Финно-угорские народы: история и культура. Финно-угорские языки

О финно-угорских племенах

В третьей четверти I тыс. н. э. славянское население, расселившееся в Верхнем Поднепровье и смешавшееся с местными восточнобалтийскими группировками, при своем дальнейшем продвижении на север и восток достигло границы областей, издревле принадлежавших финно-угорским племенам. Это были эсты, водь и ижора в Юго-Восточной Прибалтике, весь на Белом озере и притоках Волги - Шексне и Мологе, меря в восточной части Волго-Окского междуречья, мордва и мурома на Средней и Нижней Оке. Если восточные балты являлись соседями финно-угров с глубокой древности, то славяно-русское население близко столкнулось с ними впервые. Последующая вслед за этим колонизация некоторых финно-угорских земель и ассимиляция их коренного населения представляли собой особую главу в истории формирования древнерусской народности.

По уровню социально-экономического развития, образу жизни и характеру культуры финно-угорское население значительно отличалось как от восточных балтов, так и особенно от славян. Совсем чуждыми для тех и других были финно-угорские языки. Но не только поэтому, не только из-за значительных конкретных отличий, славяно-финно-угорские исторические и этнические отношения складывались иначе, чем отношения славян и их старинных соседей - балтов. Главным было то, что славяно-финно-угорские контакты относятся преимущественно к более позднему времени, к другому историческому периоду, чем отношения славян и днепровских балтов.

Когда славяне на рубеже и в начале I тыс. н. э. проникли на земли балтов в Верхнем Поднепровье и по его периферии, они были хотя и более передовыми по сравнению с аборигенами, но все же еще первобытными племенами. Выше уже шла речь о том, что их распространение по Верхнему Поднепровью представляло собой стихийный, веками длившийся процесс. Несомненно, он не всегда протекал мирно; балты оказывали сопротивление пришельцам. Их сгоревшие и разрушенные убежища-городища, известные в некоторых местностях Верхнего Поднепровья, в частности на Смоленщине, свидетельствуют о случаях жестокой борьбы. Но тем не менее продвижение славян в Верхнее Поднепровье нельзя назвать процессом завоевания этих земель. Ни славяне, ни балты не выступали тогда как целое, объединенными силами. Вверх по Днепру и его притокам шаг за шагом продвигались отдельные, разрозненные группы земледельцев, искавших места для новых поселений и пашен и действующих на свой риск и страх. Городища-убежища местного населения свидетельствуют об изолированности общин балтов, о том, что каждая община в случае столкновений защищала прежде всего себя. А если они - славяне и балты - и объединялись когда-либо для совместных вооруженных предприятий в более крупные группировки, это были частные случаи, не менявшие общей картины.

Совсем в иных условиях протекала колонизация финно-угорских земель. Только некоторые из них в южной части бассейна озер Ильмень и Чудского были заняты славянами и смешавшимися с ними днепровскими балтами относительно рано, в VI–VIII вв., в условиях, мало отличавшихся от условий распространения славян в Верхнем Поднепровье. На других финно-угорских землях, в частности в восточных частях Волго-Окского междуречья - на территории будущей Ростово-Суздальской земли, сыгравшей огромную роль в судьбах Древней Руси, славянорусское население стало расселяться начиная лишь с рубежа I и II тыс. н. э., уже в условиях возникновения раннефеодальной древнерусской государственности. И здесь колонизационный процесс, конечно, включал в себя немалый элемент стихийности, и здесь пионером выступал крестьянин-земледелец, на что указывали многие историки. Но в целом колонизация финно-угорских земель протекала иначе. Она опиралась на укрепленные города, на вооруженные дружины. Феодалы переселяли крестьян на новые земли. Местное население облагалось при этом данью, ставилось в зависимое положение. Колонизация финно-угорских земель на Севере и в Поволжье - это явление уже не первобытной, а раннефеодальной славяно-русской истории.

