Оксман, юлиан григорьевич. Оксман юлиан григорьевич

Юлиан Григорьевич Оксман был арестован в Ленинграде 4 ноября 1936 года по доносу одной из сослуживиц - сотрудниц Пушкинского Дома. Вскоре эта сотрудница была привлечена к суду за клевету на кого-то, но на судьбе Юлиана Григорьевича это никак не отразилось. Его приговорили к пяти годам заключения в лагере. В частности, как он мне рассказывал, ему еще инкриминировалось и приобретение для Пушкинского Дома за 5000 рублей архива «пресловутого генерала Кутузова». Когда началась Великая Отечественная война, в лагерь приехала «тройка» и прибавила ему еще пять лет за «клевету на советский суд». Клевета эта заключалась в его утверждении, что он ни в чем не виноват.

5 ноября 1946 года, ровно через десять лет после ареста, пробыв в лагерях на Колыме, как говорили там, «от звонка до звонка», Юлиан Григорьевич был освобожден. Протащившись в товарном составе, постоянно стоявшем на запасных путях, более месяца, он приехал в Москву 30 декабря. На перроне его ждала жена Антонина Петровна, которая весь месяц приходила на вокзал в надежде его встретить.

Три месяца промелькнули в свиданиях с родными, друзьями, коллегами, на вечерах у пушкиниста М. А. Цявловского, в Литературном музее, в редакции «Литературного наслед

ства». Но бездействие скоро начало тяготить Оксмана. Он стал искать себе место за пределами Москвы. При помощи ленинградского литературоведа Г. А. Гуковского, бывшего во время войны в эвакуации в Саратове, он получил должность профессора в Государственном Саратовском университете. 8 апреля 1947 года Юлиан Григорьевич уехал в Саратов, где ему довелось проработать более десяти лет.

В жизни Ю. Г. Оксмана переписка занимала очень значительное место, в особенности в годы его пребывания в Саратове. Писал он и с Колымы, где работал лесорубом, сапожником, бондарем, банщиком, сторожем. Сохранилось более 60 писем его оттуда к жене и к матери. Мы публикуем фрагменты из них. Находясь в тяжелых условиях, оторванный от любимого дела, ученый никогда не падал духом, не жаловался на свои невзгоды, старался внушить надежду на лучшее своим близким, может быть, не всегда искренно, а чтобы успокоить их. О действительных условиях его жизни там можно судить по записи 1960-х годов, найденной мною после его смерти в его бумагах: «Никак не забыть зимних дней в Адыгалахе. Когда термометр показывал 50 градусов и больше («актировались» только дни, когда температура была больше 52 градусов), я ощущал легкий шелест замерзающего пара - это было мое дыхание (воздух, который выдыхали мои легкие, шелестел). Холода я не чувствовал, так как ветра не было, одет я был хорошо, но сердце замирало. Мне вдруг начинало казаться, что я не дойду до лесоповала, я считал шаги, вот-вот упаду!»

Ксения Богаевская

ПИСЬМА К ЖЕНЕ И МАТЕРИ

«Лета в этом году почти не было, т.е. настоящих летних дней было не больше 10 - 15. Сейчас уже отошла первая декада августа, от 11 до 2-х чудесно, но холодный ветер с Ледовитого океана дает себя знать сразу же после обеда (а обедаем мы здесь рано, перерыв с 12 до 2-х). Впрочем, я на климат здешний, несмотря на все его каверзы, жаловаться не могу: чувствую себя хорошо, зимою даже лучше, чем весною и летом, когда очень уж грустно становится».

