Влияние науки на литературу. Образ науки в русской художественной литературе

Анализируются взгляды на науку трёх великих русских писателей – А.П. Чехова, Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Исследование науки в таком контексте дает неожиданные и интересные результаты. Ключевые слова: наука, искусство, художественная литература.

Key word: science, art, fiction literature

Проблема взаимосвязи науки и искусства имеет давнюю историю и решается с различных или прямо противоположных позиций. Популярной была идея, что научное, дискурсивное мышление теснит интуитивное и преобразует эмоциональную сферу. Модной стала фраза «Смерть искусства». Угрозу искусству прямо связывали с наукой и техникой. Машина в отличие от человека обладает совершенством и огромной продуктивностью. Она бросает вызов художникам. Поэтому перед искусством встает выбор: либо оно подчиняется принципам машинной технологии и становится массовым, либо оно оказывается в изоляции. Апостолами этой идеи выступили французский математик и эстетик Моль и канадский специалист по массовым коммуникациям Мак-Люэн. Моль утверждал, что искусство теряет свое привилегированное положение, становится разновидностью практической деятельности, адаптируется научно-техническим прогрессом. Художник превращается в программиста или коммуникатора. И только в случае, если он овладеет строгим и универсальным языком машины, за ним может сохраниться роль первооткрывателя. Его роль меняется: он создает уже не новые произведения, а идеи о новых формах воздействия на чувственную сферу человека. Реализуют же эти идеи техники, которые играют в искусстве не меньшую роль, чем в создании лунохода. В сущности говоря, это была лишь первая превентивная война против идеи сакральности художественного творчества и самой ценности автора. В настоящее время Интернет довел эти идеи до конца и, как это обычно бывает, до карикатуры.

Но есть и прямо противоположная концепция взаимоотношений науки и эстетических ценностей. Например, французский эстетик Дюфрен считал, что искусство в его традиционном понимании действительно умирает. Но это не значит, что умирает или должно умереть под агрессивным напором науки искусство вообще. Если искусство хочет выжить, оно должно стать в оппозицию к социальной и технической среде с их окостеневшими структурами, враждебными человеку. Порывая с традиционной практикой, искусство вовсе не игнорирует реальности, а напротив, проникает в ее более глубокие слои, где объект и субъект уже неразличимы. В каком-то смысле это вариант немецкого философа Шеллинга. Искусство, таким образом, спасает человека. Но цена такого спасения – полный разрыв искусства и науки.

Из всех видов искусства самые напряженные отношения сложились у науки и художественной литературы. Это объясняется, прежде всего, тем, что и наука и литература используют один и тот же способ выражения своего содержания – дискурсный способ. И хотя в науке огромный пласт символического специфического языка, все-таки основным остается разговорный язык. Один из известных представителей аналитической философии Питер Стросон считал, что наука нуждается в естественном языке для своего осмысления. Другой аналитик Генри Н. Гудмен полагает, что версии мира состоят из научных теорий, живописных изображений, литературных опусов и тому подобного, важно лишь, чтобы они соответствовали стандарту и проверенным категориям. Язык – живая реальность, он не признает границ и перетекает из одного предметного поля в другие. Поэтому писатели так пристально и ревниво следят за наукой. Как они к ней относятся? Чтобы ответить на этот вопрос, надо исследовать всю литературу в отдельности, ибо одного ответа нет. Он разный у различных писателей.

Сказанное выше прежде всего относится к русской литературе. Это понятно. Поэт в России больше чем поэт. И литература у нас выполняла всегда больше функций, чем это положено искусству. Если, по Канту, единственная функция искусства – эстетическая, то в России литература и учила, и воспитывала, и была частью политики, и религии, и проповедовала моральные максимы. Понятно, что она с ревнивым интересом следила за наукой – не прихватывает ли та часть ее делянки? Тем более что с каждым годом и веком в сферу интересов науки попадало все больше объектов, и ее предмет неуклонно расширялся.

Часть 1. А. П. Чехов.

«Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т.е. продукты и плоды… Ужасно я предан науке. Рубль сей парус девятнадцатого столетия для меня не имеет никакой цены, наука его затемнила у моих глаз своими дальнейшими крылами. Всякое открытие терзает меня как гвоздик в спине….». Все знают эти строчки из рассказа Чехова «Письмо к ученому соседу». «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» и т.д. И даже люди, хорошо знающие творчество Чехова, думают, что вот такими шутками отношение Чехова к науке и исчерпывается. А между тем это глубочайшее заблуждение. Никто из русских писателей не относился к науке так серьезно и с таким уважением, как Чехов. Что волновало его в первую очередь? Прежде всего Чехова много размышлял над проблемой связи науки с истиной.

Герой рассказа «На пути» говорит: «Вы не знаете, что такое наука. Все науки, сколько их есть на свете, имеют один и тот же паспорт, без которого они считают себя немыслимыми ­­– стремление к истине. Каждая из них имеет своей целью не пользу, не удобства в жизни, а истину. Замечательно! Когда вы принимаетесь изучать какую-нибудь науку, вас прежде всего поражает ее начало. Я вам скажу, что нет ничего увлекательнее и грандиознее, ничто так не ошеломляет и не захватывает человеческого духа, как начало какой-нибудь науки. С первых же пяти-шести лекций вас окрыляют самые яркие надежды, вы уже кажетесь себе хозяином истины. И я отдался наукам беззаветно, страстно, как любимой женщине. Я был их рабом, и кроме них не хотел знать никакого другого солнца. День и ночь, не разгибая спины, я зубрил, разорялся на книги, плакал, когда на моих глазах люди эксплуатировали науку ради личных целей». Но беда в том, что эта ценность – истина – начинает постепенно размываться.

И Чехов с горечью продолжает: «Но я не долго увлекался. Штука в том, что у каждой науки есть начало, но вовсе нет конца, всё равно как у периодической дроби. Зоология открыла 35000 видов насекомых, химия насчитывает 60 простых тел. Если со временем к этим цифрам прибавится справа по десяти нолей, зоология и химия так же будут далеки от своего конца, как и теперь, а вся современная научная работа заключается в приращении цифр. Сей фокус я уразумел, когда открыл 35001-й вид и не почувствовал удовлетворения» [там же]. В рассказе «Ряженые» молодой профессор читает вступительную лекцию. Он уверяет, что нет большего счастья, чем служить науке. «Наука – все! – говорит он.– Она жизнь». И ему верят. Но его назвали бы ряженым, если бы слышали, что он сказал своей жене после лекции. Он сказал ей: «Теперь я, матушка, профессор. У профессора практика вдесятеро больше, чем у обыкновенного врача. Теперь я рассчитываю на 25 тысяч в год» .

Это просто поразительно. За 60 с лишним лет до немецкого философа Карла Ясперса Чехов говорит нам о том, что из ценностного горизонта науки исчезает истина и мотивы занятия наукой начинают становиться пошлыми и обывательскими. Разумеется, говорит специфическим образом, как мог сказать только Чехов.

Следующая проблема, волнующая Чехова, – проблема ценностной нагруженности науки. В рассказе «И прекрасное должно иметь пределы» коллежский регистратор пишет: «Не могу также умолчать и про науку. Наука имеет многие полезные и прекрасные качества, но вспомните, сколько зла приносит она, ежели предающийся ей человек переходит границы, установленные нравственностью, законами природы и прочим?» .

Мучило Чехова и отношение обывателей к науке, и ее социальный статус. «Люди, кончившие курс в специальных заведениях, сидят без дела или занимают должности, не имеющие ничего общего с их специальностью, и таким образом высшее техническое образование является у нас пока непроизводительным», – пишет Чехов в рассказе «Стена» .

В «Попрыгунье» писатель недвусмысленно говорит о своей симпатии к точным наукам и герою – медику Дымову, а его жена попрыгунья Оленька только после смерти мужа понимает, что жила с необыкновенным человеком, великим человеком, хотя он и не понимал опер и других искусств. «Прозевала! Прозевала!», – плачет она.

В рассказе «Мыслитель» тюремный смотритель Яшкин разговаривает со смотрителем уездного училища:

« По моему мнению, и наук много лишних». «То есть, как же это-с, – тихо спрашивает Пифов. – Какие науки вы находите лишними?» – «Всякие… Чем больше наук знает человек, тем больше он мечтает о себе…Гордости больше… Я бы перевешал все эти науки. Ну-ну, уж и обиделся» .

Ещё один поистине провидческий момент. В повести «Дуэль» зоолог фон Корен говорит дьякону: « Гуманитарные науки, о которых вы говорите, только тогда будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своем они встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ли они под микроскопом или в монологах нового Гамлета, или в новой религии, я не знаю, но думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится» .

Но даже если вы не разочаровались в науке, если истина, наука и преподавание составляют весь смысл вашей жизни, то довольно ли этого для счастья? И тут я хочу напомнить об одной из самых пронзительных повестей Чехова «Скучная история». История, действительно, скучная, почти ничего в ней не происходит. Но она о нас, и обойти её вниманием в раскручивании этого сюжета я не могу. Герой – выдающийся, знаменитый во всем мире ученый – медик, профессор, тайный советник и кавалер почти всех отечественных и иностранных орденов. Он тяжело и неизлечимо болен, страдает бессонницей, мучается и знает, что жить ему осталось несколько месяцев, не более. Но отказаться от любимого дела – науки и преподавания не может и не хочет. Его рассказ о том, как он читает лекции – настоящее методическое пособие для всех преподавателей. Его день начинается рано и без четверти десять он должен начать читать лекцию.

По дороге в университет он обдумывает лекцию и вот доходит до университета. «А вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота, скучающий дворник в тулупе, метла, куча снега…На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки и в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест наряду причин предрасполагающих…Студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собой только высокое, сильное, изящное… Храни его Бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной клеенкой» .

Любопытны его размышления о своем помощнике, прозекторе, который готовит для него препараты. Тот фанатически верит в непогрешимость науки и главным образом всего того, что пишут немцы. «Он уверен в самом себе, в своих препаратах, знает цель жизни и совершенно незнаком с сомнениями и разочарованиями, от которых седеют таланты. Рабское поклонение авторитетам и отсутствие потребности самостоятельно мыслить». Но вот начинается лекция. «Я знаю, о чем буду читать, но не знаю как буду читать, с чего начну и чем кончу. Чтобы читать хорошо, то есть нескучно и с пользой для слушателей, нужно кроме таланта иметь ещё сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, о тех, кому читаешь, и о том, что составляет предмет твоей речи. Кроме того, надо быть человеком себе на уме, следить зорко и ни на секунду не терять поля зрения….Передо мной полтораста лиц, не похожих одно на другое… Цель моя – победить эту многоголовую гидру. Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное представление о степени её внимания и о силе разумения, то она в моей власти…Далее я стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения кратки и точны, фраза возможно проста и красива. Каждую минуту я должен осаживать себя и помнить, что в моем распоряжении имеются только час и сорок минут. Одним словом, работы немало. В одно и тоже время приходится изображать из себя и ученого, и педагога, и оратора, и плохо дело, если оратор победит в вас педагога и ученого, или наоборот.

Читаешь четверть часа, полчаса и вот замечаешь, что студенты начинают поглядывать на потолок, один полезет за платком, другой сядет поудобнее, третий улыбнется своим мыслям….Это значит, что внимание утомлено. Нужно принять меры. Пользуясь первым удобным случаем, я говорю какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц широко улыбаются, глаза весело блестят, слышится ненадолго гул моря. Я тоже смеюсь. Внимание освежилось, и я могу продолжать. Никакой спорт, никакие развлечения и игры не доставляли мне такого наслаждения, как чтение лекций. Только на лекциях я мог весь отдаваться страсти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов, а существует на самом деле» .

Но вот профессор заболевает и, казалось бы, надо все бросить и заняться здоровьем, лечением. « Мои совесть и ум говорят мне, что самое лучшее, что я мог бы сделать теперь – это прочесть мальчикам прощальную лекцию, сказать им последнее слово, благословить их и уступить свое место человеку, который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меня Бог, у меня не хватает мужества поступить по совести… Как 20-30 лет назад, так и теперь, перед смертью, меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя.

Вера эта, может быть, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу» [там же]. Но если это так, если наука самое прекрасное в жизни человека, то почему же хочется плакать, читая эту повесть? Наверное, потому, что все-таки герой несчастлив. Несчастлив, потому что неизлечимо болен, несчастлив в семье, несчастлив в своей безгрешной любви к воспитаннице Кате. А последняя фраза «Прощай, моё сокровище», как и фраза «Где ты, Мисюсь?» из другой повести Чехова – лучшее, что есть в мировой литературе, от чего сжимается сердце.

Необыкновенно интересны размышления Чехова и как врача, и как писателя над проблемой «гений и безумие», актуальной и до сих пор. Этой теме посвящен один из лучших рассказов Чехова «Черный монах». Герой Коврин – ученый, очень талантливый, философ. Он болен маниакально-депрессивным психозом, который Чехов как врач описывает со скрупулезной точностью. Коврин приезжает на лето в гости к своим друзьям, у которых практически вырос и женится на дочери хозяина Тане. Но вскоре наступает маниакальная фаза, начинаются галлюцинации, и испуганная Таня и ее отец начинают борьбу за его лечение. Это не вызывает у Коврина ничего, кроме раздражения. «Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг – всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален.

Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой как все: я посредственность, мне скучно жить…О, как вы жестоко поступили со мной. Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?». «Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения. Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как и после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет» [там же]. В последнем письме Тани к Коврину она пишет: «Мою душу жжет невыносимая боль… Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим» . Это трагическое несовпадение внутреннего самоощущения гениального человека и восприятия его окружающими, которых он делает на самом деле несчастными – удручающее обстоятельство, с которым наука пока не справилась.