Исторические и археологические данные свидетельствуют о том, что до последней четверти I тыс. н. э. финно-угорские группировки Поволжья и Севера еще в значительной мере сохраняли свои старинные формы быта и культуры, сложившиеся в первой половине I тыс. н. э. Хозяйство финно-угорских племен имело комплексный характер. Земледелие было развито сравнительно слабо; большую роль в экономике играло скотоводство; ему сопутствовали охота, рыбная ловля и лесные промыслы Если восточнобалтийское население в Верхнем Поднепровье и на Западной Двине было по численности весьма значительным, о чем свидетельствуют сотни городищ-убежищ и мест поселений по берегам рек и в глубине водоразделов, то население финно-угорских земель было сравнительно редким. Люди жили кое-где по берегам озер и по рекам, имевшим широкие поймы, служившие пастбищами. Необозримые пространства лесов оставались незаселенными; они эксплуатировались как охотничьи угодья, так же как тысячелетие назад, в раннем железном веке.

Конечно, различные финно-угорские группировки имели свои особенности, отличались друг от друга по уровню социально-экономического развития и по характеру культуры. Наиболее передовыми среди них являлись чудские племена Юго-Восточной Прибалтики - эсты, водь и ижора. Как указывает X. А. Моора, уже в первой половине I тыс. н. э. земледелие стало у эстов основой хозяйства, в связи с чем население обосновалось с этого времени в областях с наиболее плодородными почвами. К исходу I тыс. н. э. древние эстонские племена стояли на пороге феодализма, в их среде развивались ремесла, возникали первые поселки городского типа, морская торговля связывала племена древних эстов друг с другом и с соседями, способствуя развитию экономики, культуры и социального неравенства. Родоплеменные объединения сменились в это время союзами территориальных общин. Локальные особенности, отличавшие в прошлом отдельные группы древних эстов, стали мало-помалу стираться, свидетельствуя о начале формирования эстонской народности.

Все эти явления наблюдались и у других финно-угорских племен, но они были представлены у них значительно слабее. Водь и ижора во многом приближались к эстам. Среди поволжских финно-угров наиболее многочисленными и достигшими сравнительно высокого уровня развития были мордовские и муромские племена, жившие в долине Оки, в среднем и нижнем ее течении.

Широкая, многокилометровая пойма Оки являлась прекрасным пастбищем для табунов лошадей и стад другого скота. Если взглянуть на карту финно-угорских могильников второй, третьей и последней четвертей I тыс. н. э., то не трудно заметить, что в среднем и нижнем течении Оки они тянутся сплошной цепочкой вдоль участков с широкой поймой, тогда как севернее - в области Волго-Окского междуречья и южнее, по правым притокам Оки - Цне и Мокше, а также по Суре и Средней Волге древние могильники поволжских финно-угров представлены в значительно меньшем количестве и располагаются отдельными гнездами (рис. 9).

Рис. 9. Финно-угорские могильники I тыс. н. э. в Волго-Окской области. 1 - Сарский; 2 - Подольский; 3 - Хотимльский; 4 - Холуйский; 5 - Новленский; 6 - Пустошенский; 7 - Заколпиевский; 8 - Малышевский; 9 - Максимовский; 10 - Муромский; 11 - Подболотьевский; 12 - Урванский; 13 - Курманский; 14 - Кошибеевский; 15 - Кулаковский; 16 - Облачинский; 17-Шатрищенский; 18-Гавердовский; 19-Дубровичский; 20 - Бороковский; 27 - Кузьминский; 22 - Бакинский: 23 - Жабинский; 24 - Темниковский; 25 - Иваньковский; 26 - Сергачский.

Указывая на связь поселений и могильников древних финно-угров с широкими речными поймами - базой их скотоводства, П. П. Ефименко обратил внимание на инвентарь мужских погребений, рисующий мордву и мурому I тыс. н. э. как конных пастухов, несколько напоминающих по своему убору и вооружению, а следовательно, и образу жизни кочевников южнорусских степей. «Нельзя сомневаться, - писал П. П. Ефименко, - что пастушество, для которого использовались прекрасные луга по течению Оки, в эпоху возникновения могильников приобретает значение одного из очень важных видов хозяйственной деятельности населения края». Точно так же характеризовали хозяйство поволжских финно-угров и другие исследователи, в частности Е. И. Горюнова. На основании материалов исследованного в Костромской области Дурасовского городища, относящегося к концу I тыс. н. э., и других археологических памятников она установила, что вплоть до этого времени поволжские финно-угры - мерянские племена - были по преимуществу скотоводами. Они разводили главным образом лошадей и свиней, в меньшем количестве крупный и мелкий рогатый скот. Земледелие занимало в хозяйстве второстепенное место наряду с охотой и рыбной ловлей. Такая картина характерна и для исследованного Е. И. Горюновой Тумовского поселения IX–XI вв., расположенного около Мурома.