«Сентябрь у нас стоит великолепный, да и вообще осень на Колыме <...> гораздо лучше лета, короткого, неопределенно изменчивого, сырого, с ветрами, действующими на нервы и т. п. <...>

«...с удовольствием выбегаю к 7 утра на работу, с удовольствием еще большим возвращаюсь в 6 часов вечера в палатку, быстро приготовляю себе что-нибудь или подогреваю, кипячу чай или какао с твоими сухариками (очень, очень вкусными, и не только потому, что прислала их ты, хотя и это, конечно, значит для меня немало), читаю что-нибудь. Последнее время вечером редко выхожу на работу в цех и ложусь поэтому рано. В новых журналах интересного крайне мало, но все больше и больше уделяется места в них материалам о Маяковском. Я слежу за этой литературой очень внимательно, и не только потому, что много в ней просто любопытного (особенно интересны воспоминания Лили Брик и Риты Райт, менее удачны заметки Наташи Брюханенко, которой надо было бы писать попроще и посердечнее, а не делать «интеллигентное лицо» там, где этим ничего не возьмешь и только наведешь скуку). Маяковский оказался и большим человеком и человеком, кровно связанным со своей эпохой, тысячами нитей закрепленным в каждом году первого двадцатипятилетия ХХ века. Поэтому к нему так же, как и к Пушкину, очень оказалось удобным пристраивать и исторические, и литературные, и бытовые материалы об огромном по своей значимости отрезке времени - с 1905 по 1930 год. К писателям кабинетного стиля таких дорог не проложить, ибо от них самих никуда не уйти. Дело не в масштабах таланта, а в широте исторического дыхания...»

«Вчера забежал утром ко мне в сушилку горностай - и так весело было наблюдать, как он присматривается к необычной обстановке и как жадно ищет выхода из тюрьмы, в которой неожиданно оказался...»

В лагерь приехала комиссия, во главе которой стоял какой-то деятель, знавший Ю. Г. по Ленинграду. Он отнесся с сочувствием к заключенному «профессору», перевел его на лучшее место - в прачечную, где Ю. Г. получил крошечную собственную комнатку. «Такое было блаженство, свой угол».

К тому же этот человек оставил Ю. Г. несколько книг, в том числе, помню, стихотворения А. К. Толстого.

В прачечной приходилось гладить белье местного начальства.

«Однажды я по неопытности прожег чьи-то брюки. Представляете мое отчаяние?»

К счастью, Ю. Г. сообразил, что в поселке живет знакомый портной, побежал к нему, и тот выручил, незаметно починив пострадавшее место.

«Не представляю, уцелела ли наша ленинградская квартира, сохранились ли мои коллекции и рукописи, но даже если ничего этого уже и нет - не очень огорчаюсь. Наши страдания разделяются всей страной и будут отплачены гитлеровцам сторицей».

«...чем реже приходится писать, тем труднее найти нужные слова, тем стеснительнее и неувереннее выражение самого главного, особенно когда грусть и нежность, беспомощность и неизвестность парализуют и мысль, и чувства, и волю. <...> Мои дорогие беженцы, душа болит за всех вас, с нетерпением жду, когда отбросят фашистов из-под Ленинграда <...>, но пока - пока приходится, стиснув зубы и сжав нервы, ждать, ждать и ждать. <...> О себе мне говорить трудно - я здоров, живу в сносных (хотя в прежних) условиях, стараюсь быть бодрым, не терять своего лица, много работаю, но не очень устаю, имею возможность даже следить за новой литературой и перечитывать старое. <...> Досадно, что погибли ваши письма, адресованные Магденко, когда я странствовал за тысячу километров отсюда, затем заболел, затем даже умирал, но каким-то чудом («вторично» в третий или четвертый раз) остался жив, чтобы еще дождаться встречи с тобой, моя радость. Да, «чему бы жизнь нас ни учила, а сердце верит в чудеса». Чудо выручало меня уже не раз, невольно станешь оптимистом даже при самой неутешительной конъюнктуре!»

«Перечитываю в последнее время классиков, а из русских хороших прозаиков, Лескова. Новых книг давно не видел, самая интересная из них «Тысячи падут» Габе - много аналогий, в общем, очень похоже. <...> Из новых фильмов видел только «Сталинград» да «Киноконцерты». Последние очень расстроили, вызвав поток воспоминаний, очень доволен тем, что слышал».