Часть 2. Ф. М. Достоевский

Совершенно иной образ науки видим мы в творчестве Ф.М. Достоевского. Наверное, самые главные составляющие этого образа – в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». В «Бесах» Достоевский говорит не о науке вообще, а больше о социальных теориях. «Бесы» как бы фиксируют моменты, когда социальная утопия с прихотливыми фантазиями и романтикой обретает статус «учебника жизни» и тогда становится догмой, теоретическим фундаментом кошмарной смуты. Такую теоретическую систему разрабатывает один из героев «Бесов» Шигалев, уверенный, что путь к земному раю только один – через ничем неограниченный деспотизм и массовый террор. Всё к одному знаменателю, полное равенство, полная безличность.

Нескрываемое отвращение Достоевского к таким теориям, пришедшим из Европы, он переносит на всё европейское просвещение. Наука – главная движущая сила европейского просвещения. «Но в науке лишь то, – говорит старец Зосима в «Братьях Карамазовых» – что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Вослед науке хотят устроиться без Христа». Достоевский считает, что Россия должна получить от Европы только внешнюю прикладную сторону знания. «Но просвещения духовного нам нечего черпать из западноевропейских источников за полнейшим присутствием источников русских… Наш народ просветился уже давно. Все, чего они желают в Европе, – всё это давно уже есть в России в виде истины Христовой, которая всецело сохраняется в православии». Это не мешало Достоевскому говорить иногда о необыкновенной всечеловеческой любви к Европе.

Но, как метко замечает Д. С. Мережковский, эта необыкновенная любовь больше похожа на необыкновенную человеческую ненависть . «Если бы Вы знали, – пишет Достоевский в письме к приятелю из Дрездена, – какое кровное отвращение, до ненависти возбудила во мне к себе Европа в эти четыре года. Господи, какие у нас предрассудки насчет Европы! Пусть они ученые, но они ужасные глупцы… Здешний народ грамотен, но до невероятности необразован, глуп, туп, с самыми низменными интересами» [там же]. Чем может ответить Европа на такую «любовь»? Ничем. Кроме ненависти. «В Европе все держат против нас камень за пазухой. Европа нас ненавидит, презирает нас. Там, в Европе порешили давно уже покончить с Россией. Нам не укрыться от их скрежета, и когда-нибудь они бросятся на нас и съедят нас».

Что касается науки, то она, конечно, плод интеллигенции. «Но показав этот плод народу, мы должны ждать, что скажет вся нация, приняв от нас науку».

Но для чего-то она всё-таки нужна, наука, раз она есть? И тут как раз подворачивается Н.Ф. Федоров с его проектом всеобщего спасения предков.

Учение всеобщего дела зародилось осенью 1851 года. Почти двадцать пять лет Федоров не заносил его на бумагу. И все эти годы мечтал о том, чтобы проект оценил Достоевский. Их непростым отношениям посвящена прекрасная работа Анастасии Гачевой .

А. Гачева подчеркивает, что во многих темах писатель и философ, сами о том не подозревая, идут параллельно. Их духовные векторы движутся в одном направлении, так что целостный образ мира и человека, который выстраивает Федоров, обретает объемность и глубину на фоне идей Достоевского, а многие интуиции и понимания Достоевского отзываются и находят свое развитие в трудах философа всеобщего дела. Мысль Достоевского движется в научно-практическую сторону проекта. «ТОГДА НЕ ПОБОИМСЯ И НАУКИ. ПУТИ ДАЖЕ НОВЫЕ В НЕЙ УКАЖЕМ» – большими буквами обозначает Достоевский идею обновленной, христианской науки. Возникает она в набросках поучений Зосимы, перекликаясь с другими высказываниями, намечающими тему преображения: «Изменится плоть ваша. (Свет фаворский). Жизнь есть рай, ключи у нас».

Однако в окончательном тексте романа присутствует только образ позитивистски ориентированной науки, не заботящейся ни о каких высших причинах и соответственно уводящей мир от Христа (монолог Мити Карамазова о «хвостиках» – нервных окончаниях: только благодаря им человек и созерцает, и мыслит, а не потому, что он «там какой-то образ и подобие». В конце 1890-х - начале 1900-х гг. у Федорова на новом витке начинают звучать темы, в свое время объединившие его с Достоевским еще в 1870-е гг. Он критикует секулярную цивилизацию Нового времени, обоготворившую суету сует, служащую богу потребления и комфорта, указывает на отчетливо обозначившиеся к концу XIX в. симптомы антропологического кризиса – именно этот кризис представлял Достоевский в своих подпольных героях, указывая на тупик безбожного антропоцентризма, абсолютизации человека каков он есть.

Любопытна в этой связи попытка современных исследователей творчества Достоевского представить отношение писателя к новой, в частности, ядерной науке. Об этом размышляют И. Волгин, Л. Сараскина, Г. Померанц, Ю Карякин.

Как отметил Г. Померанц, Достоевский в романе «Преступление и наказание» создал притчу о глубоких негативных следствиях “голого” рационализма. “Дело не в отдельной ложной идее, не в ошибке Раскольникова, а в ограниченности любой идейности. «Еще хорошо, что вы старушонку только убили, – говорил Порфирий Петрович. – А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали». Порфирий Петрович оказался прав. Опыт последних веков показал, как опасно доверять логике, не поверяя ее сердцем и духовным опытом. Ум, ставший практической силой, опасен. Опасен научный ум со своими открытиями и изобретениями. Опасен политический ум со своими реформами. Нужны системы защиты от разрушительных сил ума, как на АЭС–от атомного взрыва” .

Ю. Карякин пишет: “Есть великие открытия в науке…Но есть и великие открытия абсолютно самоубийственной и (или) самоспасительной…духовно-ядерной энергии человека в искусстве - НЕСРАВНЕННО «фундаментальнее» всех…научных открытий. Почему…Эйнштейн, Малер, Бехтерев…почти абсолютно одинаково именно так относились к Достоевскому? Да потому, что в человеке, в душе его сходятся, пересекаются все, абсолютно все линии, волны, влияния всех законов мира…все остальные космические, физические, химические и прочие силы. Миллиарды лет ушли на то, чтобы все эти силы сконцентрировались только в одной этой точке…”.

И. Волгин отмечает: «Конечно,… можно… противостоять мировому злу исключительно с помощью авианосцев, ядерных бомб, танков, спецслужб. Но если мы хотим понять, что с нами происходит, если мы желаем лечить не больного, а болезнь, нам не обойтись без участия тех, кто принял на себя миссию «найти в человеке человека»” .

Одним словом, мы, находящиеся в состоянии глубочайших глобальных кризисов и в связи с ядерной угрозой обязаны, по мнению многих философов и ученых, пройти через опасные откровения о человеке и обществе, через максимально полное познание их. Значит, игнорировать Достоевского и исследования его творчества нельзя.

Часть 3. Л. Н. Толстой

В январе 1894 года состоялся 9-й Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей, на котором обсуждались актуальные проблемы молекулярной биологии. На съезде присутствовал и Л. Н. Толстой, который отозвался о съезде так: «Ученые открыли клетки, а в них какие-то штучки, а для чего и сами не знают»

Эти «штучки» не дают ему покоя. В «Крейцеровой сонате» герой говорит «наука нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови и всякие ненужные глупости», а главного не могла понять . Всех врачей Толстой считал шарлатанами. И.И. Мечникова, лауреата Нобелевской премии, называл глупцом. Н.Ф. Федоров, ни разу в жизни не поднявший ни на кого голоса, не выдержал. Он с трепетом показывал Толстому сокровища Румянцевской библиотеки. Толстой сказал: «Как много люди пишут глупостей. Всё это следовало бы сжечь». И тогда Федоров закричал: «Я много глупцов видел в жизни, но такого, как Вы, первый раз».

Бесконечно трудно говорить об отношении Л.Н. Толстого к науке. Что это? Болезнь? Обскурантизм, доходящий до мракобесия? И можно было бы об этом не говорить, умолчать, как замалчивали много лет поклонники и исследователи творчества И. Ньютона его шалости с алхимией. Но ведь Толстой не просто гениальный писатель, наверное, первый в ряду русской и мировой литературы. Он ещё для России и пророк, почти неканонизированный святой, провидец, учитель. К нему идут ходоки, ему пишут тысячи людей, ему верят как Богу, спрашивают совета. Вот одно из писем – письмо симбирского крестьянина Ф.А.Абрамова, которое писатель получил в конце июня 1909 г.

Ф. А. Абрамов обратился к Л. Н.Толстому с просьбой дать разъяснения по следующим вопросам: «1) Как вы смотрите на науку? 2) Что есть наука? 3) Видимые недостатки нашей науки. 4) Что дала нам наука? 5) Чего должно требовать от науки? 6) Какое нужно преобразование науки? 7) Как ученые должны относиться к темной массе и физическому труду? 8) Как нужно учить детей младшего возраста? 9) Что нужно для юношества?» . И Толстой отвечает. Это очень объемное письмо, поэтому я обращу внимание только на главные моменты.Прежде всего Толстой даёт определение науки. Наука, пишет он, как это понималось всегда и понимается и теперь большинством людей, есть знание необходимейших и важнейших для жизни человеческой предметов знания.

Таким знанием, как это и не может быть иначе, было всегда, есть и теперь только одно: знание того, что нужно делать всякому человеку для того, чтобы как можно лучше прожить в этом мире тот короткий срок жизни, который определен ему Богом, судьбой, законами природы - как хотите. Для того же, чтобы знать это, как наилучшим образом прожить свою жизнь в этом мире, надо прежде всего знать, что точно хорошо всегда и везде и всем людям и что точно дурно всегда и везде и всем людям, т.е. знать, что должно и чего не должно делать. В этом, и только в этом, всегда и была и продолжает быть истинная, настоящая наука. Вопрос этот общий для всего человечества, и ответ на него мы находим у Кришны и Будды, Конфуция, Сократа, Христоса, Магомета. Вся наука сводится к тому, чтобы любить Бога и ближнего, как говорил Христос. Любить Бога, т.е. любить выше всего совершенство добра, и любить ближнего, т.е. любить всякого человека, как любишь себя.

Так что истинная, настоящая наука, нужная всем людям, и коротка, и проста, и понятна, говорит Толстой. То же, что так называемые ученые считают наукой, наукой уже по определению не является. Люди, занимающиеся теперь наукой и считающиеся учеными, изучают все на свете. Им всё одинаково нужно. «Они с одинаковым старанием и важностью исследуют вопрос о том, сколько Солнце весит и не сойдется ли оно с такой или такой звездой, и какие козявки где живут и как разводятся, и что от них может сделаться, и как Земля сделалась Землею, и как стали расти на ней травы, и какие на Земле есть звери, и птицы, и рыбы, и какие были прежде, и какой царь с каким воевал и на ком был женат, и кто когда какие складывал стихи и песни и сказки, и какие законы нужны, и почему нужны тюрьмы и виселицы, и как и чем заменить их, и из какого состава какие камни и какие металлы, и как и какие пары бывают и как остывают, и почему одна христианская церковная религия истинна, и как делать электрические двигатели и аэропланы, и подводные лодки, и пр. и пр. и пр.

И все это науки с самыми странными вычурными названиями, и всем этим … исследованиям конца нет и не может быть, потому что делу бывает начало и конец, а пустякам не может быть и нет конца». И занимаются этими пустяками люди, которые не сами кормятся, а которых кормят другие и которым от скуки больше и делать нечего, как заниматься какими бы то ни было забавами.». Дальше Толстой распределяет науки на три отдела по целям. Первый отдел – это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т.е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел составляют все те многочисленные науки, цель которых – оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические.

Науки первого отдела: астрономия, математика, в особенности «столь любимая и восхваляемая так называемыми образованными людьми биология и теория происхождения организмов» и многие другие науки, ставящие целью своей одну любознательность, не могут быть признаны науками в точном смысле этого, потому что не отвечают основному требованию науки – указывать людям, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Расправившись с первым отделом, Толстой принимается за второй. Тут у него получается, что прикладные науки вместо того, чтобы облегчать человеку жизнь, только увеличивают власть богатых над порабощенными рабочими и усиливают ужасы и злодейства войн.

Остается третий разряд знаний, называемых наукой, – знаний, имеющих целью оправдание существующего устройства жизни. Знания эти не только не отвечают главному условию того, что составляет сущность науки, служению благу людей, но преследуют прямо обратную, вполне определенную цель – удержать большинство людей в рабстве меньшинства, употребляя для этого всякого рода софизмы, лжетолкования, обманы, мошенничества… Думаю, что излишне говорить о том, что все эти знания, имеющие целью зло, а не благо человечества, не могут быть названы наукой, подчеркивает Толстой. Понятно, что для этих многочисленных пустяшных занятий т.н. ученым нужны помощники. Они рекрутируются из народа.

И тут с молодыми людьми, идущими в науку, происходит следующее. Во-первых, они отрываются от нужного и полезного труда, во-вторых, забивая себе голову ненужными знаниями, теряют уважение к важнейшему нравственному учению о жизни.«Узнай люди народа истинную науку, и не будет у властвующих помощников. И властвующие знают это и потому, не переставая, всеми возможными средствами, приманками, подкупами заманивают людей из народа к изучению ложной науки и всякого рода запрещениями и насилиями отпугивают от настоящей, истинной», подчеркивает Толстой. Не поддаваться обману, призывает Лев Николаевич. «А это значит – родителям не посылать, как теперь, своих детей в устроенные высшими классами для их развращения школы, и взрослым юношам и девушкам, отрываясь от честного, нужного для жизни труда, не стремиться и не поступать в устроенные для их развращения учебные заведения.

Только перестань люди из народа поступать в правительственные школы, и сама собой не только уничтожится ложная, никому, кроме одного класса людей, не нужная лженаука, и сама собой же установится всем и всегда нужная и свойственная природе человека наука о том, как ему наилучшим образом перед своей совестью, перед Богом прожить определенный каждому срок жизни. Это письмо… А в романах Толстой расцвечивает свое отношение к науке и образованию художественными средствами.

Известно, что Константин. Левин – alter ego Толстого. Через этого героя он выражал самые трепетные для него вопросы – жизни, смерти, чести, семьи, любви и др.