Скотоводческий облик хозяйства в той или иной мере сохранялся у финно-угорского населения Поволжья и в период Древней Руси. В «Летописце Переяславля Суздальского» после перечисления финно-угорских племен - «иних языцей» - сказано: «Испръва исконнии данницы и конокормцы». Термин «конокормцы» не вызывает никаких сомнений. «Инии языци» выращивали коней для Руси, для ее войска. Это была одна из основных их повинностей. В 1183 г. князь Всеволод Юрьевич, возвращаясь во Владимир из похода на Волжскую Булгарию, «кони пусти на морьдву», что было, вероятно, обычным явлением. Очевидно, мордовское хозяйство, как и хозяйство других поволжских финно-угров - «конокормцев», существенно отличалось от сельского хозяйства славяно-русского населения. Среди «кормлений», упоминаемых в документах XV–XVI вв., числится «мещерское конское пятно» - пошлина, взимаемая с продавцов и покупателей коней.

На такой своеобразной экономической основе, при преобладании скотоводства, особенно коневодства, у поволжских финно-угров в конце I тыс. н. э. могли сложиться классовые отношения лишь примитивного, дофеодального облика, хотя и со значительной общественной дифференциацией, похожие на общественные отношения кочевников I тыс. н. э.

На основании археологических данных трудно решить вопрос о степени развития ремесла у поволжских финно-угров. У большинства из них с давних пор были распространены домашние ремесла, в частности изготовление многочисленных и разнообразных металлических украшений, которыми изобиловал женский костюм. Техническая оснащенность домашнего ремесла в то время мало отличалась от оснащенности ремесленника-профессионала - это были те же литейные формы, льячки, тигли и др. Находки этих вещей при археологических раскопках, как правило, не позволяют определить, было ли здесь домашнее или специализированное ремесло, продукт общественного разделения труда.

Но ремесленники-профессионалы в указанное время несомненно имелись. Об этом свидетельствует возникновение на финно-угорских землях Поволжья на рубеже I и II тыс. отдельных поселений, обычно укрепленных валами и рвами, которые по составу находок, сделанных при археологических раскопках, могут быть названы торгово-ремесленными, «эмбрионами» городов. Кроме местных изделий в этих пунктах встречаются привозные вещи, в том числе восточные монеты, разнообразные бусы, металлические украшения и др. Таковы находки из Сарского городища около Ростова, уже упомянутого Тумовского селища около Мурома, городища Земляной Струг около Касимова и некоторых других.

Можно предполагать, что более отсталыми были северные финно-угорские племена, в частности весь, занимавшая, судя по летописи и данным топонимики, огромное пространство вокруг Белого озера. В ее экономике, как и у соседних коми, едва ли не основное место занимали тогда охота и рыбная ловля. Открытым остается вопрос о степени развития земледелия и скотоводства. Возможно, что среди домашних животных здесь имелись олени. К сожалению, археологические памятники белозерской веси I тыс. н. э. до сих пор остаются неисследованными. И не только потому, что ими специально никто не занимался, а главным образом из-за того, что древняя весь не оставила после себя ни остатков хорошо выраженных долговременных поселений, ни погребальных памятников, известных в земле других соседних финно-угров - эстов, води, мери, муромы. Это было, по-видимому, очень редкое и подвижное население. В Южном Приладожье имеются курганы конца IX–X в. с сожжениями, своеобразные по погребальному обряду и принадлежавшие, возможно, веси, но уже подвергшейся славянскому и скандинавскому влиянию. Эта группировка уже порвала с древним образом жизни. Ее экономика и быт во многом напоминали экономику и быт западных финно-угорских племен - води, ижоры и эстов. На Белом озере имеются древности X и последующих столетий - курганы и городища, принадлежавшие веси, уже испытавшей на себе значительное русское влияние.