«Вспоминаю тайгу и бесконечную зимнюю многомесячную ночь (точнее, сумерки) у Индигирки, куда меня забросила судьба в 1941 - 1942 г. Мороз 60 градусов, костер, я у костра, всю ночь напряженно всматриваюсь в прошлое («настоящего» тогда для меня не

было, «будущее» было более чем проблематично). <...>

…У костра я не только вспоминал, но иногда писал мысленно целые книги, главу за главой, ярче и легче, чем, бывало, за письменным столом в Ленинграде».

Письмо к двоюродной племяннице, И. М. Альтер, несколько грустное, но кончается на мажорной ноте.

«Дорогая Ирочка, вот уже и «сентябрь на дворе» - коротенькое колымское лето пролетело так незаметно, как прошла и вся почти жизнь. На днях уехал Мика, и с его отъездом оборвались, кажется, последние якоря. Как это ни странно, но до сих пор я не ощущал одиночество как большое лишение. В тайге ведь в свое время целыми месяцами слова не с кем было перекинуть, а еще раньше были многие месяцы абсолютной изоляции от всего живого, но меня все это трогало очень мало. Я жил или воспоминаниями, или бу

дущими книгами, которые мысленно писал главу за главой, страницу за страницей. Сейчас не то - я чувствую себя бесконечно уставшим от бесперспективности личного быта на ближайшее время, от всего груза последних лет. Даже книги не отвлекают, как обычно. Правда, и читать приходится сейчас не так много, как раньше. Очень огорчает меня и отсутствие писем. От мамы их нет уже два месяца. Тосенька пишет еще реже и скупее. Представляю хорошо их невеселую жизнь, но от этого еще тягостнее. Недавно мне попался чей-то перевод замечательных стихов Киплинга. Посылаю его тебе вместо скучной концовки унылого письма.

Умей поставить в радостной надежде

На карту все, что накопил с трудом,

Все проиграть, и нищим стать, как прежде,

И никогда не пожалеть о том.

Умей принудить сердце, нервы, тело

Тебе служить, когда в твоей груди

Уже давно все пусто, все сгорело,

И только воля говорит: «Иди!»

«...пишу <...> на Аптекарский остров. Ах, как много воспоминаний связано с этим островом в нашей ленинградской жизни 23 - 25-го года, <...> сотни раз наши прогулки приурочивали к району гренадерских казарм и к набережной у старых министерских дач, где так замечательно пахло в летние вечера русской провинцией и петербургскими рабочими окраинами в восприятии Блока и даже Достоевского. Из-за таких воспоминаний и тянет иногда до безумия в Ленинград, хотя в здравом уме уже все, кажется, голосует против этого возвращения».

«Письмо осталось неоконченным, моя радость, из-за объявления войны... События меня бесконечно бодрят, и я даже помолодел от их темпов. Фашизм во всех его разветвлениях будет уничтожен и выкорчеван с корнем не только на Западе!»

«...я тебя не поздравил до сих пор с окончанием мировой войны. Для нас на Колыме это двойной праздник во всех отношениях - ведь Япония от нас очень близко, и это накладывало на весь стиль нашей жизни особый отпечаток...»

«Вчера удалось мне почти целый день провести в библиотеке для просмотра газет и журналов этого года. С особым интересом прочел все 18 номеров «Войны и рабочего класса» и «Литературу и искусство» за год. Узнал о книге Федина, которая меня очень заинтриговала, о неудачах Зощенко, посмотрел фотографии наших писателей на фронтах, подивился скудости информации о смерти Юрия Николаевича. Сейчас как-то притупилась у меня острота этой потери, но просто оттого, что не могу об этом думать. А как вспомню - так страшно становится от безвоздушного пространства вокруг нас...»