Брат Левина Сергей Кознышев, ученый, обсуждает с известным профессором модную тему: есть ли граница между психическими и физиологическими процессами в деятельности человека и где она? Левину становится скучно. Он встречал в журналах статьи, о которых шла речь и читал их, интересуясь ими как развитием знакомых ему как естественнику по университету основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум .

Тем более не считал необходимым доносить эти знания до народа. В споре с братом Левин решительно заявляет, что грамотный мужик гораздо хуже. Школы мне тоже не нужны, но даже вредны, уверяет он.. И когда Левину пытаются доказать, что образование есть благо для народа, он говорит, что не признает этого дела хорошим .

Вот такой красочный, разнообразный, противоречивый образ науки находим мы в трудах наших великих писателей. Но при всем разнообразии точек зрения и их спорности бесспорно одно – все они размышляли прежде всего о нравственной обеспеченности науки и её ответственности перед человеком. А это и сейчас – главный сюжет в философии науки.

Е. В. Шлюпер

Научно-художественная книга - примечательное явление, занимающее все более заметное место в современной книгоиздательской практике.

Разумеется, и раньше выходили в свет произведения, как бы совмещающие черты исследовательского труда и живого, образного повествования. Но в наше время речь идет уже не о единичных книгах. Многие издательства выделяют специальные рубрики в темпланах, создают отдельные редакции; широкую известность получили большие книжные серии, библиотечки («Эврика», «Бригантина», «Дороги к прекрасному»), сборники, успех которых у читателей побуждает издателей делать их «продолжающимися изданиями» («Прометей», «Пути в незнаемое»).

Внимательное изучение книг, журнальных публикаций, внутрииздательских материалов (авторских заявок, редакторских заключений, рецензий), читательских писем, критических выступлений и теоретических работ позволяет утверждать, что на наших глазах развился и сформировался самостоятельный вид литературы. Он возник как бы в точке соприкосновения трех других видов литературы: научной, научно-популярной и художественной.

Научно-художественная литература определилась как вид, поскольку она обладает относительно устойчивой системой свойств. Она осуществляет свои особые социальные функции, имеет свой специфический предмет и свои качественно отличные методы его освоения, характерный «набор» элементов и структуру текста.

Все более тесное взаимодействие научного и художественного творчества в наши дни идет по многим каналам - теоретическим и практическим. Это проявляется в широком использовании последних достижений науки и техники телевидением, кино, радио, в «лавинообразном» росте количества рассказов, пьес, поэм, посвященных деятельности ученых. Со своей стороны, математики, кибернетики обращаются к изучению образцов поэтического мастерства. Сближение науки и искусства признается характерной чертой современного общественного развития.

Отражать эту тенденцию и всемерно способствовать се развитию - вот в чем заключается основная роль научно-художественной книги, ее социальная функция.

Разумеется, она решает данную задачу в определенном, присущем ей аспекте - аспекте научной популяризации, отвечая спонтанным потребностям самого процесса.

Поскольку процесс этот по сути своей является двусторонним, новые моменты характерны для каждой из его сторон.

Одна сторона его - продвижение «большой науки» к массовому читателю.

Оно связано в нашу эпоху с особыми сложностями в области естественных наук. Проникнув в мир микрокосма, мы имеем дело со множеством явлений, понятий, закономерностей, которые принципиально невозможно перевести на язык обиходных, житейских представлении. Научная истина, как говорят ученые, перестала быть наглядной, и это создаст серьезные трудности при разъяснении ее широкому кругу читателей.

Именно здесь на помощь науке приходит искусство. Художественный образ открывает особые пути «деабстрактизации» формулы, закона, понятия. Главное же - присущее ему свойство высветлять в самом далеком и необычном нечто «свое», близкое субъективно-эмоциональному опыту каждого человека - дает возможность психологически подготовить читателя к восприятию «странного мира» современной науки. О существенной роли этого фактора часто пишут и ученые, и журналисты, рассматривая массовые издания, посвященные физике, химии, биологии, математике.

Значительно реже обращают внимание на психологические сложности популяризации гуманитарных наук. Интересно отметить, что тут перед авторами возникают трудности прямо противоположного характера. В области истории, литературы, социологии все считают себя «знатоками». С явлениями, которые исследуются этими науками, каждый сталкивается в повседневной жизни. Мы воспринимаем произведения искусства, судим о способностях и поведении окружающих, охотно применяя слова: «прекрасное» и «безобразное», «группа», «мотивация» и прочее. И не так-то просто показать человеку разницу между обиходным и подлинно научным понятием.

Как это ни парадоксально, именно образ может помочь преодолеть возникающий в данном случае психологический барьер. На этот раз проявляется противоположное свойство искусства: в привычном, обыденном раскрывать новое, неожиданное, незнакомое.

Так особенности различных наук в отдельности и закономерности развития этой формы общественного сознания в целом активизируют функции образных средств в современном процессе популяризации.

Новые моменты характерны и для второй стороны этого процесса- стремления массового читателя к научным знаниям.

Став «непосредственной производительной силой», наука приобрела необычайное значение в жизни общества, в жизни каждого человека.

Читатель хочет не только понять суть открытия, теории, но и почувствовать их значение, выработать свое собственное отношение к ним, постичь сам процесс творчества.

И здесь помочь может книга, позволяющая науке вовлечь в свою сферу арсенал искусства. «Эффект присутствия», иллюзия непосредственного познания, причем познания именно через личностное отношение к изображаемому, эмоциональная наполненность, «апелляция» к сотворчеству и сопереживанию - все эти свойства научно-художественного произведения становятся в данном случае просто незаменимыми.

Научная деятельность - явление очень сложное, включающее множество компонентов. Буря эмоций и страстей, страданий и радостей, драматизм и поэтичность «взаимоотношений» ученого и изучаемых им явлений, индивидуальные особенности его творчества... Все эти аспекты, как правило, остаются «за рамками» научных и научно-популярных книг. Но они привлекают самое пристальное внимание автора книги научно-художественной. Добавим - и массового читателя, так как его интерес к субъекту эвристической деятельности стремительно возрастает.

Существенно также и другое. Приобрели огромное значение политические и нравственные проблемы работы ученых, возможности использования результатов их открытий (на благо или во вред обществу) в зависимости от социального строя.

Именно эти аспекты научной деятельности - субъективно-личностные и социально-философские - являются прежде всего предметом научно-художественной литературы.

Мы видим, что предмет ее в чем-то «смыкается» с предметами некоторых наук (психология, социология, эвристика). Однако отнюдь не отождествляется с ними, потому что здесь не может стать основным, главным ни человек «вне науки», ни наука сама по себе, «вне человека». Существенно именно отношение «наука и личность», так же как и отношение «наука и общество».

Благодаря этой своей качественной особенности научно-художественная литература получает широкую возможность показать, «что в центре НТР находится человек, что... НТР совершается человеком и во имя человека». Актуальность, общественная значимость успешного решения такой задачи несомненны.

Как же особенности социальной функции и предмета исследуемой нами литературы сказываются на элементах и структуре произведений? В чем их специфичность?

Прежде всего отметим очевидное: в тексты таких книг (причем, на одинаковых правах) включаются элементы научные и элементы художественные.

В качестве первых выступают факты науки, теоретические понятия, законы. Здесь раскрываются все наиболее существенные «составляющие» научного труда, различные подходы к объекту исследования. Это описание наблюдений и экспериментов, изложение гипотез, логические рассуждения и обобщения.

Но столь же правомерно вводятся и характерные компоненты художественного текста - диалог и монолог, портрет и пейзаж, сюжетные ситуации и образы героев.

Таким образом, в научно-художественной книге сочетаются различные элементы, обычно несовместимые в одной и той же текстовой структуре. Это заставляет автора такого произведения конструировать принципиально новую структуру текста, в которой несовместимость «снимается».

В структуре научно-художественного текста сочетаются не только логико-теоретические и образно-эмоциональные элементы, но и логические и образные типы связей.

Развитие темы в цепи картин, эпизодов, изображение общих явлений через конкретно-чувственные детали, соединенные субъективно-эмоциональными ассоциациями, - все эти характерные особенности поэтической структуры мы находим в научно-художественной книге. Отсюда в построении ее проявляются такие свойства, как метафоричность на уровне стиля и сюжетность на уровне композиции.

Но отбор и расположение этих картин, эпизодов, деталей в данном случае подчинены в первую очередь не эстетической задаче, а стремлению осветить тему научно достоверно и доказательно, ввести читателя в ход научных рассуждений. Следовательно, и способы связи отдельных элементов текста никак не могут оставаться лишь в сфере образно-эмоциональной.

На первый план выдвигаются познавательные мотивы и соответственно в основе членения текста явно видно разделение: тезис - система доказательств. Каждый новый элемент, в том числе и образный, выступает уже как звено в цепи обоснования, разъяснения научной истины, то есть систематизация материала начинает подчиняться «закону плана».

Основой, «центром притяжения», концентрирующим, организующим изложение, становится развитие логической мысли.

В результате в единой динамичной системе научно-художественного текста сливаются эмоциональные впечатления и научные рассуждения, образ и понятие. Специальные термины получают «способность» осуществлять образостроительные функции, а тропы как бы становятся звеньями в теоретических рассуждениях. Процесс этот чрезвычайно любопытен!

«Новый код» словно расширяет возможности «канала связи», обусловливая воздействие научно-художественной книги практически на все сферы духовного мира читателя: разум, эмоции, волю...

Однако это происходит лишь в том случае, если применение различных методических приемов соединения логического и образного не произвольно, а строго мотивировано, обусловлено социальным назначением и предметом данного вида литературы, а также конкретными свойствами авторского дарования.

Но, очевидно, дело заключается не столько в принятой тем или иным автором «манере изложения», сколько в его способности образного видения и осмысления действительности. Причем не каких-то частных ее граней, а именно основного предмета данного вида литературы - научной деятельности.

Некоторые авторы, маскируя недостаточность специальных познаний, избирают простой путь: образно, эмоционально воссоздавая вненаучный материал («пейзажный фон», бытовые детали, переживания героев), они сухо, информационно сообщают об открытых закономерностях, проведенных экспериментах.

Как ни странно, подобное явление наблюдается и в некоторых произведениях, созданных специалистами. Самыми невыразительными, бледными оказываются строки, абзацы, посвященные непосредственно науке. В таких случаях причина, разумеется, не в ограниченном запасе знаний автора. Наоборот, научный материал прекрасно знаком ему, привычен. Но, видимо, именно это обстоятельство создает особую психологическую сложность: ему трудно «отойти от глубокого знания предмета, чтобы заново пережить восхищение наукой».

В результате выходит немало книг, в которых пейзажи, образы людей, путевые приключения - словом, все, что касается условий и обстоятельств, в которых было проведено исследование, написано талантливым художником, наблюдательным и лиричным. Но когда речь заходит о содержании исследования, вместо впечатляющих картин, зримых, эмоциональных - сухой язык научной статьи...».

В таких книгах художественно написанные страницы чередуются со страницами, содержащими вполне точные, строго выверенные научные данные. Однако подлинно научно-художественного произведения не получается. Во-первых, не возникает цельной, единой текстовой структуры, во-вторых, не осуществляется в должной мере социальная функция издания. Отказавшись от образного раскрытия главного - научной деятельности - невозможно дать читателю полного и верного представления ни о конкретном ученом (как личность он проявляется прежде всего в процессе научного творчества), ни о конкретном исследовании.

Поэтому, говоря о склонности (и способности) автора научно-художественной книги к образному раскрытию темы, следует иметь в виду не просто умение оперировать конкретно-чувственными примерами, изобразительными средствами языка. Речь идет о системе мышления, о том, что факты науки входят в сознание автора уже «эстетически организуясь». «А у меня нет цели привлечь готовый научный факт и украсить его, чтобы втолкнуть в читателя. Этот факт мне уже заранее видится красивым »,- пишет Н.Н. Михайлов (курсив мой).

Все это нередко сказывается уже на первоначальном замысле будущего произведения и соответственно отражается в планах-проспектах, заявках, аннотациях, представляемых в издательство.

Работа автора над книгой проходит, как известно, различные этапы: возникновение замысла, собирание и изучение всего комплекса сведений, планирование архитектоники будущего произведения, отбор материала, непосредственно включаемого в текст, поиски приемов изложения и т.д. Разумеется, все эти моменты переплетаются: замысел уточняется, конкретизируется, отбрасываются первоначально казавшиеся важными данные, вводятся новые, меняются композиционные планы... Но важно отметить другое: на всех этапах участвуют (должны участвовать!) и логико-теоретические и эмоционально-образные средства. Если же образ привлекается лишь на последнем этапе, для «литературного оформления» - художественные средства всегда будут чем- то внешним, необязательным. И читатель непременно заметит, что подлинная художественность восприятия подменяется набором «оживляющих» тропов, а неповторимая индивидуальность впечатлений и переживаний - нагромождением экспрессивных выражений («замечательно», «нельзя не удивляться», «выдающееся достижение» и проч.).

Сама но себе область деятельности того или иного автора отнюдь не является «гарантом» или, наоборот, препятствием для проявления способностей к образному рассказу о научных явлениях. «Литературное дарование Алексея Николаевича проявлялось... в образности и пластичности высказываний, в игре чувством меры, то сдержанным, то нарочито преувеличенным, в картинности и сценичности, в богатой сюжетности», - это написано об А.Н. Крылове, известном советском инженере, исследователе и конструкторе.

Здесь существенны такие факторы, как психофизические свойства личности данного человека, индивидуальные черты его душевного склада, темперамента, манеры общаться с другими людьми. Необходимы подлинно образное видение окружающего, повышенная впечатлительность, эмоциональная отзывчивость, способность к перевоплощению. М. Ильин как-то написал: «Главное свойство пружины - упрямство».

И чтобы найти такой образ, он действительно должен был «почувствовать себя пружиной», которую то сжимают, то растягивают и которая так упорно стремится сохранить, отстоять свою «неизменность»!

