Краткое содержание 3 4 главы обломова.

Социально-психологический роман-долгострой «Обломов» включает в себя элементы автобиографии писателя. На написание произведения большое влияние оказало выступление Белинского с речью о первом романе Гончарова «Обыкновенная история». В тот же момент у Ивана Александровича появился замысел его следующей книги. Автор утверждает, что имеет некоторые общие черты с главным героем романа «Обломов». Также он раскрывает понятие «обломовщина». Для полного понимания этого литературного феномена призываем вас прочитать .

Глава 1

Помещик Илья Ильич Обломов живет в Петербурге вместе со своим слугой Захаром Тимофеевичем (вот его полная ). Барину лет за тридцать. Средства получает от имения Обломовка. Илья — добрый и весьма приятный на вид. Пожалуй, главный недостаток его внутренних качеств кроется в обыкновенной лени.

Лежание на диване — это нормальное состояние Ильи Ильича. Его любимый халат и мягкий диван являются самыми лучшими друзьями для повседневного времяпровождения.

Однажды Обломов получает письмо от старосты Обломовки. В письме содержится информация о критическом состоянии урожая, вместе с тем он не забывает упомянуть про экономические проблемы. А в это время хозяин просит Илью Ильича освободить свою квартиру. Герой не знает, куда податься, и эти проблемы представляются я ему не решаемыми. Но он и пальцем не шевельнет, чтобы попытаться решить их. Ему остается лишь изливать душу Захару в бессильном унынии.

Глава 2

Обломова, поочерёдно навещают Волков, Судьбинский, Пенкин и Алексеев. Все они приглашают Илью Ильича в Екатерингоф. Обломов отказывается, придумывая различные оправдания. Каждый гость рассказывает помещику о своей жизни, делах и достижениях.

Всех гостей настолько волнуют собственные проблемы, что они вовсе забывают о жизни Обломова, его недугах и даже не желают хоть как-то помогать ему. Он является для них удобным слушателем, которому всегда можно поверить тайны.

Глава 3

Тарантьев приходится Обломову последним гостем. Мошенник и негодяй любит наводить много шума, из-за чего хозяин, хоть немного, но взбадривается. Последние гости Ильи Ильича хоть как-то спасают помещика от повседневной рутины. Хотя он не жалуется на скуку, праздности ему вполне хватает.

Также в этой главе упоминается лучший друг и, пожалуй, единственный приятный гость помещика — Андрей Иванович Штольц, которого Илья Обломов, несомненно, ждёт и готов принять его в абсолютно любое время. Только энергичный и напористый Штольц может помочь ему избежать проблем и решить насущные задачи. Они вместе росли, и герой полностью доверяет другу детства (вот их ).

Глава 4

Обломова всё волнуют проблемы с жильём. Даже самые активные гости неприятны Илье Ильичу. Казалось бы, кто может помочь Обломову?

Земляк Ильи Ильича Тарантьев предлагает помещику переехать к его куме. Обломов категорически отказывается, и вскоре гости разошлись. Тарантьев не забыл упрекнуть старосту, отправившего письмо, в мошенничестве. Хотя ему ли судить? Он сам ходит к герою не просто так, видя в нем человека, которого легко провести вокруг пальца.

Глава 5

Автор переходит к рассказу о жизни Ильи Обломова ( мы описали ее подробно). Там же появляются ответы на вопросы: почему Илья Ильич стал таким ленивым, какие поражения ему приходилось переживать, и какие люди не бросали его в беде.

Обломов прожил в Петербурге больше десяти лет. В связи со смертью родителей, он стал владельцем поместья в отдаленной губернии. Со временем Илья Ильич все больше понимал, что стоит на месте, как бы он не двигался, и не пытался подниматься по карьерной лестнице. Илья едва проходил службу, но одна большая ошибка послужила Обломову важным уроком. Он отправил не туда одну очень важную бумагу. Обломов, не дождавшись приказа от начальства, решает лично подать в отставку. Илья Ильич со временем сильно разленился, прекратил общение с друзьями, но лучший друг детства Андрей Штольц ( его подробная характеристика) все же не оставался в стороне и кое-как помогал герою разнообразить его же жизнь.

Глава 6

Обломов являлся истинным ценителем поэзии. К сожалению, только поэзия и была Илье Ильичу по душе. Остальные же виды литературы Обломову были чужды. В рифмах и изящном слоге он находил почву для мечтаний.