Как видим, последний год в Магадане Ю. Г. жил почти на свободном положении, ходил по городу, в библиотеку и, кажется, даже в частные дома людей, с которыми он там познакомился. В Магадане он много читал и частично восстановил свои пробелы в литературе тех лет.

«Ты, я надеюсь, учитываешь все своеобразие географических широт и долгот и границу между Дальним Востоком и прочими частями нашей родины. То, что у вас закончилось, у нас заставляет быть в полной боевой готовности, работать по-фронтовому и не рассчитывать на передышку».

«...никаких перемен в нашем быту нет; живу все-таки гораздо нервнее, чем прежде, когда ничего не знал и будущее рисовалось только в отвлеченных тонах. <...> Что делать и на что ориентироваться? Оставаться ли мне здесь после освобождения, чтобы оформить лучше свои юридические и бытовые дела, или ехать на Большую землю при первой физической возможности, которая может представиться до конца декабря. <...> Ясно я себе представляю только колымский вариант, т.е. самый простой, поскольку здесь я легко могу устроиться, не являюсь белой вороной, никого не пугаю и не смущаю, а наоборот, считаюсь очень полезным, как дефицитный специалист. <...> Оставаться здесь больше, чем на год, значит, крест на всяких надеждах реставрации.

Я понимаю, что очень огорчаю тебя своей неуверенностью, своей растерянностью перед завтрашним днем, но, право, нет уже сил на искусственную зарядку - они все растрачены

за эти годы, даже странно, как их хватало до сих пор. С каждым месяцем я чувствую себя слабее - не физически, а морально. Голова работает неплохо, даже, пожалуй, совсем хорошо, лучше, чем на Большой земле в последние годы, когда разменивался очень уж много на ненужные дела и заботы, но от этого не легче. Недавно стал работать над «Наукой логики» Гегеля - очень удачно, пробовал писать - тоже получается интересно, думаю о прочитанном - тоже не совсем тривиально. Острота и глубина понимания лучше, чем были прежде, когда боялся широких разворотов мысли, загонял себя в углы комментариев. Так обидно, что себя суживал всю жизнь, впрочем - так уж само собою складывалось все, никто не виноват в этом».

«...очень уж переломный период дает себя знать. Физически все обстоит благополучно <...>, но психически нет ни прежней устойчивости, ни уверенности, ни даже понимания иногда, что можно и чего нельзя, что хорошо и что плохо. <...> Я очень соскучился и по тебе и по настоящей работе. Сейчас перечитываю «Вопросы истории» за полтора последних года (принес один знакомый на несколько дней) - вижу, что не только не устарел я, а наоборот, мог бы с успехом быть в самых передовых рядах и на историческом, и на литературном фронте. Я писал тебе, что хотел бы написать «Историю изучения Пушкина». Набросал уже большую главу о пушкинистах ХХ века, сейчас застрял на Лернере. Выходит очень остро и интересно - беда, что нет даже элементарных справочников и основных изданий. <...>

Август у нас в этом году дождливый, но не холодный. Боюсь, что осени хорошей не будет, как не было и лета. Настроение не поднимается, может быть, из-за унылых пасмурных дней. <...> Недавно пересмотрел комплекты центральных газет за полгода, поражен убылью в академических рядах и отсутствием кадров, особенно в области гуманитарных наук. Подумал и о том, что в 1949 году новый большой пушкинский юбилей - 150 лет со дня рождения, а в 1950 году - 125-летие «14 декабря». И для одного, и для другого юбилея у меня очень много почти законченного, требующего только нескольких месяцев технического оформления, без всяких архивных и библиографических справок и выписок. Впрочем - я, может быть, не прав, надеясь, что все эти бумаги сохранились».

«Понимаю очень хорошо твое обращение к вознесенским дням нашей юности, такой бесконечно далекой и в то же время как будто бы более близкой, чем 1936 год! <...> Неужели мы уже становимся старыми? Я никак не хочу и не могу с этим примириться. Чувствую я себя даже сейчас на 10 лет моложе, а не старше, чем это было 10 лет назад».