Логико-теоретические и образные средства, в сущности, должны быть для автора научно-художественной книги равнозначными, равноценными (что, разумеется, не противоречит количественному преобладанию тех или других в конкретном издании). Именно о таких авторах говорил М. Горький, отмечая, что им в равной мере свойствен дар ученого и художника.

Подобным даром обладал Л.Н. Толстой, создавший 28 рассказов о физике для юношества. Как известно, великий писатель, имея обширные познания во многих областях науки, предвосхитил некоторые идеи механики, поляризации света и т.д. Главное же, он по складу своего мышления, «по объективности и точности наблюдений был очень близок, по словам академика А.П. Карпинского, к настоящим большим ученым, превосходя их художественным талантом».

«Двойственность или двуединость присуща... всем работникам так называемой научно-художественной литературы», - пишет Н.Н. Михайлов. Справедливо упрекая психологов, литературоведов, философов в том, что характер способностей таких авторов, особенности их творчества еще почти не изучены, он высказывает ряд весьма ценных замечаний: «У них не просто познание, а скорее постижение. Сообщение вместе с впечатлением... Сближение понятия и образа, если хотите».

Суждения Н.Н. Михайлова особенно интересны тем, что в значительной мере основываются на самонаблюдении:

«Когда я позже стал печатать очерки, из них, думаю, выглянула та же двойственность. Тяга к делу: пояснить - вот как ведет себя ледник Алибек. И тяга к художественному: полюбоваться - вот как ледник Алибек прекрасен...

Памирские долины назвал корытами, образ верный, но не мой, а научный: те долины, выглаженные ледниками, что когда-то ползли и растаяли, в геоморфологии именуются немецким словом «трог», что и означает «корыто»...

Если знаешь, можно увидеть и то, чего не видно. Писал я о Босфоре, а плыл там весной, при благодатной безветренной погоде. Чтобы образ пролива был более точным, сказал: «Зимой в воронку Босфора дули холодные ветры: кроны ливанских кедров зачесаны с севера». Подумал, что в наклоненных кронах виден ветер прошлый».

Здесь удивительно точно и проникновенно раскрыт процесс формирования в сознании автора книги, именно то, что Н.Н. Михайлов называет «познавательным образом» и что по существу является основой научно-художественного произведения.

Безусловно, процесс этот сложен, противоречив и не всегда завершается творческим успехом («Две стороны натуры, как кажется, сливались то химически, то механически, а то спорили между собой и губили друг друга»). Но он представляется Н.Н. Михайлову, примечательным для наших дней. «Гнался я за познавательным образом с самого начала (своего литературного пути), когда еще не было слова «информативность». Уже гораздо позже родилась у меня мысль: склонности эти, быть может, в чем-то соответствуют современности, эстетике нашего века».

Даром видеть мир одновременно глазами ученого и художника, конечно, владеет не каждый. Тем не менее, людей, обладающих таким «синтетическим талантом», можно найти и среди ученых и среди писателей, журналистов.

А у издательских работников есть множество путей, реальных возможностей «открыть» этот талант, познакомить с ним миллионы читателей.

Так, благодаря издательству «Наука», выпустившему сборник В. Ларина «О вероятном... о невероятном» (1973), один из крупнейших советских физиологов предстал перед нами в довольно неожиданном амплуа научного публициста. Хотя в книге уже после смерти автора собраны разрозненные материалы, печатавшиеся в разное время в различных газетах и журналах, она воспринимается как целостное произведение, образно раскрывающее возможности новых паук - бионики, эвристики, кибернетики, их роль в жизни общества.

Интересен и такой факт. Публикацию научно-художественного очерка о современной геологии «Что вы ищете» редакция журнала «Юность» (1974, № 10) сопроводила «врезкой»: «Для читателей «Юности», знакомых со стихами Эрнста Портнягина, может показаться неожиданным появление имени поэта в разделе «Наука и техника»». И далее рассказывается, что автор - доцент Львовского университета, кандидат геолого-минералогических наук - много лет руководит исследованиями глубинной тектоники Тянь-Шаня. «Ему есть что рассказать о современной геологии и людях, ее созидающих».

Характерные примеры дает, в частности, и одно из самых «представительных» научно-художественных изданий - 15 томов сборника «Пути в незнаемое». Замысел издания был сформулирован еще 20 лет назад в его подзаголовке: «Писатели рассказывают о науке». Но с самого начала появился и раздел «Ученые о науке и о себе».

«Интересно вот что, - пишет председатель общественной редколлегии сборника Д. Данин,- в авторском коллективе... есть немало «кентавров» - писателей-ученых или ученых-писателей. Это психиатр В. Леви, микробиолог Д. Петров, биолог Дм. Сухарев, химик А. Русов, археолог Г. Федоров, историк Н. Эйдельман».

Заметим, что один из этих «кентавров» - доктор исторических наук Г. Федоров выступил недавно с обзором научно-художественных книг издательства «Детская литература», причем в числе наиболее удачных называет работы «физика и писателя» Г. Анфнлова, «археолога и писателя» А. Никитина, «математика и писателя» В. Левшина и некоторых других, подчеркивая двойственную природу дарования и творческих интересов названных авторов. К этому перечню можно было бы прибавить и книгу самого Г. Федорова «Дневная поверхность» (1977).

Словом, и в паши дни как нельзя более актуально звучит горьковское утверждение: «Только при непосредственном участии подлинных работников науки и литераторов высокой словесной техники мы можем предпринять издание книг, посвященных художественной популяризации научных знаний (курсив мой)».

Именно так сейчас подходят к решению этой проблемы во многих редакциях. Например, главный редактор Атомиздата В. Кулямин пишет: «Прослеживая, как распределяется интерес к такого рода изданиям, убеждаешься: главное, чтобы книга была написана человеком широких взглядов, в известной мере энциклопедистом, творчески сочетающим научное и художественное мышление независимо от того, ученый ли он или журналист».

Правда, не раз высказывалось и другое мнение: что такие книги в основном должны создавать ученые.

Например, среди авторов серии «Эврика» издательства «Молодая гвардия» явно преобладают специалисты соответствующих отраслей знаний. Сотрудники редакции считают: писатель, журналист вряд ли сможет дать точную картину науки, с которой чаще всего знаком поверхностно, по-дилетантски. Ученый же сообщает сведения «из первых рук», поэтому ему удается и логически более правильно и эмоционально, более достоверно показать «изнутри» процесс исследования.

Редакторы «Эврики» поддерживают самые тесные контакты с научными работниками, многим помогая выступить на новом для них поприще популяризации или освоить новые литературные темы. Нередко они выезжают в творческие командировки. «Мы считаем командировку успешной, - говорил ст. редактор серии «Эврика» В. Федченко, - если через год-два в плане редактора окажется хотя бы одна рукопись автора из того города, куда он ездил. Так, в результате редакторских поездок авторами «Эврики» стали доктор наук В. Ларичев из Новосибирска, зав. кафедрой философии Томского мединститута В. Сагатовский, научный работник из Минска Л. Коломинский».

Все же, несмотря на активный поиск авторов, целеустремленную и кропотливую работу с ними, круг их в данном издательстве еще не очень широк. И это легко можно заметить, просматривая тематические планы. Видимо, немногие ученые смело и охотно берутся за создание научно-художественных произведений.

Кстати, хочется привести любопытное наблюдение Т. Вышомирской - руководителя редакции Государственного научного издательства Польши, в котором вышло более 200 книг пользующейся широкой известностью популяризаторской «Библиотеки проблем».

Тереса Вышомирская признает, что в среде ученых «писание» книг, обращенных к «неспециалистам», образно рассказывающих о мире науки, все еще считается не очень-то почетным занятием. Но есть две «категории» авторов, которые «могут себе это позволить». Во-первых, известные ученые, для которых создание таких произведений является своего рода отдыхом (в качестве примера она называет одного из крупнейших специалистов в области оптики проф. Аркадия Пекару).

С другой стороны, в данном виде литературы охотно дебютируют молодые люди, «не имеющие еще больших заслуг», которые рассматривают это как «попытку попробовать свои силы в чем-то большем, нежели статья или рецензия...».

Привлекая в качестве авторов известных исследователей, редакторы иногда «подключают» в помощники к ним «литературных обработчиков» в основном из круга опытных популяризаторов, хорошо знакомых со спецификой такого рода изданий. Так, книгу «Враги наших врагов» И. Заянчковскому помог написать Ф. Арский, сам являющийся автором книги «В стране мифов».

Используется и форма «открытого» соавторства. Удачный пример - книга «Быстрее мысли». Именно в связи с ее выпуском академик И. Артоболевский заметил: «Мы неоправданно робко пользуемся плодотворной формой - содружеством ученого и журналиста. Я вспоминаю хорошую научно-популярную книжку о кибернетике. Она была создана в результате совместных усилий ученого Н. Кобринского и журналиста В. Пекелиса». Книга «Профиль равновесия» написана ученым-биологом В.В. Дежкиным и журналистом Т.И. Фетисовым.

Но и на подобном пути издательство подстерегают серьезные препятствия. Каждый автор - «личность и незаурядная. Попробуйте создать из таких людей литературный альянс - обязательно произойдет подчинение одного лидерским устремлениям другого. А это приводит к тому, что в полученном тексте видна рука лидера - либо ученого, не владеющего пером, либо журналиста, «выравнявшего» текст до своего уровня знания предмета».

Синтетичность предмета научно-художественной книги, необходимость широкого «выхода» в план социальный и философский, необходимость объединить в общей картине разрозненные элементы научного поиска, подчас рассказать о совместных усилиях исследователей в различных отраслях знания - все это также создает немалые трудности. И такие трудности нередко бывает легче преодолеть именно писателю, журналисту, чем ученому. «Я почти убежден, что никакой ученый, даже самый приверженный к популяризации науки, не согласился бы отвлечься от своего любимого дела для того, чтобы объединить в одном материале научные исследования десятка институтов и лабораторий, работающих по разным аспектам этой проблемы. Автор же побывал и у машиностроителей, и у судебных медиков, и у геологов, и у астрономов и сфокусировал в одном очерке самые различные аспекты этой интересной области физики». Это сказано о произведении В. Орлова «Охотник и фазан», посвященном успехам спектроскопии. Однако с полным правом высказанную здесь мысль можно отнести и ко многим другим научно-художественным работам.

Яркие произведения, созданные профессиональными литераторами, выпущены, например, издательством «Знание», где вышли книги М. Яновской, В. Пекелиса и других.

Литератор обычно избирает одну или несколько близких отраслей науки, стараясь изучить их как можно глубже.

На этом пути его ждут не столько обычные «познавательные» трудности - понимания, усвоения и т.п. Здесь встают и проблемы творческого переосмысления, критической оценки.

Не увлечься демонстрацией столь недавно и с немалым трудом приобретенных знаний... Продуманно отобрать то, что непосредственно «работает» на замысел книги, и в то же время избежать предвзятости, узости, одностороннего подхода... Далеко не просто решить подобные задачи.

Во «взаимоотношениях» не являющегося специалистом в данной науке автора с материалом возникают и другие сложности. Он должен быть особенно тактичен, когда описывает проблемы, еще не получившие окончательного решения, рассказывает о гипотезах, ведущихся дискуссиях. Он должен быть особенно сдержан, чтобы собственными суждениями и впечатлениями не заслонить главных героев книги - творцов науки.

Увлечение броскими литературными приемами, «вставными эпизодами», кокетничанье неожиданностью ассоциаций, композиционных переходов - все эти опасности подстерегают прежде всего именно авторов, владеющих профессиональными писательскими навыками. О том, что их не всегда удается избежать, свидетельствуют, на наш взгляд, талантливые работы Г. Башкировой, например, ее статья «Семьдесят граммов иллюзий» (сб. «Пути в незнаемое», вып. 8) или книга «Наедине с собой» («Мол. гвардия», 1972).

И тем не менее, несомненно одно: издательства должны смелее привлекать в качестве авторов научно-художественных книг писателей и журналистов, искать новые формы работы с ними.

Полезно напомнить, что к этому виду литературы вполне применим метод «социального заказа».

Хорошо известно, какие разнообразные пути находил М. Горький, стремясь включить художников слова в область научной мысли, вдохновить их на создание произведений о «героизме научной работы и трагизме научного мышления». Он связывал литераторов со специалистами, доставал нужные материалы, подсказывал темы, новые ракурсы их освещения, обсуждал творческие замыслы.

«В 1936 году М. Ильин... в соавторстве с Е. Сегал начал работать над повестью о том, как появился человек, как он учился работать и думать, как он овладел железом и огнем, как добивался власти над природой, как он познавал и перестраивал мир. Идею такой книги подсказал А.М. Горький, он же посоветовал, как начать книгу.

- «Представьте себе бесконечное пространство, - говорил Алексей Максимович. - Где-то в глубине гигантской туманности загорается Солнце. От него отделяются планеты. На одной маленькой планетке материя оживает, начинает сознавать себя. Появляется человек».

Первая часть книги «Как человек стал великаном» вышла из печати в 1940, вторая-третья - в конце 1946 года. «Авторы посвятили ее Алексею Максимовичу».

Ознакомившись с только что вышедшим в свет сборником произведений Б. Агапова, среди которых был очерк «Материя для сотворения мира», Горький советовал автору продолжить художественную популяризацию замечательных открытий в области химии. «В связи с очерком о пластмассах Горький писал мне: «А потому разрешите предложить на усмотрение Ваше такую тему: вещество и энергия человека. Вы берете вещество, как нечто непрерывно оплодотворяемое энергией люден, трудом их мысли и фантазии. Ваша воля показать это взаимоотношение с начала его, с каменного века или откуда Вам угодно».

Здесь явно намечен широкий социально-философский подход к материалу - подход столь близкий интересам Б. Агапова, публицистической направленности его литературного дарования.

М. Ильин рассказывал, как Алексей Максимович, обсуждая вторую часть книги «Горы и люди», рекомендовал расширить замысел, «взять человека в его отношении к космосу...».