Большинство финно-угорских группировок, входивших в границы Древней Руси или тесно с ней связанных, не утратило своего языка и этнических особенностей и превратилось впоследствии в соответствующие народности. Но земли некоторых из них лежали на главных направлениях славяно-русской раннесредневековой колонизации. Здесь финно-угорское население вскоре оказалось в меньшинстве и спустя несколько столетий было ассимилировано. В качестве одной из главных причин славяно-русской раннесредневековой колонизации финно-угорских земель исследователи справедливо называют бегство на окраины Руси земледельческого населения, спасавшегося от растущего феодального гнета. Но, как уже указано выше, имели место и «организованные» переселения крестьян, возглавляемые феодальными верхами. Особенно усилилась колонизация северных и северо-восточных земель в XI–XII вв., когда южные древнерусские области, лежащие вдоль границы степей, подверглись жестоким ударам кочевников. Из Среднего Поднепровья люди бежали тогда на Смоленский и Новгородский Север, а особенно в далекое Залесье с его плодородными почвами.

Процесс обрусения финно-угорских группировок - мери, белозерской веси, муромы и др. - закончился лишь в XIII–XIV вв., а местами и позднее. Поэтому в литературе представлено мнение, что перечисленные финно-угорские группировки послужили компонентом не столько древнерусской, сколько русской (великорусской) народности. Материалы этнографии точно так же свидетельствуют, что финно-угорские элементы в культуре и быту были характерны для старинной сельской культуры лишь волго-окского и северного русского населения. Но археологические и исторические данные говорят о том, что в ряде местностей процесс обрусения финно-угорского населения завершился или зашел очень далеко уже к XI–XII вв. К этому времени вошли в состав древнерусской народности значительные группы мери, веси и окских племен, а также отдельные прибалтийско-финские группы на Северо-Западе. Поэтому финно-угры не могут быть исключены из числа компонентов древнерусской народности, хотя этот компонент и не являлся значительным.

Колонизация финно-угорских земель, взаимоотношение пришельцев с коренным населением, его последующая ассимиляция и роль финно-угорских группировок в формировании древнерусской народности - все эти вопросы изучены еще далеко не достаточно. Ниже речь пойдет о судьбе не всех финно-угорских групп, земли которых были заняты в раннем средневековье славяно-русским населением, а лишь тех из них, о которых в настоящее время есть какие-либо сведения, - исторические или археологические. Больше всего данных имеется о древнем населении восточной части Волго-Окского междуречья, куда в XII в. переместился важнейший центр Древней Руси. Кое-что известно о финно-угорском населении Северо-Запада.

Как это ни странно на первый взгляд, древними финно-уграми, оказавшимися в границах Руси, больше всего интересовались в третьей четверти XIX в. Интерес к ним был вызван тогда, во-первых, итогами исследований выдающихся финно-угроведов - историков, лингвистов, этнографов и археологов, прежде всего А. М. Шегрена, впервые нарисовавшего широкую историческую картину финно-угорского мира, и его младшего современника М. А. Кастрена. А. М. Шегрен, в частности, «открыл» потомков древних финно-угорских группировок - води и ижоры, сыгравших большую роль в истории Великого Новгорода. Первым исследованием, специально посвященным исторической судьбе води, была вышедшая в 1851 г. работа П. И. Кеппена «Водь и Вотская пятина». Во-вторых, интерес к финно-уграм и их роли в отечественной истории был вызван тогда грандиозными раскопками средневековых курганов на территории Ростовско-Суздальской земли, произведенными А. С. Уваровым и П. С. Савельевым в начале 50-х годов XIX в. По мнению А. С. Уварова, с которым он выступил на I Археологическом съезде 1869 г., эти курганы принадлежали летописной мере, как тогда говорили, мерянам - финно-угорскому населению, «быстрое обрусение» которого началось «почти в доисторические для нас времена».

Труд А. С. Уварова и П. С. Савельева, «открывший, казалось, безвестно исчезнувшую культуру целой народности и показавший огромное значение археологических раскопок для ранней истории России, справедливо привел современников в восхищение» и вызвал многочисленные попытки отыскать следы мери в письменных источниках, в топонимике, в этнографических материалах, в тайных языках владимирских и ярославских офеней-коробейников и т. д. Продолжались и археологические раскопки. Из многочисленных трудов того времени, посвященных древней мери, назову статью В. А. Самарянова о следах поселений мери в пределах Костромской губернии, явившуюся результатом архивных изысканий, и прекрасную книгу Д. А. Корсакова о мере, автор которой, подытоживший огромный и разнообразный фактический материал, не сомневался, что «чудское (финно-угорское, - П. Т. ) племя» было «некогда одним из элементов формации великорусской народности».