Здесь уместно добавить несколько цитат из писем Юлиана Григорьевича ко мне.

«В Саратове 26-го числа бушевал ураган. <...> Очень тяжело все это отразилось на сердце: я шел из университета домой точно в таком состоянии, как когда-то в шестидесятиградусный мороз возвращался на Колыме с работы в палатку, т.е. с полной уверенностью, что не дойду».

«Рад, что вы так довольны своим новым бытом. Это ведь самое главное, лучше ничего ведь не бывает после трудового дня. Я помню колымскую каторгу и блаженное ощущение хорошей палатки!»

Юлиа́н Григо́рьевич О́ксман (30 декабря 1894 [11 января ], Вознесенск - 15 сентября , Москва) - советский литературовед, историк, пушкинист .

Энциклопедичный YouTube

• 1 / 5

  В 1917-1918 годах Оксман был помощником начальника архива Министерства (Наркомата) просвещения , участвовал в подготовке и проведении реформы архивного дела после Февральской революции . В 1918-1919 годах - заведующий сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР (одновременно - член Петроградского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов).

  В 1920 году Оксман был приглашён ректором (бывшего Новороссийского университета) профессором Р. М. Волковым на работу в Одессу. В Одессе молодой 25-летний профессор организует семинар, а также начинает работу по организации Одесского губернского архива. Во главе с единомышленниками из числа преподавателей и студентов университета Оксман организует работу по розыску и сохранению, обзору и каталогизации документов заброшенных архивов закрытых или реорганизованных бывших государственных и военных учреждений, а также документов из личных семейных архивов, многие владельцы которых покинули Россию в предшествующие годы. В ходе работы над организацией губернского архива было принято решение о создании в 1921 году , Оксман стал его ректором. История Северного Причерноморья представляла огромный потенциал для изучения, идея создания специализированного учебного заведения выдвигалась и раньше. Оксман возглавил сильнейший профессорско-преподавательский состав, взяв на себя курс по организации архивного дела. В сентябре 1923 года Оксман принял решение вернуться в Петроград, одной из причин стали нараставшие конфликты с работниками Одесского ЧК из-за их вольного обращения с документами подведомственных Оксману архивов .

  Работа в Ленинграде

  В Петрограде Оксман получил должность профессора в университете, начал работать в Институте литературы, после реорганизации Академии наук начал работу в Пушкинском доме , в качестве одного из ведущих сотрудников этого института, позднее - учёного секретаря. В сфере главных научных интересов Оксмана были Пушкин и декабристы, на протяжении 1920–30-х годов работал над монографией о творчестве Пушкина. В 1927 году принял участие в совместной работе с Юрием Тыняновым по написанию сценария к фильму «С.В.Д. » о декабристах. Одновременно в Институте истории искусств Оксман возглавлял Пушкинскую комиссию. В 1929 и 1931 годах подвергался арестам. В письме Л. Гроссману в 1932 году Оксман жаловался на трудности в реализации своих замыслов: «Книга о Пушкине, на которую потратил несколько лет работы, остаётся неоконченной… Примерно в таком же положении у меня две книги о декабристах, вчерне законченные ещё в 1927–1928 г. …А годы идут, невыпущенные исследования гниют на корню, становятся почти чужими ». Одним из главных дел Оксмана того периода стала подготовка академического собрания сочинений и других изданий произведений Пушкина, он редактировал и комментировал прозу в целом ряде изданий поэта, под его редакцией вышли первые два выпуска «Временника Пушкинской комиссии ». В 1933 году Оксман был назначен заместителем директора Пушкинского Дома. На этой должности возглавил подготовку Пушкинского юбилея 1937 года - столетия со дня гибели поэта. В 1933-1936 годах - член Президиума Ленсовета .

