кажется, эта проблема всегда актуальна: не стоит составлять мнение о незнакомце по его внешнему виду. Грозный на вид может в итоге оказаться милейшим человеком, а девушка с ангельским личиком способна обладать коварством и иными пороками.

В доказательство такого суждения можно привести рассказ «Судьба человека» М.А.Шолохова.

На долю Андрея Соколова выпало немало испытаний: прошел войну, плен, потерял всю семью и, казалось бы, его сердце должно ожесточиться. Однако он способен подарить счастье другому человеку, что подтверждает его отношение к беспризорнику. Назвавшись его отцом, он дал ребенку надежду на светлое будущее.

Можно привести пример из личного опыта. В лагере у нас был хмурый вожатый, казавшийся замкнутым и злым. Однако первое впечатление было ошибочным: взрослый человек оказался веселым и жизнерадостным. В душе он остался озорным мальчишкой, который общался с детьми как с ровесниками.

Таким образом, Ф.М.Достоевский абсолютно прав, утверждая, что нельзя судить о человеке по его внешности. Главное – внутренний мир, который выражается в делах и поступках.

Обновлено: 2017-02-22

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

Полезный материал по теме

• Является ли внешний вид человека отражением его внутреннего мира? По тексту Ф.М. Достоевского «Мужик Марей» («Было мне тогда всего девять лет от роду...»)

Сочинение по тексту:

Федор Михайлович Достоевский – русский писатель и мыслитель, в своем произведении затрагивает проблему взаимосвязи внутреннего мира и внешнего вида человека.

Автор, от первого лица повествует об испуганном мальчике, который подбежал к крепостному, который в свою очередь начал его успокаивать. Он называет сочувствие Марея неожиданным, так как считал, что все крепостные грубые и зверски невежественные люди.

Ф.М. Достоевский считает, что даже хмельной мужик, орущий свою рьяную сиплую песню, может оказаться добрым человеком, который, несмотря на свой вид может сочувствовать другому.

Я считаю данную проблему актуальной, ведь нельзя судить о человеке по тому как он выглядит внешне. Грозный и грубый может оказаться добрейшим человеком, а милая на первый взгляд девушка, может обладать безграничным коварством и вредностью.

В качестве доказательства, можно привести произведение М.А. Шолохова «Судьба человека». Главный герой, который прошел войну и остался без семьи, кажется, он уже не способен обладать сочувствием и другими хорошими качествами. Но нет! Он смог сказать незнакомому мальчику, что он его отец, тем самым сделав его счастливым.

В качестве личного примера могу привести вожатого из лагеря. Это был уже почти «дядька», относительно взрослый и достаточно большой человек. По первому впечатлению казалось, что он злой, но на деле все обстояло не так. Он был веселый и радостный, будто внутри него сидит маленький мальчик, который чувствует себя рядом с детьми, как со своими ровесниками.

В заключение хочу сказать, что не стоит судить о человеке по его внешнему виду, это не главное, главное то, кем он является на своих делах и поступках, во время беседы.

Текст Фёдора Михайловича Достоевского:

(1)Было мне тогда всего девять лет от роду. (2)Как-то раз в лесу, среди глубокой тишины, ясно и отчётливо почудился мне крик: «Волк бежит!» (3)Я вскрикнул и вне себя от испуга выбежал на поляну, прямо на пашущего землю мужика.
(4)Это был Марей – наш крепостной лет пятидесяти, плотный, довольно рослый, с сильною проседью в тёмно-русой бороде. (5)Я немного знал его, но до того почти никогда не случалось мне заговорить с ним. (6)Я в детстве мало общался с крепостными: эти чужие, с грубыми лицами и узловатыми руками мужики казались мне опасными, разбойными людьми. (7)Марей остановил кобылёнку, заслышав мой напуганный голос, и когда я, разбежавшись, уцепился одной рукой за его соху, а другою за его рукав, то он разглядел мой испуг.
(8)Волк бежит! – прокричал я, задыхаясь.
(9)Он вскинул голову и невольно огляделся кругом, на мгновенье почти мне поверив.
(10)Что ты, какой волк, померещилось: вишь! (11)Какому тут волку быть! – бормотал он, ободряя меня. (12)Но я весь трясся и ещё крепче уцепился за его зипун и, должно быть, был очень бледен. (13)Он смотрел с беспокойною улыбкою, видимо боясь и тревожась за меня.
(14)Ишь ведь испужался, ай-ай! – качал он головой. – (15)Полно, родный. (16)Ишь, малец, ай!
(17)Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.
(18)Полно же, ну, Христос с тобой, окстись.
(19)Но я не крестился: углы моих губ вздрагивали, и, кажется, это особенно его поразило. (20)И тогда Марей протянул свой толстый, с чёрным ногтем, запачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивающих моих губ. (21)Ишь ведь, улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною улыбкой, господи, да что это, ишь ведь, ай, ай!
(22)Я понял наконец, что волка нет и что мне крик про волка померещился. (23)Ну, я пойду, сказал я, вопросительно и робко смотря на него. (24)Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. (25)Уж я тебя волку не дам! прибавил он, всё так же матерински мне улыбаясь. – (26)Ну, Христос с тобой, и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился.
(27)Пока я шёл, Марей всё стоял со своей кобылёнкой и смотрел мне вслед, каждый раз кивая головой, когда я оглядывался. (28)И даже когда я был далеко и уже не мог разглядеть его лица, чувствовал, что он всё точно так же ласково улыбается.
(29)Всё это разом мне припомнилось сейчас, двадцать лет спустя, здесь, на каторге в Сибири… (30)Эта нежная материнская улыбка крепостного мужика, его неожиданное сочувствие, покачивания головой. (31)Конечно, всякий бы ободрил ребёнка, но в той уединённой встрече случилось как бы что-то совсем другое. (32)И только бог, может быть, видел сверху, каким глубоким и просвещённым человеческим чувством было наполнено сердце грубого, зверски невежественного человека и какая тонкая нежность таилась в нём.
(33)И вот когда здесь, на каторге, я сошёл с нар и огляделся кругом, я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных каторжников совсем другим взглядом и что вдруг исчезли всякий страх и всякая ненависть в сердце моём. (34)Я пошёл, вглядываясь в встречавшиеся лица. (35)Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице, хмельной, орущий свою рьяную сиплую песню, может быть, такой же Марей. (36)Ведь я же не могу заглянуть в его сердце.

(по Ф.М. Достоевскому*)

*Фёдор Михайлович Достоевский (1821–1881 г.) – русский писатель, мыслитель.