В то же время он прилагал немало усилий, чтобы привлечь к созданию научно-художественных произведений ученых, исследователей. «В Москве организуется альманах «Год XVI». Моя мечта: постепенно привлечь к сотрудничеству в нем лучшие научные силы», - писал он директору Всесоюзного института экспериментальной медицины Л. Н. Федорову.

И действительно, на страницах этого альманаха в специальном отделе «Творческая лаборатория» появились произведения академиков С. Ф. Ольденбурга («Мысли о научном творчестве»), А. В. Винтера («Моя счастливая жизнь»), профессора Я.Г. Дорфмана («Магнит науки») и многие другие.

Подобную же роль «творческой лаборатории» под горьковским руководством играл журнал «Наши достижения» - для целого ряда будущих мастеров научно-художественной литературы.

«...Зовут работать в редакции «Наших достижений». Стал заведовать новым отделом... Получаю от Горького тему, к которой стремился: как меняется страна и ее карта... Вдруг вижу: из работ, рожденных бегущей жизнью, у меня складывается что-то вроде книги. Горький напечатал в «Альманахе Год ХIХ». Называлось «Почерк истории». Идея: новая история творит новую географию и запечатлевается штрихами на карте. В отдельном издании - «Лицо страны меняется».

Известно, что значительно раньше, еще в 1917 г., М. Горький обратился к видным деятелям культуры с предложением создать научно- художественные биографические книги. «Очень прошу Вас написать биографию Бетховена для детей. Одновременно я обращаюсь к Г. Уэллсу с просьбой написать «Жизнь Эдисона», Фритиоф Нансен даст «Жизнь Христофора Колумба», я - «Жизнь Гарибальди»... Я горячо прошу Вас, дорогой Ромэн Роллан, написать эту биографию Бетховена, так как я уверен, что никто не напишет ее лучше Вас!».

А.В. Луначарский делился с Горьким своими творческими планами создания для ЖЗЛ биографических работ о Френсисе Бэконе и Дени Дидро.

М. Горький предлагал также К. Тимирязеву написать книгу о Чарльзе Дарвине.

Отметим, что среди предполагаемых авторов задуманной Горьким научно-художественной серии есть и ученые (известные своим умением образно воссоздавать явления и факты, просто, живо и занимательно рассказывать о сложном) и писатели (известные своим устойчивым интересом к теоретическим исследованиям).

«Если бы попробовать составить перечень способов воздействия Маршака на дело выискивания новых авторов, создания новых книг, то, пожалуй, такой перечень занял бы не одну страницу.

Часто случалось, что воздействие Маршака оказывалось непосредственным. Услышав от крупного физика-теоретика М.П. Бронштейна увлекательный рассказ об открытии гелия, Самуил Яковлевич убедил ученого взяться за рукопись. Так появилась очень хорошая книга «Солнечное вещество» с предисловием Ландау».

Думается, что современные книгоиздатели могли бы более последовательно и настойчиво развивать эти славные традиции. «Где-где, а в научно-художественном жанре нельзя рассчитывать только на предложенные авторами рукописи. Необходима активная политика редакций...»

О потенциальных возможностях более активной работы с авторами научно-художественных произведений свидетельствует, в частности, статья Беллы Дижур, книги которой широко известны у нас в стране и переведены на многие языки мира.

«С благодарностью вспоминаю я о том,- пишет она,- что мои первые редакторы учли специфику моих интересов и возможностей. Тут мне хочется назвать два имени: Клавдии Васильевны Рождественской (в тс годы она была главным редактором Свердловского издательства) и Надежды Александровны Максимовой (она руководила в Москве в Детгизе работой редакции научно-художественной литературы). Им я обязана многим. Они помогли мне найти свою дорожку в литературе...

От Надежды Александровны Максимовой я неожиданно получила письмо, которое начиналось словами: «Нам стало известно, что Вы по профессии химик-биолог. не согласитесь ли Вы написать для нашего издательства?..» Так родилась «Зеленая лаборатория».

Б. Дижур хорошо показывает специфические трудности и недостатки, характерные для рецензентской и редакторской практики в этой области.

Она сравнивает процесс создания научно-художественной книги с плаванием корабля: «Один берег реки - Наука. Другой - Искусство. Мастерство лоцмана заключается в том, чтобы судно шло точно посредине реки.» Иначе возникает либо ложная беллетризация, украшательство, либо перегрузка сухими сведениями. Ее «Зеленой лаборатории» свойствен этот второй просчет, причем возник он не без вины издательства.

Тема рукописи - чем питается растение - требовала привлечения данных разных наук: ботаники, почвоведения, физиологии растений и проч. Видимо, поэтому «у рукописи оказалось слишком много ученых консультантов и рецензентов... Каждый требовал каких-то дополнений, изменений, уточнений... Один в своей ученой рецензии предложил заменить слово «дым» более, по его мнению, точным определением «исходящие газы...»

Ясно, что такие рецензентские пожелания свидетельствовали о непонимании специфики научно-художественной литературы. Но под их воздействием молодой и робкий автор («Шутка ли - первая книга в центральном издательстве!») вносил многочисленные поправки, старательно изгоняя из текста «личную, эмоциональную окраску».

О том, что подобные факты в издательской практике отнюдь не «дела давно минувших дней», свидетельствует переработка, которой подверглась недавно при подготовке к переизданию книга «Биологические прогулки». С той только разницей, что издательству «Наука» в данном случае вообще не пришлось иметь дело с автором: член-корреспондент АН СССР А.С. Серебровский умер 30 лет назад.

«Это был автор с ярко выраженной творческой индивидуальностью, ученый-романтик. Поиск нового, оригинальность и неожиданность решений, полное отсутствие боязни порвать с традицией». Все эти качества ярко отразились в книге, которая до сих пор (1-е издание вышло в 1923 г.) остается одним из лучших произведений, «с огромной художественной силой раскрывающим перед читателем мир увлекательнейших проблем биологии».

В 3-м издании 15% текста было сокращено редактором, причем сокращения эти делались без понимания особенностей не только индивидуальной творческой манеры, но и научно-художественной литературы в целом.

«Усечению в первую очередь подвергалось все то, что не несло явной и непосредственной утилитарной нагрузки. Яркие эпитеты, сочные, колоритные сравнения, «лирические отступления» - все это вымарывалось... То, что такое сокращение (являющееся, по сути дела, правкой) ломало весь строй глубоко продуманного и тщательно отшлифованного текста, его музыкальность, образность, поэтичность, - страшно вымолвить, - кажется, совсем не беспокоило редакторов», - пишет с болью и возмущением доктор биологических наук Л.В. Бардунов.

Он приводит многочисленные примеры такой правки. «Вешний» заменяется на «весенний», «твари» на «животные» или «организмы». «Воняет» редактор заменил деликатным «пахнет». В слове «чудилось» редактору, вероятно, почудилось что-нибудь мистическое; это слово заменено на «казалось». Такую же мистику, а может, и что похуже усмотрел редактор и в слове «молиться»: вместо него в третьем издании стоит «любоваться». «Родич» заменен «родственником», вместо «брыкучей» появилась «неприметная», вместо «прислушиваются» - «реагируют», «тихие», заменены «скромными», «дивные» - «удивительными».

Исправления эти обезличивают текст, лишают его живости, обаяния, непосредственной силы воздействия на читателя. Они свидетельствуют о своего рода глухоте редактора к образно-эмоциональному строю изложения - важнейшему свойству научно-художественного произведения.

Конечно, столь же недопустима и другая крайность - пренебрежительное отношение рецензента и редактора к научной точности. Эта сторона проблемы требует особо пристального внимания, если автор не является специалистом в данной области, либо если в книге используются разнородные сведения.

Например, положительно оценивая книгу С. Резника «Мечников» (ЖЗЛ, 1973), рецензент отмечает, что в иен допущен ряд неточностей научного порядка, характерных для неспециалиста (неверно, что гипотеза о клещах как «резервуарах чумной заразы» подтвердилась; инфузории относятся к протистам, а не микробам и т.п.).

Разумеется, все подобные погрешности можно было устранить при подготовке рукописи к изданию. Однако серьезная трудность работы рецензента и редактора в данном случае заключается в том, что многогранность деятельности великого Мечникова обусловила включение в книгу материала самых различных - общественных и естественных - наук. Необходимо, видимо, было бы привлечение целого ряда специалистов-консультантов. Возникает, однако, вопрос: не произошло ли бы тогда с рукописью С. Резника нечто подобное описанному выше случаю с «Зеленой лабораторией» Б. Дижур?

В научном или научно-популярном тексте индивидуальная авторская манера - качество желательное, но совсем не обязательное. Можно привести длинные перечни хороших изданий как обладающих этим качеством, так и лишенных его. Подчас читателю невозможно уловить своеобразие личности, скрывающейся за проставленной на обложке фамилией, но он и не ощущает в этом необходимости.

Иное дело в книге научно-художественной. В силу особенностей ее социального назначения, ее предмета и способов его «освоения» образ автора выступает как важный компонент текстовой структуры. Ведь одним из коренных свойств ее является как раз запечатленность (наряду с объективной действительностью) субъективных моментов.

Именно через личность пишущего, через его жизненный опыт и мироощущение, его переживания и впечатления, раздумья и воспоминания осуществляется в данном случае связь между рассказом о науке и восприятием читателя, выступающего как «соучастник» и «сопереживатель» исследовательского процесса.

Какие принципиальные изменения в читательском восприятии текста вызывает это обстоятельство?

Во-первых, сама «установка на восприятие» здесь такова, что материал усваивается через призму индивидуального авторского отношения к нему.

Во-вторых, проявление личностного начала начинает воздействовать как категория эстетическая.

В-третьих, автор воспринимается читателем как участник (или - один из них) повествования. Причем и в том случае, если он не появляется открыто на авансцене, не прибегает к форме рассказа от первого лица, замечаниям типа: «я считаю», «мне кажется»...

Иначе говоря, авторская индивидуальность выступает здесь уже не как одно из свойств текста (к тому же - необязательное), а как структурно-системный признак, непосредственно и необходимо связанный с определением ценности данного конкретного произведения.

Все это отчетливо звучит во многих читательских письмах в издательства- живых и непосредственных откликах.

Приведем примеры из архива «Молодой гвардии».

«Когда читаешь эту книгу, то кажется, что слышишь голос автора, отчетливо представляешь себе его чувства и переживания и поэтому начинаешь прислушиваться», - говорится в одном из писем.

«Я получил большое эстетическое наслаждение и моральное удовлетворение, прочитав эту книгу»,- пишет другой читатель о «Невидимом современнике» Н. Лучник и объясняет такое воздействие произведения прежде всего тем, что в нем «проявилась душевная щедрость автора, его большая любовь к людям».

В качестве существенного оценочного критерия выступает авторская индивидуальность также в некоторых печатных и внутрииздательских рецензиях.

Так, в отзыве на рукопись хирурга Ю.А. отмечается, что, при всей значительности сообщаемой в ней информации и разнообразии беллетристических приемов, в этом произведении не чувствуется «богатства нравственного и практического опыта, индивидуальности мироощущения ученого». И это не позволяет, по мнению рецензента, принять рукопись к публикации в научно-художественной серии «Бригантина».

В заключении на другую книгу, наоборот, подчеркивается, что в ней «ярко проявляется личность автора со всем своеобразием его восприятия и интересов».

Умение автора дать свою оценку фактам и явлениям, его стремление познакомить читателя со своими сомнениями, своим особым взглядом на вещи - все это отмечается в качестве «необходимого условия» публикации книги редакторами серии «Эврика»5.

К сожалению, знакомясь с издательскими материалами и критическими выступлениями, легко заметить, что индивидуальной творческой манере автора не всегда уделяется должное внимание, разговор об этом сводится нередко лишь к характеристике и оценке отдельных приемов изложения.

Задача редактора - постичь своеобразие авторского замысла, его подхода к теме, обусловленное не только общими факторами (целевое назначение, читательский адрес, материал), но и индивидуальными - особенностями интеллекта, складом мышления, темпераментом данного человека, его симпатиями и антипатиями. «Кто они, эти авторы? Что они любят, чего хотят?» - такой вопрос задал М. Горький М.Е. Кольцову, когда возникала серия «Жизнь замечательных людей», задуманная именно как научно-художественная.

Горьковский подход неизменно сохраняется редакторами ЖЗЛ и в паши дни. Они стремятся понять, почувствовать, что дорого данному литератору, что побудило его обратиться к теме. Для одного важно прежде всего общественное признание, значимость результатов труда ученого, другого волнует величие нравственного подвига во имя науки, третьего занимают диалектика исследовательской мысли, тайны интуиции. Вполне понятно, что такие различные подходы к самому «феномену замечательного человека» определяют своеобразие замысла, отбора материала, построения книги, стиля изложения.

Критерий авторской индивидуальности дает возможность редактору более конкретно, творчески применять другие оценочные критерии, например, яснее увидеть, чем обусловлено и насколько органично появление в тексте отдельных композиционных элементов - лирических размышлений, философских отступлений, «примеров из жизни». Он позволяет более обоснованно и требовательно оценить изобразительно-выразительные средства языка, заметить, есть ли за «красочными» словосочетаниями подлинная оригинальность мыслей и чувств.

Изучение текста в аспекте авторской индивидуальности помогает совершенствовать методику анализа, в частности, рассматривая взаимосвязи содержания и формы в конкретном произведении. А взаимосвязи эти в научно-художественных работах особенно тесны. То, что мы обычно относим к внешним «приемам занимательности», «средствам оживления повествования», подчас оказывается существенным компонентом содержания, выражающим авторскую концепцию. Например, в книге В. Львова «Эйнштейн» есть такой абзац: «Он рассказал, как в один из вечеров лег в постель с ощущением полной безнадежности ответа на мучившую его загадку. Но вдруг тьма озарилась, и возник ответ» (с. 68). В данном случае это не «литературный ход», не попытка заинтересовать, развлечь читателя, а выражение взгляда автора на роль интуиции в процессе научного мышления, момент открытия, который и самому исследователю нередко представляется внезапным озарением.