  Арест и заключение

  В ночь с 5 на 6 ноября 1936 года Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома, среди прочих обвинений ему инкриминировались «попытки срыва юбилея Пушкина, путём торможения работы над юбилейным собранием сочинений». Осуждён постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15 июня 1937 к 5 годам ИТЛ . Отбывал срок на Колыме (Севвостлаг), работал банщиком, бондарем, сапожником, сторожем. В 1941 получил новый срок (5 лет) за «клевету на советский суд». В заключении продолжал научную работу, собирая документы и устные свидетельства о русской культуре начала XX века. Многие писатели и учёные, в том числе В. Шкловский , В. Каверин , Ю. Тынянов , М. Азадовский , Е. Тарле , К. Чуковский , пытались вступиться за Оксмана, писали письма в адрес Ежова и Берии в период нахождения его под следствием и по окончании первого срока, но все их обращения оставались без ответа .

  Как писал позднее в одном из писем сам Оксман:

  Я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки

  Работа после освобождения

  Отбыв полностью оба пятилетних срока, Оксман был освобождён 5 ноября 1946 года и к исходу того же года на короткое время приехал в Москву. Супруга Антонина Петровна в течение месяца после освобождения приходила на вокзал в надежде его встретить. После трёх месяцв в Москве, убедившись, что надежды найти работу в столицах нет, Оксман по рекомендации друга, ленинградского литературоведа Г. А. Гуковского , во время войны бывшего в эвакуации в Саратове, смог устроиться на работу на кафедре истории русской литературы в Саратовском университете . С 1950 года был старшим преподавателем, с 1952-го - ассистентом, с 1954-го - профессором. В 1958 году он вернулся в Москву , до 1964 работал старшим научным сотрудником Отдела русской литературы в , заведовал Герценовской группой, подготовил к печати книгу «Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского», за что в 1961 году был удостоен премии имени В. Г. Белинского . В 1934-1936 и в 1956-1964 был членом Союза писателей СССР (оба раза исключён).

  Активная гражданская позиция

  Одной из основных своих жизненных задач после освобождения Оксман считал «борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова , Берии , Заковского , Рюмина и др.», на научных и писательских собраниях публично разоблачал доносчиков. С 1958 Оксман начал устанавливать связи с западными славистами (в том числе эмигрантами, прежде всего с профессором Глебом Струве), вёл с ними обширную переписку (в том числе и тайную - через стажёров, работавших в СССР). Передавал на Запад не опубликованные в СССР тексты поэтов «серебряного века » - Николая Гумилёва , Осипа Мандельштама , Анны Ахматовой - и свои воспоминания о них, помогая Струве в издании собраний сочинений этих авторов.

  Летом 1963 Оксман анонимно опубликовал на Западе статью «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых» . В августе 1963, после того как одно из писем за рубеж было конфисковано пограничниками, органы КГБ провели у Оксмана обыск (изъяты дневники, часть переписки и самиздат). Было начато следствие, продолжавшееся до конца года (проверялась версия, что Оксман печатается за рубежом под псевдонимом Абрам Терц). Дело против Оксмана было прекращено, а материалы о его контактах с эмигрантами были переданы в Союз писателей и ИМЛИ для принятия «мер общественного воздействия». Оксмана исключили из Союза писателей (октябрь 1964), вынудили уйти из ИМЛИ на пенсию, вывели из состава редколлегии «Краткой литературной энциклопедии» , одним из инициаторов издания которой он был.

  Последние годы жизни

  В 1965-1968 Оксман работал профессором-консультантом кафедр истории СССР и истории русской литературы в Горьковском университете , был уволен оттуда по требованию КГБ и обкома КПСС . Работы Оксмана либо не выходили в свет, либо печатались под псевдонимами. Подготовил научное издание книги Н. А. Добролюбова «Русские классики» (серия «Литературные памятники», 1970).