Илья Ильич учился в пансионате. Его практически всю жизнь ничего не интересовало. Да и большое влияние на нелюбовь к учёбе оказала лень. Тем не менее, Штольц заставлял своего друга читать книги, хотя Обломов отказывался и не хотел этого.

Глава 7

Прислуга Обломова, Захар Тимофеевич, был ворчливым и конфликтным, очень плохо исполнял свои обязанности и даже упрекал барина, зная его бесхарактерность. Ему лет за пятьдесят. Любит гулять за счёт своего хозяина. Мы описали его

Захар полностью верен Илье Ильичу. С самого детства Ильи Захар служит Обломовым верным слугой и выполняет все необходимые условия, хоть и не очень тщательно. Да и он сам от этого получает немало опыта и важных жизненных уроков.

Глава 8

Захар и Обломов снова конфликтуют друг с другом. Буйство прерывает врач с сообщением о том, что, если Обломов не поменяет свой образ жизни, то года через два у него обязательно случится удар.

Конфликт произошёл в связи с переездом в другое жильё. Обломов часто не соглашался с Захаром, а слуга пытался переубедить барина. Илья Ильич снова задумался о себе, своих действиях и поступках. Оттого Обломова все больше одолевало горе, да и печали тоже не было предела. Слишком уж тяжелым и безрадостным представлялся переезд.

Глава 9. «Сон Обломова»

Не переставая размышлять, грустить и беспокоиться о своей нынешней жизни, Обломов засыпает. Ему снится сон, где он видит своё детство. Вот

Илюше лет семь. Он просыпается в своей кроватке, и няня одевает его перед семейным завтраком. Под надзором крепостной бабы, маленький мальчик выходит на прогулку. Родители занимаются своими делами. День идёт абсолютно неспешно. Няня рассказывает ребенку страшные истории, где к счастливому финалу может привести только добрая волшебница.

Илья Ильич вырос, и он прекрасно понимает, что в реальной жизни нет никакой сказки. От того он вновь печалится. Размеренная и праздная рутина деревни кажется ему раем, от которого он отлучен жестокой судьбой.

Глава 10

Стало известно, что в округе в адрес Обломова поступает немало нелестных высказываний и серьёзных претензий со стороны других слуг. Они попросту презирают его ничтожный и однообразный быт.

Захар, который намеревался побеседовать с этими самыми слугами, встаёт на сторону себя и своего хозяина. Однако в планах слуги было нажаловаться на барина, пока он спит, и рассказать о его главных недостатках.

Глава 11

К Обломову приезжает Андрей Штольц. В это время Захар пытается разбудить Илью Ильича, но попытки безуспешны, ведь хозяин сопротивляется и решает спать дальше.

Андрею становится от этого весьма забавно, ведь ему удалось пронаблюдать за всем этим событием.

Часть вторая

Глава 1

Андрей Иванович Штольц имеет русско-немецкие корни. Мать видела в Андрюше истинного барина и красивого мужчину, отец же учил сына агрономии и возил его по фабрикам (). Окружение Штольца было полностью уверено в самостоятельности мальчика. Тем не менее, со стороны родных и близких беспокойства все же возникали. С самого детства Андрей Иванович приучен к самостоятельности, умению справляться со сложными задачами и ответственности.

Андрей проучился в университете. Его отец также был уверен в самостоятельности своего сына и поэтому отправил его в Петербург с вещами на лошадях после окончания учебы. Андрей Штольц — обеспеченный мужчина, который владеет компанией по поставке товаров за рубеж, имеет собственный дом и остаётся таким же продуктивным и трудолюбивым человеком. Обломов полностью доверяет ему во всем.

Глава 2

Андрей Иванович и Илья Ильич – ровесники. Штольц очень трудолюбивый и активный человек. Обломов ленивый и абсолютно несерьёзный. Но зато они два очень близких друг другу товарища, которые находят утешение в беседе. А дружат эти люди с самого детства.

Глава 3

Илья Ильич рассказывает Андрею Ивановичу о своих проблемах. Штольц искренне рад видеть своего давнего товарища.

Обломов повествует другу о том, какие у него трудности с деньгами, о переезде в другое жилище. Илья Ильич не забывает и о шутках по поводу своего здоровья. Но Штольц не видит в этом ничего проблематичного. Андрей удивляется от того, что его лучший друг сильно разленился. Штольц решает помочь товарищу. Он приказывает слуге Обломова принести приличную одежду и выпроводить хитрого Тарантьева. Лучший друг Ильи Ильича намеревается вернуть товарища в люди.