В конце XIX - начале XX в. отношение к древним финно-уграм Волго-Окского междуречья заметно изменилось, интерес к ним снизился. После того как раскопки средневековых курганов были произведены в пределах разных древнерусских областей, выяснилось, что курганы Ростово-Суздальской земли в своей массе не отличаются от обычных древнерусских и, следовательно, А. С. Уваровым было дано ошибочное их определение. А. А. Спицын, выступивший с новым исследованием, посвященным этим курганам, признал их русскими. Он указал, что финно-угорский элемент в них незначителен и высказал недоверие в отношении сообщений летописи о мери. Он полагал, что меря была вытеснена из пределов Волго-Окского междуречья на северо-восток, «задерживаясь на пути отступления лишь небольшими клочками».

В целом соображения А. А. Спицына относительно ростовосуздальских курганов X–XII вв. являлись несомненно правильными, и они никогда не оспаривались. Но его стремление чуть ли не полностью исключить финно-угров из состава населения Северо-Восточной Руси, свести их роль до минимума, являлось безусловно ошибочным.

Точно так же ошибочной была оценка, данная А. А. Спицыным материалам из средневековых курганов, исследованных в конце прошлого века В. Н. Глазовым и Л. К. Ивановским к югу от Финского залива, между озерами Чудским и Ильмень. Почти все эти курганы А. А. Спицын признал славянскими вопреки мнению финских археологов, относивших их к памятникам води. Прав был А. В. Шмидт, указавший в своем очерке истории археологического изучения древних финно-угров, что взгляды А. А. Спицына явились отражением определенной, распространенной тогда националистической тенденции, которую А. В. Шмидт назвал «славянской точкой зрения», указав ее главных представителей в русской археологии того времени - И. И. Толстого и Н. П. Кондакова. Эта точка зрения была представлена тогда и в трудах историков Древней Руси: Д. И. Иловайского, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского и др. Они, конечно, не отрицали, что в границах Древней Руси имелись местности с «инородческим», финно-угорским населением, которое кое-где сохранялось до XIII–XIV вв., а местами и позднее. Но в неславянских племенах дореволюционные исследователи не видели субъекта истории. Они не интересовались их судьбой, отводили им пассивную, третьестепенную роль в истории Руси.

Запоздалым отголоском этих же взглядов явилось выступление известного этнографа Д. К. Зеленина, опубликовавшего в 1929 г. статью, в которой он ставил под сомнение сам факт участия финно-угров в формировании русской народности. Выступление это подверглось тогда со стороны этнографов суровой критике.

К большому сожалению, нигилистическое отношение к истории финно-угров и других неславянских участников создания древнерусской народности по иным, конечно, чем раньше, причинам сохранилось и среди советских историков Древней Руси. В трудах таких специалистов по истории населения и феодальных отношений в Северо-Восточной Руси, как М. К. Любавский и С. Б. Веселовский и др., неславянское население - весь, меря, мещера, мурома - лишь упоминается и не более. В работах Б. Д. Грекова, посвященных истории крестьянства, С. В. Юшкова, в которых речь идет об истории права, М. Н. Тихомирова о крестьянских и городских антифеодальных движениях и других население Древней Руси рассматривается с самого начала как по сути дела однородное. Вольно или невольно историки исходят из представления, что древнерусская народность в IX–X вв. уже сложилась. Они не видят и не учитывают местных особенностей, не видят или не принимают во внимание того, что отдельные славяно-русские, финно-угорские и другие группировки имели свою экономическую, социальную и этническую специфику. Нерусские племена вели борьбу за независимость не только в IX–X вв., в период становления Древней Руси, но и позднее - в XI–XII вв. Историки как будто бы опасаются, что, признав наличие антагонизма между отдельными этническими группами, входившими в границы Древней Руси, они ослабляют свою марксистскую оценку исторических событий, главной силой которых была классовая борьба. В итоге это ведет к некоторой своеобразной идеализации Древней Руси.

Возьмем, например, известное антифеодальное восстание 1071 г. в Ростовской области. Несмотря на то что описание этого события в летописи не оставляет никаких сомнений в том, что его участниками - и смердами, возглавляемыми волхвами, и «лучшими женами», которых грабили и убивали голодные смерды, - были мерянские, финно-угорские элементы (речь об этом еще будет идти ниже), историки Древней Руси не придают этому никакого значения или же пытаются вовсе отрицать данное обстоятельство.