  Сообщение о его смерти не было помещено в советской печати (единственный отечественный некролог Оксмана опубликовала «

  Книга содержит переписку двух выдающихся представителей русской культуры: Юлиана Григорьевича Оксмана (1895-1970), исследователя русской литературы и общественной мысли, и замечательного, яркого писателя и литературоведа Корнея Ивановича Чуковского (1882-1969). Время переписки – 1949-1969 гг., период несбывшихся надежд и общественного «застоя», когда оба корреспондента испытывали давление тяжелого идеологического пресса. Ю. Г. Оксман, недавно освободившийся из колымских лагерей, с 1964 г. подвергся новым притеснениям, фактическому запрещению печататься, и даже самое имя ученого надолго оказалось неупоминаемым. Много внимания уделено литературной науке, месту ее в культуре времени. Публикуемые письма насыщены литературным и историческим материалом, содержат выразительные характеристики событий и лиц, представляют собой подлинные эпистолярные шедевры и документы времени. Текст писем снабжен необходимыми примечаниями. В приложении печатается принадлежащий перу Ю. Г. Оксмана самиздатский документ «На похоронах Корнея Чуковского». Книга предназначается всем, кто интересуется отечественной историей, пушкинизмом, исследованиями жизни и творчества Белинского, Герцена, Некрасова, Чехова, писателей-декабристов.

  На нашем сайте вы можете скачать книгу "Ю. Г. Оксман – К. И. Чуковский. Переписка. 1949-1969" Чуковский Корней Иванович бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

  Биография

  Происхождение и образование

  Сын аптекаря. В 1912-1913 учился в Германии, в Боннском и Гейдельбергском университетах. В 1913-1917 - студент историко-филологического факультета Санкт-Петербургского (Петроградского) университета . Ещё студентом начал печататься.

  Первые годы после революции

  В 1917-1918 - помощник начальника архива Министерства (Наркомата) просвещения , участник подготовки и проведения реформы архивного дела после Февральской революции (1917). В 1918-1919 - заведующий сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР (одновременно - член Петроградского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов). В 1920-1923 работал в Одессе (начальник губернского архивного управления, ректор Археологического института, член губревкома).

  Работа в Ленинграде

  Арест и заключение

  В ночь с 5 на 6.11.1936 Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома (ему инкриминировались «попытки срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений»). Осуждён постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15.06.1937 к 5 годам ИТЛ . Отбывал срок на Колыме (Севвостлаг), работал банщиком, бондарем, сапожником, сторожем. В 1941 получил новый срок (5 лет) за «клевету на советский суд». В заключении продолжал научную работу, собирая документы и устные свидетельства о русской культуре начала ХХ века. Освобождён в Магадане (6.11.1946).

  Работа после освобождения

  В 1947-1957 - на кафедре истории русской литературы в Саратовском университете (профессор, с 1950 - старший преподаватель, с 1952 - ассистент, с 1954 - профессор). В 1958 Оксман вернулся в Москву , до 1964 работал старшим научным сотрудником Отдела русской литературы в , заведовал Герценовской группой, подготовил к печати книгу «Труды и дни В. Г. Белинского» (удостоена Золотой медали АН СССР). В 1934-1936 и в 1956-1964 был членом Союза писателей СССР (оба раза исключён).

  Активная гражданская позиция

  Одной из основных своих жизненных задач после освобождения Оксман считал «борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова , Берии , Заковского , Рюмина и др.», на научных и писательских собраниях публично разоблачал доносчиков. С 1958 Оксман начал устанавливать связи с западными славистами (в том числе эмигрантами, прежде всего с профессором Глебом Струве), вёл с ними обширную переписку (в том числе и тайную - через стажёров, работавших в СССР). Передавал на Запад не опубликованные в СССР тексты поэтов «серебряного века » - Николая Гумилёва , Осипа Мандельштама , Анны Ахматовой - и свои воспоминания о них, помогая Струве в издании собраний сочинений этих авторов.