Глава 4

Всю неделю Обломов, вместе со своим другом, разъезжал по различным обществам, что вызывало крайнее недовольство у Ильи Ильича. Ему приходятся по душе умиротворенность и абсолютная тишина, а тут нужно носить очень неудобную одежду и терпеть постоянный шум, беседовать с пустоголовыми и лицемерными людьми, с которыми у него нет ничего общего.

Илья Ильич рассказывает об Обломовке, о гармонии и спокойствии дома. Штольц считает это «обломовщиной», а не жизнью. Беседа приводит к тому, что Обломову нужно побывать за границей, а потом поехать в деревню. Итогом визитов становится знакомство Ильи Обломова с Ольгой Ильинской (вот ее ).

Глава 5

Возникает Обломовский вопрос. Вопрос заключается в следующем: идти вперёд или остаться? Герой принял решение пойти вперёд, но попытки оказываются едва ли успешными. Илья Ильич должен был приехать к другу в Париж, документы и вещи были полностью готовы, пока помещика не укусила за губу муха. Губа распухла, и отъезд суждено отложить. Обломова также обеспокоили слова друга об “обломовщине”.

Несмотря на то, что Обломов долго не отъезжал от дома и не отвечал на письма Штольца, он становится более уверенным в своих поступках и испытывает любовь к Ольге Ильинской. Мечтает и думает о недавней знакомой с трепетом и томлением.

Глава 6

Илья Обломов стал проводить много времени с Ольгой Сергеевной. Ольга любит петь и делает это хорошо. Однажды в момент пения девушки, Илья Ильич признаётся ей в своих чувствах.

Признание выглядит нелепо. Он не может внятно рассказать даме о своих чувствах к ней. Ольга сердится на Илью некоторое время, но решает простить ему это.

Глава 7

Слуга Ильи Ильича, Захар женится на Анисье. Если меняется Обломов, значит, меняется и его окружение.

Тётя Ольги Сергеевны приглашает героя на ужин. Илья Ильич пытается найти у себя сходства со Штольцем, однако все это наивные предположения, и за ужином Ольга выглядит абсолютно серьёзно, как будто объяснения между ними не бывало.

Глава 8

Обломов провёл весь день у тети Ольги Сергеевны. Тётя для героини была примером для подражания. День в целом прошёл скучно и грустно. Обломов ушёл разочарованным, хотя вёл себя весьма культурно, даже умудрялся помогать и угождать во всём тёте.

Неожиданно для Ильи Ильича, Ольга сама назначила свидание, когда Обломов решается покинуть город. При встрече, Ольга и Илья признаются друг другу в чувствах. Герой был счастлив от того, что дама сердца согласилась на отношения с ним (подробнее о теме любви в романе мы написали ).

Глава 9

Обломов и Ильинская, понимая, что между ними есть любовь, находят больше смысла в жизни. Девушка хочет спасти и перевоспитать ленивого ухажера, принести себя в жертву этому благородному рвению. А ее кавалер хочет стать достойным искателем ее руки.

Илья и Ольга стали проводить больше времени за чтением. Ильинская избавляла своего мужчину от безделья, и они все чаще навещали гостей. Она любила Илью Ильича по-особенному: мало говорила о любви, но и без него ей было очень трудно. Тем не менее, герой влюбился в образ своей возлюбленной, красивой и эффектной барышни с сильным характером.

Глава 10

На следующий день, Обломов стал все больше осознавать, что любовь Ольги не настоящая. Что слова о любви остаются лишь пустым звуком. Она лишь забавляется игрой в перевоспитание, как будто дрессирует собаку. Илья Ильич решает написать женщине письмо о расставании, ведь чувствует себя недостойным ее и неспособным на те перемены, которых она ждет.

Илья Ильич отдаёт письмо горничной Ольги. Обломов знает, что она будет идти по парку, и решил спрятаться в кустах. Видя, что она плачет, Илья не сдерживается и подбегает к женщине. Дама упрекает Илью в том, что ему нужно от неё одно «люблю». Однако Ольга Сергеевна увидела в послании всю трепетную нежность кавалера. Мужчина извиняется перед ней. Героиня все прощает и думает, как сгладить ситуацию.

В итоге Ильинская и Обломов остаются снова в отношениях, и счастливая Ольга бежит к себе домой.