Так, М. Н. Тихомиров, признавая, что Ростово-Суздальская земля в XI в. имела смешанное русско-финно-угорское население, пытался тем не менее рассматривать специфические этнографические особенности, сопутствующие восстанию 1071 г., в качестве особенностей, распространенных якобы в русской среде. Восставших смердов с волхвами он считает русскими, так как в летописном рассказе нигде не указано, что Ян Вышатич объяснялся с восставшими с помощью переводчиков.

Из историков наших дней, кажется, один лишь В. В. Мавродин дал, на мой взгляд, правильную характеристику той, не только социальной, но и специфической племенной, среды, в условиях которой протекало восстание 1071 г.

И в настоящее время в историографии в указанной области мало что изменилось. Можно полностью присоединиться к высказанному недавно мнению В. Т. Пашуто, который отметил, что «в нашей историографии пока не исследован вопрос об этнической и экономической сложности и обусловленной ею политической неоднородности структуры Древнерусского государства… Не изучены и особенности антифеодальной борьбы подвластных Руси народов и ее соотношение с историей классовой борьбы русских смердов и городской бедноты». Нужно указать, что в работе В. Т. Пашуто, из которой взята эта цитата, по сути дела впервые все эти темы во всей их полноте были поставлены перед историками. Но пока что только поставлены.

Несколько лучше в последние десятилетия обстояло дело с археологическими исследованиями, посвященными раннесредневековой истории Ростово-Суздальской земли и северо-запада Новгородской. В результате неоднократных раскопок в области Волго-Окского междуречья был получен значительный новый материал, освещающий культуру финно-угорского - мерянского, муромского и мордовского населения, а также картину появления в этой области славяно-русских поселенцев. Одним из последних итогов этих работ является опубликованная в 1961 г. большая книга Е. И. Горюновой. В этой книге, по моему мнению, не со всем можно согласиться, особенно в тех ее разделах, где речь идет о далеком прошлом. Но вторая часть книги, посвященная раннему средневековью, в частности взаимоотношениям русского населения с местными мерянской и муромской группировками, содержит в основном очень интересные данные и их интерпретацию, которые не раз будут использованы в дальнейшем изложении. Средневековым древностям белозерской веси посвящены работы Л. А. Голубевой - исследователя города Белоозеро. Население этого древнего города было смешанным, русско-финно-угорским.

Большое значение для исследований в области истории и культуры волго-окских финно-угорских племен имели также результаты археологических работ в смежных с Волго-Окским междуречьем Марийской, Мордовской, Удмуртской Автономных Советских Социалистических Республиках.

Что касается северо-западных финно-угорских областей, вошедших некогда в состав Вотской пятины Великого Новгорода, то в ее западных частях, лежащих к югу от Финского залива и р. Невы, за последнюю половину века было очень мало археологических исследований, посвященных изучению истории древнего коренного населения. Тем не менее взгляды А. А. Спицына на средневековые курганы этой области были пересмотрены. Такие исследователи, как X. А. Моора, В. И. Равдоникас, В. В. Седов, пришли к выводу, что курганные древности XI–XIV вв., их немалую часть, нужно связать с коренным населением - водью и ижорой. Да и как могло быть иначе, если эти финно-угорские группировки составляли тут значительную часть населения вплоть до XIX в. и если население, сохраняющее память о своем водском и ижорском происхождении, имеется здесь кое-где и в настоящее время.

Большие исследования средневековых курганов в 20-30-х годах велись в соседних областях - в Южном Приладожье и Прионежье; они были связаны с раскопками на городище Старая Ладога и имели целью дать картину окружавшего этот город сельского населения, известного ранее главным образом по раскопкам Н. Е. Бранденбурга. Итоги всех этих исследований вызвали среди археологов длительную дискуссию, которая до сих пор не закончилась. Как уже указывалось, одни исследователи утверждают, что средневековые курганы Приладожья и Прионежья принадлежат веси; другие же видят в них памятники южных карельских группировок. Ясно лишь, что это было не славяно-русское население, а финно-угорское, хотя и подвергшееся значительному славяно-русскому влиянию.