(1)Было мне тогда всего де­вять лет от роду. (2)Как-то раз в лесу, среди глу­бо­кой ти­ши­ны, ясно и отчётливо по­чу­дил­ся мне крик: «Волк бежит!» (3)Я вскрик­нул и вне себя от ис­пу­га вы­бе­жал на по­ля­ну, прямо на па­шу­ще­го землю му­жи­ка. (4)Это был Марей – наш кре­пост­ной лет пя­ти­де­ся­ти, плот­ный, до­воль­но рос­лый, с силь­ною про­се­дью в тёмно-русой бо­ро­де. (5)Я не­мно­го знал его, но до того почти ни­ко­гда не слу­ча­лось мне за­го­во­рить с ним. (6)Я в дет­стве мало об­щал­ся с кре­пост­ны­ми: эти чужие, с гру­бы­ми ли­ца­ми и уз­ло­ва­ты­ми ру­ка­ми му­жи­ки ка­за­лись мне опас­ны­ми, раз­бой­ны­ми лю­дь­ми. (7)Марей оста­но­вил кобылёнку, за­слы­шав мой на­пу­ган­ный голос, и когда я, раз­бе­жав­шись, уце­пил­ся одной рукой за его соху, а дру­гою за его рукав, то он раз­гля­дел мой испуг. − (8)Волк бежит! – про­кри­чал я, за­ды­ха­ясь. (9)Он вски­нул го­ло­ву и не­воль­но огля­дел­ся кру­гом, на мгно­ве­нье почти мне по­ве­рив. − (10)Что ты, какой волк, по­ме­ре­щи­лось: вишь! (11)Ка­ко­му тут волку быть! – бор­мо­тал он, обод­ряя меня. (12)Но я весь тряс­ся и ещё креп­че уце­пил­ся за его зипун и, долж­но быть, был очень бле­ден. (13)Он смот­рел с бес­по­кой­ною улыб­кою, ви­ди­мо боясь и тре­во­жась за меня. − (14)Ишь ведь ис­пу­жал­ся, ай-ай! – качал он го­ло­вой. – (15)Полно, род­ный. (16)Ишь, малец, ай! (17)Он про­тя­нул руку и вдруг по­гла­дил меня по щеке. − (18)Полно же, ну, Хри­стос с тобой, ок­стись. (19)Но я не кре­стил­ся: углы моих губ вздра­ги­ва­ли, и, ка­жет­ся, это осо­бен­но его по­ра­зи­ло. (20)И тогда Марей про­тя­нул свой тол­стый, с чёрным ног­тем, за­пач­кан­ный в земле палец и ти­хонь­ко до­тро­нул­ся до вспры­ги­ва­ю­щих моих губ. − (21)Ишь ведь, − улыб­нул­ся он мне какою-то ма­те­рин­скою и длин­ною улыб­кой, − гос­по­ди, да что это, ишь ведь, ай, ай! (22)Я понял на­ко­нец, что волка нет и что мне крик про волка по­ме­ре­щил­ся. − (23)Ну, я пойду, − ска­зал я, во­про­си­тель­но и робко смот­ря на него. − (24)Ну и сту­пай, а я те во­след по­смот­рю. (25)Уж я тебя волку не дам! − при­ба­вил он, всё так же ма­те­рин­ски мне улы­ба­ясь. – (26)Ну, Хри­стос с тобой, − и он пе­ре­кре­стил меня рукой и сам пе­ре­кре­стил­ся. (27)Пока я шёл, Марей всё стоял со своей кобылёнкой и смот­рел мне вслед, каж­дый раз кивая го­ло­вой, когда я огля­ды­вал­ся. (28)И даже когда я был да­ле­ко и уже не мог раз­гля­деть его лица, чув­ство­вал, что он всё точно так же лас­ко­во улы­ба­ет­ся. (29)Всё это разом мне при­пом­ни­лось сей­час, два­дцать лет спу­стя, здесь, на ка­тор­ге в Си­би­ри… (30)Эта неж­ная ма­те­рин­ская улыб­ка кре­пост­но­го му­жи­ка, его не­ожи­дан­ное со­чув­ствие, по­ка­чи­ва­ния го­ло­вой. (31)Ко­неч­но, вся­кий бы обод­рил ребёнка, но в той уединённой встре­че слу­чи­лось как бы что-то со­всем дру­гое. (32)И толь­ко бог, может быть, видел свер­ху, каким глу­бо­ким и про­свещённым че­ло­ве­че­ским чув­ством было на­пол­не­но серд­це гру­бо­го, звер­ски не­ве­же­ствен­но­го че­ло­ве­ка и какая тон­кая неж­ность та­и­лась в нём. (33)И вот когда здесь, на ка­тор­ге, я сошёл с нар и огля­дел­ся кру­гом, я вдруг по­чув­ство­вал, что могу смот­реть на этих не­счаст­ных ка­торж­ни­ков со­всем дру­гим взгля­дом и что вдруг ис­чез­ли вся­кий страх и вся­кая не­на­висть в серд­це моём. (34)Я пошёл, вгля­ды­ва­ясь в встре­чав­ши­е­ся лица. (35)Этот обри­тый и шель­мо­ван­ный мужик, с клей­ма­ми на лице, хмель­ной, ору­щий свою рья­ную сип­лую песню, может быть, такой же Марей. (36)Ведь я же не могу за­гля­нуть в его серд­це. (по Ф.М. До­сто­ев­ско­му*)

Показать текст целиком

Рассказчик повествует о том, как случай из детства изменил его отношение к крепостным. Один крестьянин «улыбнулся какой-то материнской улыбкой», когда испуганный мальчик подбежал к нему. Прежде относившись к крепостным как к «чужим» людям «с грубыми лицами и узловатыми руками»» , он понял, что они тоже могут проявлять заботу.

Автор считает, что человек, внешне кажущийся грубым и не способным на глубокое чувство, может таить в сердце «тонкую нежность». Важно также понимать, что невозможно заглянуть в сердце незнакомому человеку, поэтому нельзя судить о нем преждевременно.

Критерии

• 1 из 1 К1 Формулировка проблем исходного текста
• 3 из 3 К2