Глава 11

Проблема в Обломовке так и остаётся не решённой. Штольц сообщает об этом своему другу, не забыв при этом пригласить его побывать с ним за границей. Герою абсолютно лень ехать в имение, собственно, как и за границу, он трепещет, боясь хоть день не увидеть Ольгу.

Поэтому Илья Ильич просит о помощи своего соседа-помещика. Тем не менее, любовь к Ольге остаётся для него очень важной в такой момент, и решать, казалось бы, важные дела ему совсем не хотелось.

Глава 12

Какой бы сильной не была любовь Ольги и Ильи, пара вынуждена скрывать свои отношения от посторонних глаз, дабы не вызвать сплетен и пересудов.

Обломов делает предложение Ольге Сергеевне. У пары происходит первый поцелуй. Но Ольга и Илья решают пока никому не говорить об этом, и стоит все-таки закончить дела в имении Обломовка. С таким шатким финансовым положением у героя нет шансов достойно посвататься к невесте.

Часть третья

Глава 1

Мошенник Тарантьев вновь просит денег у Ильи Обломова. Герой всё же переехал к куме в Выборгскую сторону, но пока что там не проживает. В связи с этим, пройдоха не получил от Обломова ни копейки.

Илья Ильич в хорошем настроении едет к своей возлюбленной. Ольга напоминает ему о проблемах в Обломовке, проблемах с жильём. Лишь решив некоторые из них, можно будет рассказать тёте про свадьбу и рассчитывать на ее благословение.

Глава 2

Целью Обломова являлся отказ от проживания в квартире кумы Тарантьева, он чувствует подвох в этом деле.

Илья, приехавши в квартиру, встречает куму Агафью Матвеевну. В итоге, он решает отказаться от проживания в квартире и уехать к себе обратно, передав хозяйке, что помещение больше не нужно.

Глава 3

Ольга не перестаёт напоминать своему возлюбленному о решении вопроса, связанного с квартирой и Обломовкой, а сама ситуация затягивается все больше. Женщина стала говорить с Обломовым в более серьёзном и приказном тоне.

Герой всё-таки переехал к Пшеницыной, Ольга всё больше грустит и не уверена в отношениях с Ильёй Ильичом, а вопрос о долге хозяйке квартиры нарастает всё больше. Да и другие квартиры стоят очень немало денег.

Глава 4

Илья Ильич уживается в квартире у кумы Агафьи Матвеевны Пшеницыной. Там он видит праздность и медлительность родной Обломовки.

Илья и Ольга по-прежнему встречаются. Обломова приглашают в ложу Ильинских. Захара заинтересовал вопрос свадьбы и жилья хозяина. Илья Ильич утверждает, что свадьба выходит слишком затратной, и ее не будет. К тому же, мужчину расстраивают сплетни об их отношениях с Ольгой Ильинской. Он и сам уже ни в чем не уверен.

Глава 5

Свидание Ольги Сергеевны и Ильи Ильича. Ольга присылает письмо Илье о приглашении, поскольку сильно по нему соскучилась.

Все вокруг уже давно знают об их отношениях. Женщина предлагает рассказать об этом ее тёте. Герой утверждает, что проблемы полностью до сих пор не решены и стоит с этим вновь повременить.

Глава 6

Ольга Сергеевна пригласила Илью Ильича на обед. В связи с тем, что Обломова расстраивают очередные сплетни, Илья говорит своей даме, что простудился.

Илья Ильич и Ольга Сергеевна до сих пор не встретились, а на дворе уже во всю воцарила зима. Прошло очень немало времени, с момента последней их встречи.

Глава 7

Ольга исчерпала кучу попыток, чтобы вновь встретиться со своим возлюбленным Ильей.

В это время Обломов притворяется больным и все больше проводит времени с Агафьей Матвеевной и её детьми. Ольга Сергеевна приезжает к жениху сама, будучи в нервном состоянии.

Глава 8

Захар даёт Обломову письмо, полученное от соседа, на коего помещик сильно рассчитывал. Сосед, в грубой манере и неприятными словами, обращается к Илье Ильичу и отказывает ему в помощи из-за более важных дел.

Это крах всех надежд на улаживание проблем с имением. Сам барин уже не чувствует ни малейшей охоты ими заниматься, он окончательно пустил корни в новой обстановке.

Глава 9

В жизни главного героя действительно оказываются большие неприятности. Женитьба остаётся под большим вопросом. Денег практически не осталось. А занимать у кого-либо Обломов никак не намеревается.