Следовательно, с проявлениями авторской индивидуальности редактор встречается на всех этапах работы над книгой - от знакомства с первоначальным замыслом по заявке или проспекту до стилистической «шлифовки» готовой рукописи. И пренебрежительное отношение к этой проблеме нередко нарушает необходимый контакт между автором и редактором, мешает их совместному труду.

Л. Успенский вспоминает, что в одной из его научно-художественных книг два слова «были выпущены не слишком церемонным редактором... Я поднял немалый шум по этому поводу, потому что купюры этих двух слов... на мой слух существенно и неприятно меняли ритмическую структуру абзаца, хотя в смысловом отношении их пропуск никаких изменении не производил».

Н.Н. Михайлов пишет, что в значительной мере по настояниям редакторов он сознательно устранял из своих первых книг все, связанное с личным восприятием, - мысли, переживания, впечатления, считая это «ненужными сантиментами», «самокопаньем». «Редакторы подсобили мне закоренеть в заблуждении. Как-то после войны я принес рукопись книги о стране, где уже проглядывал автор - очень робко. Редактор вымарал это «через себя» единым махом».

По мнению Н.Н. Михайлова, эти произведения, в которых «не хватало авторской личности», нельзя признать подлинно научно-художественными, хотя в них присутствуют и образы, и динамика повествования.

Кстати сказать, понимание своеобразия авторской манеры, умение «вжиться» в нее - свойственно крупнейшим нашим ученым, выступающим и в роли редакторов. «Мне приходилось видеть оригиналы и гранки после их редакторской правки. Иногда она очень значительна. Но характерный стиль изложения не меняется. Наоборот, видно, как ученые включаются в образное формотворчество публициста...Так родились и курчатовская плазма в магнитной ловушке, «ведущая себя, как белка в колесе», и классический векслеровский цирк, изображающий синхрофазотрон», - это наблюдение главного редактора журнала «Наука и жизнь» В. Болховитинова представляется чрезвычайно показательным.

В нашей стране и за рубежом хорошо известны признанные мастера советской научно-художественной литературы - М. Ильин, Б. Житков, Б. Агапов, В. Орлов, И. Андроников, Д. Данин, А. Аграновский, Д. Гранин и многие другие.... И все это, по меткому выражению Д. Данина, - «имена не взаимозаменяемые!» Каждый из них не просто переводит научные данные на общепонятный язык, но и ведет рассказ о «наполненности собственной души», раскрывая «не прагматику, а поэзию науки».

Характерна в этом плане «читательская почта одной книги» - «Четырехкрылых корсаров» И. Халифмана. Приведем здесь только три отзыва.

«Вы, так сказать, мой «крестный отец» в области социологии насекомых. Уверен в том, что ваши книги оказали большое влияние (и еще долго будут оказывать) и на многих других», - пишет ученый-энтомолог из Ленинграда В. Кипятков.

«Вашу книгу прочитал с истинным удовольствием, узнал очень много нового, - читал, то и дело изумлялся, умилялся и восхищался. На книге стоит пометка «научно-художественная литература». Думаю, она очень верна», - замечает поэт К. Ваншенкин.

А Лев Озеров, добавляет, что книга И. Халифмана «остается в сердце и разуме, побуждая к размышлениям о Природе, о научном поиске, о людях науки. Все это у Вас взаимозависимо и звучит как поэма».

Что можно сказать об «адресности» научно-художественной книги? Кто выступает в качестве ее реального и потенциального читателя?

Исследуя эту проблему, необходимо прежде всего отказаться от бытующего мнения (оно очень ясно выступает в аннотациях темпланов!), что любая такая книга адресована «массовому читателю» просто потому, что специальные сведения даны здесь в «занимательной и доступной форме». Нужно основываться на специфике общественного назначения, особенностях предмета данной литературы, характерных для нее способах организации текста, приемах подачи материала.

Действительно, «читательский диапазон» большинства научно-художественных произведений очень широк - как в возрастном, так и в образовательном аспектах.

Причем, нельзя не заметить, что первый имеет в наши дни тенденцию к дальнейшему расширению.

С одной стороны, включение сложного теоретического материала в программу начальных классов несомненно должно вызвать качественный сдвиг в познавательной книжке, адресованной дошкольникам и младшим школьникам. «Они тоже хотят знать и об устройстве космического корабля, несущегося к Марсу, и об операциях на живом сердце, и о письменности исчезнувшего народа, разгаданной думающей машиной, и о гормонах роста. Вот почему такое значение приобрела в наши дни научно-художественная книга для детей». Перед издательствами «Малыш» и «Детская литература» встают новые задачи в этой области. В «Детской литературе», кстати сказать, научно-художественная редакция и сейчас - самая большая, ее не случайно называют «издательством в издательстве»! Создана специальная научно-художественная редакция и в издательстве «Малыш».

С другой стороны, рост средней продолжительности жизни приводит к увеличению числа людей «весьма пожилого» возраста. А именно этот контингент читателей особенно интересуется социально-философскими проблемами науки, психологией творчества, то есть одной из существенных сторон предмета научно-художественной литературы.

Сказанное, разумеется, не означает, что, выпуская ту или иную книгу, издательство адресуется одновременно «к старому и малому». Наоборот, существует явно выраженная возрастная градация рассматриваемых нами произведений. И подготовляя рукопись к печати, редактор должен отдавать себе отчет в том, что именно в возрастных особенностях будущей аудитории отвечает как общим свойствам научно-художественного текста, так и конкретно - содержанию и форме данной публикации.

Издательство «Молодая гвардия», например, сочло целесообразным уточнить возрастную градацию выпускаемой литературы, организовав специальный отдел «Ровесник», рассчитанный на подростков. Разделение коснулось также и произведений научно-художественных. Именно «Ровесник» выпускает уже упоминавшиеся сборники и серии «Эврика», «Бригантина», «Литература и ты» и другие.

Стремление к самостоятельности, неприязненное отношение ко всяким поучениям, дидактике, познавательная активность и эмоциональная отзывчивость - всем этим свойствам подростка как нельзя лучше отвечает, по мнению редакторов, как раз научно-художественная книга.

В то же время современный восьмиклассник или десятиклассник располагает большим запасом сведений в различных естественнонаучных областях, и это позволяет вести с ним разговор «на равных», не избегая специальных понятий, формул и т.п.

«Образование среднее», - писали мы в анкетах, подразумевая стандартный комплект знаний. Ныне так стремителен бег научно-технической революции, что к квалификации «среднее» следовало бы прибавлять дату: «среднее - 47» - это нечто иное, чем «среднее - 74». Это замечание В. Орлова подводит нас к весьма любопытному явлению. В исследуемом виде литературы подчас наблюдается своего рода обратная зависимость двух «параметров» единой книговедческой категории «читательский адрес» - возраста читателя и его подготовки. Вообще же среди рассматриваемых нами книг издания, предназначенные детям, занимают особенно значительное место. Проведенное в четырех тысячах городских и сельских школьных библиотек исследование показало, что наибольшим спросом у ребят пользуются не рассказы «про шпионов», не приключенческие повести, а так называемые познавательные книги, большинство из которых относится к научно-художественным.

Адресуясь к детям, мы, очевидно, прежде всего должны принимать во внимание чувственно-конкретный характер их мышления, живость и непосредственность, синтетичность восприятия. Поскольку у ребенка весьма ограничен запас эмпирических и научных знаний, то для осуществления основного принципа популяризации (к неизвестному через известное) особое значение приобретает «путь через образ». Все эти причины побуждали М. Горького неоднократно подчеркивать, что детская познавательная книжка «должна говорить языком образов, должна быть художественной».

Однако нельзя не заметить, что в некоторых изданиях именно расчет на особенности детской психологии приводит к характерным ошибкам: избытку образных элементов, случайных по отношению к научному материалу, выполняющих чисто «развлекательные» функции. Текст загромождают излишне разговорчивые персонажи, приключенческие ситуации. Авторы некоторых книг, отдав вначале «обязательную дань» образности, затем «соскальзывают» либо в сухую информационность, либо в назидательную декламацию, которая плохо воспринимается ребенком.

В адресованных детям книгах, освещающих новые, особенно активно развивающиеся в последние годы отрасли знания, необычайно важно правильно рассчитать оптимальный «уровень доступности». Не создавать «запредельного торможения», но и не преуменьшать познавательных возможностей ребенка, не бояться поставить его в проблемную ситуацию «интеллектуального затруднения» - вот что особенно ценно.

Такой подход характерен, например, для произведений Ю. Дмитриева, в частности, его «Большой книги леса» («Детская литература», 1975) или очерков «Здравствуй, белка! Как живешь, крокодил?» («Детская литература», 1970). В первой из них ребенок вводится в сложный мир бионики, вторая специально посвящена еще очень мало изученным явлениям - языку животных. И критика справедливо отмечала, что работы Ю. Дмитриева рассчитаны на формирование устойчивого интереса к науке, навыков целенаправленного внимания.

Отрадно, что, идя навстречу требованиям действительности, издательства расширяют «тематические границы» детских книг, пересматривая привычные представления о том, что «нужно и доступно» юному читателю. Примером может служить «Маленькая энциклопедия о большой кибернетике» В. Пекелиса, где раскрываются понятия алгоритма и двоичной системы счисления, рассказывается о недавно возникших науках - бионике, математической лингвистике. Или книга Г. Елизаветина «Деньги», вводящая школьника в далекий, казалось бы, от него мир экономических знаний. Или работа Б. Эренгросс «Удивительная наука эстетика».

Однако следует обратить внимание на то, что именно в таких работах особенно реальной становится опасность впасть в упрощенчество, вульгаризацию, популярничанье. Подобные просчеты отмечаются, в частности, в рецензии на книгу Б. Эренгросс.

Относительно образовательной подготовки читателя нужно отметить следующее. Конечно, и в рассматриваемой нами литературе этот фактор оказывает существенное влияние на отбор и подачу материала. Сопоставим, например, в этом плане три близкие по тематике научно-художественные книги: Ф.Г. Лев «Из чего все» (для младших школьников), Е.А. Седов «Занимательно об электронике» (для оканчивающих среднюю школу), В.И. Рыдннк «Атомы разговаривают с людьми» (для читателя, имеющего некоторую специальную подготовку).

Ф.Г. Лев отводит целую главу объяснению термина «атом», Е.А. Седов совсем не считает нужным это делать, но свободно применяет термин при объяснении (довольно подробном) свойств электрона. А В.И. Рыдник, опираясь на то, что эти свойства уже знакомы читателю, использует его знания, чтобы ввести и разъяснить сложное понятие «спин».

И все же запас знаний читателя, социально-культурная «матрица» не оказывают в научно-художественной литературе прямого и непосредственного воздействия на интерес к книге. Для специалиста может быть знакомой большая часть содержащихся в тексте сведений. Но само произведение привлекает его внимание благодаря тому, что в нем образно, эмоционально запечатлены переживания исследователей, дано эстетически воздействующее изображение познаваемого.

Можно, следовательно, утверждать, что взаимодействие научно-художественного текста с разнообразной аудиторией, объединяемой рубрикой «массовый читатель», - сложный, «многослойный» процесс. В таком тексте существуют как бы различные «слои», находящиеся в динамическом соотношении с запросами и возможностями воспринимающего. Тот или иной «слой» для данной группы читателей (либо для данного конкретного читателя) может оказаться «избыточным» (информация была известна ранее) или восприниматься как «посторонний шум» (информация слишком сложна и происходит «запредельное торможение»). Однако благодаря успешному воздействию других «слоев» текста, процесс общения с книгой в целом не теряет своей ценности.

Поэтому если популярная литература ориентирована чаще всего на читателя с определенным уровнем подготовки (школьники, «гуманитарии», читатели, желающие приобщиться к достижениям естествознания, специалисты смежных профессий и проч.), то научно-художественная книга лишена столь конкретного адреса. Она нередко привлекает одновременно и дилетанта и ученого.

Л.Д. Ландау, например, называл книгу М. Бронштейна «Солнечное вещество» (об открытии гелия) незаурядным событием и утверждал, что, предназначенная детям, она увлечет любого физика-профессионала.

Немало подобных фактов дает нам и издательская практика последних лет.

Что же можно сказать о литературе научно-художественной? Думается, что и в данном аспекте она в значительной мере (но не полностью!) «наследует» особенности двух этих видов литературы, своеобразно их синтезируя. Это обстоятельство существенно влияет на оценочные критерии. В частности, формируется весьма специфический критерий необходимости включения в текст («права на существование») отдельных деталей.

Например, автор рассказывает, что о своем открытии ученый беседует с приятелем «вечером, после ужина, когда они устроились при свечах в удобных кабинетных креслах». Рецензент считает это «ненужными, отвлекающими подробностями»: не все ли равно, в удобном он кресле сидел или на стуле?

Действительно, подобные штрихи представлялись бы ненужными в тексте научном или научно-популярном - они не несут «полезной информации», не сообщают необходимых знаний и не помогают изложить их более доступно. Их функция была бы чисто развлекательной («дать отдых читателю...»).

А в тексте научно-художественном? Здесь, по нашему мнению, положение изменяется. Подробности обстановки, поведения (конечно, если они не шаблонны и умело образно воссозданы) не отвлекают и не рассеивают внимание читателя, а наоборот, делают его общение с книгой более эффективным. Потому что они выполняют важнейшую в процессе восприятия такого текста функцию: создают «иллюзию присутствия», помогают человеку увидеть происходящее и, следовательно, почувствовать себя живым, заинтересованным свидетелем, непосредственным участником.

«Точность» отбора подобных деталей зависит от такта, чувства меры, образного мышления, изобразительного мастерства, - т.е. художественного дара автора.

Любопытный пример того, как неожиданно расширяется читательский адрес научно-художественного издания, приведен в сборнике «Художественное восприятие». Исследуя круг чтения народов, живущих на Крайнем Севере нашей страны, социологи убедились, что особым успехом у местных жителей пользуется... «Детская энциклопедия». «В ней находят популярное объяснение тем привычным для нас предметам и явлениям жизни, которые совершенно незнакомы коренному населению Крайнего Севера».