  Летом 1963 Оксман анонимно опубликовал на Западе статью «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых» . В августе 1963, после того как одно из писем за рубеж было конфисковано пограничниками, органы КГБ провели у Оксмана обыск (изъяты дневники, часть переписки и самиздат). Было начато следствие, продолжавшееся до конца года (проверялась версия, что Оксман печатается за рубежом под псевдонимом Абрам Терц). Дело против Оксмана было прекращено, а материалы о его контактах с эмигрантами были переданы в Союз писателей и ИМЛИ для принятия «мер общественного воздействия». Оксмана исключили из Союза писателей (октябрь 1964), вынудили уйти из ИМЛИ на пенсию, вывели из состава редколлегии «Краткой литературной энциклопедии» , одним из инициаторов издания которой он был.

  Последние годы жизни

  В 1965-1968 Оксман работал профессором-консультантом кафедр истории СССР и истории русской литературы в Горьковском университете , был уволен оттуда по требованию КГБ и обкома КПСС. Работы Оксмана либо не выходили в свет, либо печатались под псевдонимами. Сообщение о его смерти не было помещено в советской печати (единственный отечественный некролог О. опубликовала «Хроника текущих событий », № 16).

  Категории:

  • Персоналии по алфавиту
  • Учёные по алфавиту
  • Родившиеся в 1895 году
  • Родившиеся в Вознесенске Николаевской области
  • Родившиеся в Херсонской губернии
  • Умершие 15 сентября
  • Умершие в 1970 году
  • Умершие в Москве
  • Родившиеся 5 января
  • Члены Союза писателей СССР
  • Литературоведы СССР
  • Пушкинисты
  • Ректоры вузов Украины
  • Репрессированные в СССР
  • Похороненные на Востряковском кладбище
  
  

  Wikimedia Foundation . 2010 .

  Смотреть что такое "Оксман, Юлиан Григорьевич" в других словарях:

  - (1895 1970) российский литературовед. Основные работы посвящены истории русской общественно политической мысли, движению декабристов, жизни и творчеству А. С. Пушкина. В 1936 репрессирован. После освобождения (1946 56) профессор Саратовского… … Большой Энциклопедический словарь

  - (05.01.1895, город Вознесенск, Херсонская губерния, Украина 1970), литературовед, сценарист. Окончил историко филологический факультет Петроградского университета (1917). Доктор филологических наук, профессор. 1927 С.В.Д. (СОЮЗ ВЕЛИКОГО ДЕЛА)… … Энциклопедия кино

  - (1894/1895 1970), литературовед, профессор Ленинградского университета (с 1923). В 1933 36 заместитель директора Пушкинского Дома. Необоснованно репрессирован (1936 46). Профессор Саратовского университета (1947 57), сотрудник ИМЛИ (1958 64).… … Энциклопедический словарь

  Современный литературовед. Специализировался по источниковедению, текстологии и истории, занимаясь в Гейдельбергском и Боннском университетах. В 1917 1919 руководил организацией архива цензуры и печати и принимал ближайшее участие в… … Большая биографическая энциклопедия Биографический словарь

  АСЯ, СССР, Совкино (Ленинград), 1928, ч/б, 77 мин. Мелодрама. Авантюрно любовная драма незаконной дочери Тургенева Аси, бежавшей из поместья в Петербург с возлюбленным, переплетается с действительными фактами жизни писателя. Фильм не имеет ничего … Энциклопедия кино

  - «С.В.Д. (СОЮЗ ВЕЛИКОГО ДЕЛА)», СССР, Совкино (Ленинград), 1927, ч/б, 114 мин. Эксцентрическая историко социальная драма. 1825 год. Карточный шулер Медокс узнает о готовящемся восстании Черниговского полка. Авантюрист смекает, что может неплохо… … Энциклопедия кино

  Кладбище Востряковское Страна РоссияРоссия … Википедия