«Способы общения» читателя с различными видами литературы, как известно, качественно различны.

Человек берет в руки художественное произведение, желая не только о чем-то узнать, но и что-то пережить, почувствовать, увидеть. Для него бесконечно важен эффект личного - живого, сиюминутного, непосредственного переживания, происходящего «на его глазах» (даже если повествуется о событиях тысячелетней давности).

Принципиально иной будет установка на восприятие научного текста. Читатель всегда помнит: кто-то «до него» и «независимо от него» изучил явление, установил факт, сформулировал закономерность и подготовил сообщение. Он хочет воспринять это сообщение как можно более объективно, точно и однозначно, с возможно меньшими затратами времени и сил. «Прежде не знал, а теперь знаю», «сумел понять и усвоить»- вот в данном случае главный эффект, рождающий чувство удовлетворения от общения с книгой.

В последние годы проведен ряд социологических исследований, выявляющих мотивы чтения художественных произведений.

Среди них есть общие, так сказать, «утилитарные», относящиеся и к другим видам литературы (сознание пользы чтения, стремление к саморазвитию, потребность в знаниях и др.). Но значительная их часть не играет заметной роли при восприятии «нехудожественных» текстов или вообще не может быть применена к ним. Это, в частности, такие мотивы: потребность в эстетических переживаниях (вызываемых как объектом описания, так и качествами самого текста); потребность в активизации эмоциональной сферы; стремление к активизации воображения, непосредственного живого восприятия, субъективных ассоциаций и т.д.

Все эти мотивы весьма существенны при обращении человека к научно-художественной книге.

Со спецификой восприятия исследуемой нами литературы связан и другой интересный момент.

Выпуская конкретную работу, и издательство, и автор ориентируются на некоего «коллективного» читателя. Индивидуальные психологические различия между людьми, по существу, не учитываются.

Однако книга предназначена для восприятия «изолированных индивидуумов». И неизбежно возникают определенные противоречия между массовой ориентировкой издания и процессом индивидуального восприятия. Думается, что текст научно-художественный в некоторой степени снимает это противоречие, выдавая каждому человеку разную информацию в меру его понимания, его способности к сопереживанию и сотворчеству.

Известно, что именно это свойство делает подлинное произведение искусства обращенным одновременно и ко всему человечеству, и к отдельной личности. Научно-художественная книга частично принимает такую «обращенность» как дар искусства благородному делу популяризации.

Добавим к сказанному еще одно замечание.

Собственно научные и собственно художественные средства освоения действительности занимают в совокупности «лишь довольно узкие крайние полосы» в спектре человеческой деятельности, основная часть которого занята «повседневно используемыми способами общения и познания».

Поэтому литературное произведение, в котором переплетается понятийное и образное, рациональное и эмоциональное, приближает предмет к читателю, имитируя процесс его «повседневного мышления». И в этом также можно видеть одну из причин эффективности воздействия научно-художественной книги на читателя, массовости ее аудитории.

Все сказанное позволяет утверждать, что особенности создания научно-художественного произведения автором и особенности восприятия его читателем отражают характерное для нашей современности укрепление связей:

1. различных форм мышления - абстрактно-логической и конкретно-образной - в процессе постижения каждым человеком окружающей действительности;
2. различных форм общественного сознания - науки и искусства - в процессе развития общества.

В результате научно-художественная книга выступает как способ проявления (для автора) и формирования (для читателя) свойств целостной гармонически развитой личности. Именно поэтому она занимает все более заметное место в планах советских издательств, способствуя реализации воспитательных задач, поставленных перед ними Коммунистической партией.

О человеке и о мире можно говорить в категориях точных и естественных наук, языком психологии или сложными понятиями философского порядка. Можно упиваться страхом перед непознаваемостью жизни или с гордостью утверждать идею рациональной очевидности происходящего и поведения, основанных на подлинном знании. Писатели ставят героев перед лицом неизбежной необходимости действовать, побуждают их руководствоваться социальными мотивами или иррациональными побуждениями, заставляют их становиться жертвами собственных иллюзий. Литература выявляет необходимые и безусловные условия человеческого существования, соотносит их с мыслительным социальным опытом читателя, проектирует читательские устремления в виде определенной модели осуществленного прошлого или ожидаемого будущего, формулирует их в контексте избранного художественного метода и жанра.

Научный эксперимент основывается на фактах, в рамках которых он проводится. Деятельность ученого часто исключает все, что может считаться субъективным и произвольным. Несомненной целью эксперимента является достижение объективной научной истины. Однако зачастую к ней ведет субъективный путь познания, интуиция, которая при успешном стечении обстоятельств и результатов сделается аксиомой и станет для последователей моделью наблюдений и парадигмой, ибо наука стремится игнорировать все частные ситуации. Именно на этой основе она и зиждется.

Мир, открывшийся в результате научной деятельности, и мир, ставший итогом литературного творчества, отмечены различиями. Для автора художественного произведения, в отличие от ученого, не бывает «случайных» фактов. Действительность настолько противоречива, что трудно предположить, какой ее элемент следует предпочесть, а какой игнорировать. Реальность во всей пестроте разнообразия или, напротив, усеченная до фрагментов переносится в книгу и пребывает в ней в неравновесном единстве.

Многообразные факты, представленные в тексте, создают иллюзию целостно воспроизведенного мира. Границы художественно осмысленной реальности не менее произвольны, чем исходный материал. Использованные средства художественной выразительности отмечены субъективными авторскими задачами. Однако нельзя свести произведение к случайному и интуитивному изъявлению писательских намерений. Любая художественная новация или феномен творческой произвольности отбора материала и его художественного освоения обусловлены психологией художника, его вкусами, пристрастиями, идеологической позицией, моральными предпочтениями писателя, который интерпретирует мир в соответствии с объемом знаний и с определенных философско-эстетических позиций. Кроме того, литературное произведение развивается по законам жанра и стиля. Творческой основой для автора становятся распространенные в ту или иную эпоху стиль, метод, поэтика, определяющие границы соответствующей традиции.

При всей случайности отбора писателем материала, условности и субъективности творчества — стихийность предпочтения тех или иных фактов, произвольность комментария, парадоксальность временной последовательности и т. д. — его конечная цель — предложить читателю образ реальности, в которой «случайное» станет импульсом для осмысления вероятностной природы частных явлений и человеческого бытия.

В результате художественного обобщения достигается эффект правдоподобия, узнаваемости читателем мира, созданного автором. Художественное творчество не исключает, а часто даже подразумевает провокационные формы изображения действительности. Прерывистая и на первый взгляд хаотическая для каждого человека реальность событий и ощущений приобретает в книге логическую картину. Читатель воспринимает образ действительности, созданный художественным сознанием автора, как один из гипотетических вариантов мироосуществления, которого следует остерегаться либо надлежит переносить в реальность собственного существования.

Бытие героев, отмеченное печатью уникальности, делается основой «достоверных» читательских представлений о жизни. В этом смысле литературу можно назвать проективной моделью читательского бытия и отчасти соотнести с результатами научного эксперимента: опыт литературных героев становится эталонным образцом или ложной философской посылкой для жизненного проекта читателя. Знания, полученные из книги, человек соотносит с собственным существованием, переживает их, осмысливает, корректирует окружающую действительность соответственно художественному миру. Литература становится источником читательской интуиции и субъективных оценок, обобщающих реальность.

Безусловно, интерпретация любого опыта в основном зависит от накопленных человеком знаний. Процесс влияния литературы на человека может быть осмысленным и бессознательным, автор в произведении выявляет многообразные связи читателя с окружающим миром.

Человек принимает ежедневные решения, определяющиеся опытом, извлеченным из осуществленных событий. Тем не менее любой познавательный акт является отчасти и результатом проекции литературных ситуаций на действительность. Поведение направляется интуицией, которая основана на синтезе субъективного знания (жизненном опыте) с объективным знанием ситуаций, предложенных литературой. Мир, представленный в книге, противоречив, однако логические границы изложения — композиция, жанр, стиль, завершенные образы, авторские рассуждения, движение и развязка конфликта — выступают в качестве гарантии определенного мирового порядка. Каждое произведение, таким образом, несет печать упорядоченности, относительной стабильности, что побуждает читателя соотнести свою жизнь с миром, художественно созданным писателем. Отсюда исключительная важность литературы как институции, предлагающей процессуальную реальность в виде осуществленных и завершенных моделей, определяющих место человека не только в физическом, социальном, но и духовном мире.

Не следует преувеличивать влияние науки на литературу. И все же известны случаи, когда научные открытия подготавливали те или иные оригинальные художественные решения. Поэты барокко, классицизма, эпохи Просвещения, восторгаясь всемогуществом науки, вводят в свои произведения образы измерительных инструментов. М. В. Ломоносов сочиняет «Письмо о пользе стекла». О. де Бальзак основывает замысел «Человеческой комедии» на естественно-научных теориях. Позитивизм О. Конта — отказ от метафизических претензий на раскрытие причин и сущностей — во многом сформировал эстетику натурализма. Идеи Н. Лобачевского повлияли на философскую концепцию лирики «поэта-любомудра» Д. Веневитинова. Научные идеи стали отправной точкой художественных экспериментов Л. Кэрролла, фантастических проектов Г. Уэллса, поэтических поисков В. Хлебникова. Модель мироздания на основе биосферной концепции В. Вернадского повлияла на художественные искания русских писателей.

Структурная лингвистика во многом определила перспективы гуманитарных исследований и литературной практики XX столетия. 60-е годы XX века в нашей стране отмечены спором «физиков» и «лириков».

Не менее многочисленны примеры признания учеными грандиозности творческого гения писателей. Л. Больцман отозвался о богатстве духовного содержания уравнений теории Дж. К. Максвелла словами И. В. Гете из поэмы «Фауст»: «Не Бог ли эти знаки начертал? Они природы силы раскрывают и сердце нам блаженством наполняют».

Ссылки на авторитетные мысли, безусловно, не доказательства, однако широкую известность получили слова А. Эйнштейна, что Достоевский дает ему больше, чем Гаусс. Смысл признания очевиден: творчество гениального художника способно раскрепостить творческое сознание ученого и дать импульс его научному воображению. Любое научное открытие или художественное произведение — это пересмотр устоявшихся представлений и часто отказ от сложившихся стереотипов.

Писатели-авангардисты XX века относят в разряд анахронизмов господствовавшее ранее понимание поэзии как выражения мыслей и чувств или обобщения духовного опыта. Утверждается, что поэтическая мысль и чувство не могут проникнуть в глубины духовного мира современности. Непосредственная смысловая нагрузка произведения становится излишней и бессмысленной.

Эксперимент с абстракциями, привлечение в поэзию методов научного поиска разрушают понятийно-эмоциональную основу литературного произведения, вызывают к жизни ассоциативное письмо, которое создается посредством сложных интегральных систем поэтических образов и многоступенчатых аллюзий.

Изучая проблему человека в его связях с действительностью, поэты-урбанисты обозревают городские магистрали и коммуникации, связывающие и противопоставляющие друг другу отдельные социальные группы хаотического многолюдия. Во многом такие мотивы и настроения вызваны динамизмом научно-технической революции, которая, с одной стороны, вдохновляла мысль о грандиозных переменах в жизни человека, а с другой — пугала неизвестными перспективами.

Введение в литературоведение (Н.Л. Вершинина, Е.В. Волкова, А.А. Илюшин и др.) / Под ред. Л.М. Крупчанова. — М, 2005 г.

Наука описывает явления и процессы окружающей действительности. Она дает человеку возможность:

Пронаблюдать и проанализировать процессы и явления,

Выяснить на качественном уровне механизм их протекания,

Ввести количественные характеристики;

Предсказать ход процесса и его результаты

Искусство, к области которого относится и художественная литература отражает мир в образах -- словесных, визуальных.

Оба названных способа отражения реального мира взаимно дополняют и обогащают друг друга. Это связано с тем, что человеку от природы присуще относительно независимое функционирование двух каналов передачи и переработки информации -- вербального и эмоционально-образного. Это обусловлено свойствами нашего мозга.

Наука и искусство по-разному отражают общественное сознание. Язык науки - понятия, формулы. Язык искусства - образы. Художественные образы вызывают в сознании людей стойкие, яркие, эмоционально окрашенные представления, которые, дополняя содержание понятий, формируют личностное отношение к действительности, к изучаемому материалу. Формулы, соотношения, зависимости могут быть красивы, но это нужно уметь почувствовать, тогда учеба вместо суровой необходимости может стать трудным, но приятным делом. В художественных произведениях нередки картины физических явлений в природе, описания различных технических процессов, конструкций, материалов, сведений об ученых. В научной фантастике отражены многие научные предположения и гипотезы. Особое видение мира, владение словом и умение обобщать позволяет писателям добиваться в своих произведениях удивительно точных, легко представимых описаний.

Описание научных знаний встречается как в классической литературе, так и в современной. Особенно же востребованы такие описания в жанре фантастики, поскольку он по своей сущности как раз базируется на изложении различных научных гипотез, излагаемых языком художественной литературы.

Фантастика как прием, как средство выразительности всёцело принадлежит форме художественного произведения, точнее, его сюжету. Но понять расстановку и отношения социальных характеров в их индивидуальном проявлении можно лишь исходя из ситуации произведения, которая является категорией содержания.

У научной фантастики, если ее рассматривать в этом плане, тот же предмет, что и у искусства - «идеологически осознанная характерность социальной жизни людей и в тех или иных связях с ней характерность жизни природы» с акцентированием внимания преимущественно на второй части этого определения. Поэтому нельзя согласиться с выводами Т. А. Чернышевой, полагающей, что «специфика... (научной фантастики. - В. Ч.) состоит не в том, что в литературу приходит новый герой - ученый, и не в том, что содержанием научно-фантастических произведений становятся социальные, «человеческие» последствия научных открытий», а в том, что в «научной... фантастике постепенно выделилась новая тема: человек и естественная среда обитания, причем искусство теперь интересует физические свойства этой среды, и она воспринимается не только в эстетическом аспекте».

Вполне возможно, что художника как личность могут заинтересовать те или иные аспекты физических явлений окружающей среды или природы вообще. Примеров подобного интереса, когда писатель, поэт не ограничивается чисто художественной областью деятельности, в историко-литературном процессе немало. Достаточно вспомнить в этой связи имена Гёте, Вольтера, Дидро и т. д.

Однако вопрос заключается не столько в оправдании или осуждении подобного интереса, сколько в том, какой характер носит этот интерес: или «физические свойства среды» интересуют писателя, прежде всего в своих сущностных моментах, как проявление определенных объективных закономерностей природы, или они осознаются сквозь призму особенностей человеческой жизни, получая тем самым определенное осмысление и эмоционально-идеологическую оценку. В первом случае, если художник и попытается создать художественное произведение на основе системы знаний, получивших закрепление в его теоретическом мышлении, оно неизбежно будет носить характер иллюстративности, не достигнув той степени художественной обобщенности и выразительности, которая присуща произведениям искусства.

Если же «физические свойства среды» приобретают в силу идеологического миросозерцания писателя ту или иную эмоционально-идеологическую направленность, она может стать предметом искусства вообще и фантастики в частности. Сложность дифференциации современной фантастики в ее содержательной значимости в том и состоит, что она способна выступать в функции отражения перспектив развития науки и техники или «физических свойств среды», осуществляя в образной форме популяризацию тех или иных проблем или достижений науки и техники, причем «образная форма» в подобном случае не идет дальше иллюстративности. И вместе с тем «научная» фантастика, которая родилась и полностью оформилась на рубеже XIX - XX вв., «интересуется» той проблематикой и тематикой научных достижений, которые несут на себе отпечаток социальной характерности жизни людей и общества в своей национально-исторической обусловленности. В этом случае мы можем условно выделить в фантастике, в ее содержательном плане, две "отрасли": фантастику, которая познает и отражает проблематику естественных наук в их социальной и идеологической направленности, и фантастику, "интересующуюся" проблематикой общественных наук.

Однако современная "научная" фантастика не исчерпывается жанром утопии. Данные общественных и естественных наук помимо своей объективно-познавательной ценности все больше и больше влияют и на социальные взаимоотношения людей, выражающиеся как в изменении и пересмотре моральных, этических норм, так и в необходимости предвидеть результаты научных открытий на благо или во вред всему человечеству. Промышленно-техническая революция, начавшаяся в XX в., ставит перед человечеством ряд социальных, этических, философских, а не только технических проблем. Изменениями, происходящими в этом "изменяющемся" мире и вызванными развитием науки, и "занимается" фантастика, которая еще со времен Уэллса получила название социальной. Суть этого вида "научной" фантастики лучше всего выразили братья Стругацкие. "Литература, - пишут они, - должна пытаться исследовать типические общества, т. е. практически рассматривать всё многообразие связей между людьми, коллективами и созданной ими второй природой. Современный мир настолько сложен, связей так много и они так запутаны, что эту свою задачу литература может решить путем неких социологических обобщений, построением социологических моделей, по необходимости упрощенных, но сохраняющих характернейшие тенденции и закономерности. Разумеется, важнейшими тенденциями этих моделей продолжают оставаться типичные люди, но действующие в обстоятельствах, типизированных не по линии конкретностей, а по линии тенденций". Примером подобной фантастики могут служить произведения самих Стругацких ("Трудно быть богом" и др.), "Возвращение со звезд" Станислава Лема и т. д.

Ряд устаревших мнений относительно научной фантастики, сводившихся в основном к тому, что содержанием ее должна быть научная гипотеза, целью - научный прогноз, а предназначением - популяризация и пропаганда научных знаний, опровергнут в настоящее время не столько стараниями критиков и литературоведов, сколько самой литературной практикой. Большинство пишущих о научной фантастике в настоящее время соглашаются с тем, что это - особая отрасль художественной литературы со специфической областью творческих интересов и своеобразными приемами изображения действительности. И все же большая часть работ, посвященных научной фантастике, отличается недостаточной разработкой положительной части программы, в частности, такого коренного вопроса, как роль и значение «принципа научности», решение которого могло бы прояснить целый ряд спорных моментов, связанных с природой научной фантастики и ее художественными возможностями. Для исследователя современной фантастики крайне необходимо выяснить характер ее связи с наукой, а также смысл и предназначение подобного содружества.

Первым и, пожалуй, самым серьезным следствием «онаучнивания» фантастики была ее современность. Появление научной фантастики во второй половине XIX ст. было в известной мере предрешено громадным ускорением (по сравнению с предыдущими веками) научно-технического прогресса, распространением в обществе научных знаний, формированием научного, материалистического видения мира. Научное было принято как правдоподобное обоснование фантастического тогда, замечает писатель Г. Гуревич, «когда техника набрала силу и чудеса стали делаться за оградами заводов: паровые колесницы без коней, корабли без парусов, плывущие против ветра».

Однако научность в фантастике - это не просто рядовая примета времени. Принятый фантастикой принцип научности подготовил и вооружил ее для разработки сложнейшей современной проблематики.

Большинство пишущих о научной фантастике согласно с мыслью, что критерий научности необходим для фантастики. «...Проблема компаса, проблема критерия не может быть снята», - отмечает А. Ф. Бритиков, для которого критерий научности в фантастике эквивалентен критерию человека. Вс. Ревич сводит, очевидно, критерий научности к пожеланию писателю-фантасту знать хорошо избранную им область и не допускать элементарных погрешностей против науки: «Смешно, когда человек, претендующий на роль прорицателя, делает элементарные научные ошибки». Правда, критик тут же оговаривается, что научная осведомленность для фантаста - не главное и не единственное необходимое качество, а допущенный им даже элементарный научный просчет может и не отразиться на художественных достоинствах произведения. К этому нужно также добавить, что далеко не каждый фантаст, как мы знаем, претендует на роль прорицателя. Усложнен вопрос о критериях научности в статье В. Михайлова «Научная фантастика». Автор статьи то утверждает, что уже одно-единственное упоминаемое фантастом «научное» слово делает его произведение научно-фантастическим (как, например, слово «ракета») и соглашается с научностью машины времени Уэллса, то критикует современных фантастов, использующих в своих произведениях идею фотонной ракеты и полета с субсветовыми скоростями, так как «были опубликованы расчеты», свидетельствующие о технической неосуществимости того и другого. З. И. Файнбург максимально широко раздвигает границы научности для фантастики, утверждая, что «в ситуациях и решениях научной фантастики допущения делаются, как правило, на основе хотя бы в идеале возможного, то есть хотя бы принципиально не противоречащего материальности мира».

В современной научной фантастике существует множество градаций, степеней научности. Часть современных фантастов идет гораздо дальше Уэллса по пути превращения научного обоснования в своеобразный художественный прием, повышающий правдоподобие, или же просто в примету времени. Становясь все более формальным, научное обоснование делается и все более условным.

10 наиболее популярных и интересных научных книг из самых разных областей человеческого знания, конечно же не сделают вас учёным сразу после их прочтения. Но они помогут вам лучше разобраться в том, как устроены человек, весь наш мир, и вся остальная вселенная.

«Большое, малое и человеческий разум». Стивен Хокинг, Роджер Пенроуз, Абнер Шимони, Нэнси Картрайт.

В основу книги легли Теннеровские лекции, прочитанные в 1995 г. известным английским ученым-астрофизиком Роджером Пенроузом, и вызванная ими полемика с не менее известными английскими учеными Абнером Шимони, Нэнси Картрайт и Стивеном Хокингом. Круг обсуждаемых проблем включает парадоксы квантовой механики, вопросы астрофизики, теории познания, художественного восприятия.

«Большой атлас по анатомии». Йоганес В. Роен, Чихиро Йокочи, Эльке Лютьен - Дреколль.

Данное издание является мировым бестселлером. Вниманию читателя предлагаются: уникальные фотографии анатомических срезов, точнейшим образом передающие цветовые и структурные особенности строения органов; обучающие схемы, которые дополняют и разъясняют великолепные цветные фотографии анатомических срезов; дидактический материал, освещающий функциональные аспекты строения органов и систем; принцип изучения срезов «от внешнего к внутреннему», при припарировании в лаборатории и в клинической работе; введение,посвященное описанию современных методов визуализации особенностей строения органов и систем организма. Для удобства профессионального читателя названия органов и систем даны на русском и латинском языках.

«Краткая история почти всего на свете». Билл Брайсон.

Эта книга - один из главных научно-популярных бестселлеров наших дней, классика популярной науки. В ней уместились Большой взрыв и субатомные частицы, первобытные океаны и древние материки, под ее обложкой бродят гигантские ящеры и выслеживают свою добычу первобытные охотники... Но это книга не только о далеком прошлом: доступно и увлекательно в ней рассказывается о переднем крае науки, о невероятных открытиях, которые совершают ученые, о глобальных угрозах и будущем нашей цивилизации.

«Гиперпространство. Научная одиссея через параллельные миры, дыры во времени и десятое измерение». Митио Каку.

Инстинкт говорит нам, что наш мир трехмерный. Исходя из этого представления, веками строились и научные гипотезы. По мнению выдающегося физика Митио Каку, это такой же предрассудок, каким было убеждение древних египтян в том, что Земля плоская. Книга посвящена теории гиперпространства. Идея многомерности пространства вызывала скепсис, высмеивалась, но теперь признается многими авторитетными учеными. Значение этой теории заключается в том, что она способна объединять все известные физические феномены в простую конструкцию и привести ученых к так называемой теории всего. Однако серьезной и доступной литературы для неспециалистов почти нет. Этот пробел и восполняет Митио Каку, объясняя с научной точки зрения и происхождение Земли, и существование параллельных вселенных, и путешествия во времени, и многие другие кажущиеся фантастическими явления.

«Микрокосм. E. coli и новая наука о жизни». Карл Циммер.

E. coli, или кишечная палочка, - микроорганизм, с которым мы сталкиваемся практически ежедневно, но который при этом является одним из важнейших инструментов биологической науки. С ним связаны многие крупнейшие события в истории биологии, от открытия ДНК до новейших достижений генной инженерии. E. coli - самое изученное живое существо на Земле. Интересно, что E. coli - общественный микроб. Автор проводит удивительные и тревожные параллели между жизнью E. coli и нашей собственной жизнью. Он показывает, как этот микроорганизм меняется практически на глазах исследователей, раскрывая перед их изумленным взором миллиарды лет эволюции, закодированные в его геноме.

«Земля. Иллюстрированный атлас». Майкл Аллаби.

Всеобъемлющая картина всех процессов, происходящих на Земле, внутри и вокруг нее. В издании представлены: подробные карты материков и океанов. Впечатляющие красочные фотографии. Популярно изложенные сложные понятия. Широкий обзор экологических проблем. Захватывающая история жизни на Земле. Пояснительные схемы и чертежи. Реконструкции геологических процессов. Терминологический словарь и алфавитный указатель. Атлас станет незаменимым справочным пособием и настольной книгой для читателей всех возрастов.

«История Земли. От звездной пыли - к живой планете. Первые 4 500 000 000 лет». Роберт Хейзен.

Книга известного популяризатора науки, профессора Роберта Хейзена, знакомит нас с принципиально новым подходом к изучению Земли, в котором переплетаются история зарождения и развития жизни на нашей планете и история образования минералов. Прекрасный рассказчик, Хейзен с первых строк увлекает читателя динамичным повествованием о совместном и взаимозависимом развитии живой и неживой природы. Вместе с автором читатель затаив дыхание совершает путешествие сквозь миллиарды лет: возникновение Вселенной, появление первых химических элементов, звезд, Солнечной системы и, наконец, образование и подробная история Земли. Движение целых континентов через тысячи километров, взлет и падение огромных горных хребтов, уничтожение тысяч видов земной жизни и полная смена ландшафтов под воздействием метеоритов и вулканических извержений - реальность оказывается гораздо интересней любого мифа.

«Эволюция человека. В 2 книгах.». Александр Марков.

Новая книга Александра Маркова - это увлекательный рассказ о происхождении и устройстве человека, основанный на последних исследованиях в антропологии, генетике и эволюционной психологии. Двухтомник «Эволюция человека» отвечает на многие вопросы, давно интересующие человека разумного. Что значит - быть человеком? Когда и почему мы стали людьми? В чем мы превосходим наших соседей по планете, а в чем - уступаем им? И как нам лучше использовать главное свое отличие и достоинство - огромный, сложно устроенный мозг? Один из способов - вдумчиво прочесть эту книгу. Александр Марков - доктор биологических наук, ведущий научный сотрудник Палеонтологического института РАН. Его книга об эволюции живых существ «Рождение сложности» (2010) стала событием в научно-популярной литературе и получила широкое признание читателей.

«Эгоистичный ген». Ричард Докинз.

Мы созданы нашими генами. Мы, животные, существуем, чтобы сохранить их, и служим лишь машинами, обеспечивающими их выживание. Мир эгоистичного гена - это мир жестокой конкуренции, безжалостной эксплуатации и обмана. Ну а как же акты альтруизма, наблюдаемые в природе: пчелы, совершающие самоубийство, когда они жалят врага, чтобы защитить улей, или птицы, рискующие жизнью, чтобы предупредить стаю о приближении ястреба? Противоречит ли это фундаментальному закону об эгоистичности гена? Ни в коем случае! Докинз показывает, что эгоистичный ген - это еще и хитрый ген. И он лелеет надежду, что вид Homo sapiens - единственный на всем земном шаре - в силах взбунтоваться против намерений эгоистичного гена.
Перевод сверен по юбилейному английскому изданию 2006 года.

«Псевдонаука и паранормальные явления. Критический взгляд». Джонатан Смит.

Уверенно оперируя данными психологии, физики, логического анализа, истории, Джонатан Смит ведет читателя по таинственным территориям непознанного, не давая потеряться среди сложных научных понятий и помогая различать невероятную правду и правдоподобный обман.