Мухояров, воспользовавшись случаем, предлагает на место управляющего имения своего сослуживца господина Затертого, все они хотят лишь одного – обобрать доверчивого человека до нитки.

Глава 10

Илья Ильич Обломов соглашается с предложением о замене управляющего. Он совсем обессилел от волнений и стресса.

Мошенники Мухояров и Тарантьев по-настоящему довольны. Им удалось обмануть Обломова, и теперь остаётся, под видом правильного и добропорядочного управляющего, выманивать деньги из имения.

Глава 11

Обломов сообщает своей даме о том, что нашёлся человек, способный уладить накопившиеся проблемы, а свадьбу придётся перенести вновь. Ольга падает в обморок.

Очнувшись, она обвиняет жениха в нерешительности и в том, что он мучает их обоих. Ольга и Илья расстаются. Герой чувствует одновременно печаль и облегчение.

Глава 12

Илья Обломов полон разочарования, горя и отчаяния. Герой гуляет по городу, напивается до потери памяти.

Слуги находят Обломова утром дома в состоянии горячки. Захар и другие слуги замечают это и пытаются привести барина в сознание. Илья приходит в себя.

Часть четвёртая

Глава 1

Проходит ровно год с момента расставания Ильи Ильича и Ольги Сергеевны. Обломов живет у Агафьи Матвеевны. Илья Ильич влюбляется в Агафью. Хозяйка пошла навстречу барину и испытывает те же тихие и почтительные чувства.

В Обломовке все наладилось. Деньги снова на месте. Илья Обломов постепенно забывает о горе и становится вновь счастливым.

Глава 2

В честь Иванова дня Агафья Матвеевна устраивает праздник. На мероприятие приезжает друг Обломова, Андрей Штольц.

Андрей Иванович рассказывает о судьбе Ольги Сергеевны и ее тети, о выезде за границу, а также намеревается выманить своего друга из привычного круговорота праздности, хандры и сна. Обломов соглашается на выезд.

Глава 3

Тарантьев и Мухояров узнают, что в имение приехал Андрей Иванович Штольц. Мошенники обеспокоены данным визитом.

Волнение вызывает тот факт, что Андрей Иванович может узнать о взятии мошенниками оброка с поместья. Тарантьев и Мухояров решают шантажировать Обломова. В итоге страх мошенников оказывается не напрасным. Штольц действительно узнал о замысле негодяев и приводит дела в порядок.

Глава 4

В данной главе рассказывается о встрече и об отношениях Штольца с Ильинской.

Штольц, случайным образом, встречает в Париже Ольгу Сергеевну и ее тётю. Андрей Иванович проводит с женщиной много времени. Она никак не может отпустить мысли об Обломове и переживает за новые отношения. Тем не менее, когда между Андреем Ивановичем и Ольгой Сергеевной завязывается роман, Штольц решается сделать девушке предложение руки и сердца. Она соглашается.

Глава 5

Илья Обломов снова разленился. Его жизнь стала ещё скучнее и куда мрачнее.

Брат Агафьи Матвеевны Иван считает деньги Обломова. Иван женился, и у Ильи Ильича появляются очередные финансовые проблемы. Герой не берётся брать на себя хоть какое-либо дело.

Глава 6

Штольц вновь навещает своего друга детства.

Андрей Иванович рассказывает Обломову об их отношениях с Ольгой. Илья Ильич жалуется другу на финансовые проблемы. В дружеской беседе герой не забывает упомянуть и о долге хозяйке.

Деятельный предприниматель удивляется от недостатка денег у Обломова. Агафье Матвеевне приходится работать за своего возлюбленного. Она же уверяет Штольца, что Илья никому ничего не должен.

Глава 7

Друг Обломова заполняет бумагу об указании, что Илья Ильич ничего никому не должен. Однако Иван Матвеевич снова пользуется случаем и решает подставить Илью Ильича.

Обломов узнает об обмане Тарантьева. Илья Ильич избивает брата Агафьи и выгоняет его из дома.

Штольц решает не брать Обломова с собой, оставив друга на месяц. Андрей Иванович не забывает предупредить Илью Ильича об опасности чувств к Агафье Матвеевне.

Глава 8

Андрей Штольц и Ольга Ильинская живут в гармонии и радости друг с другом. Однако между ними назревает разговор об Обломове.

Штольц признаётся, что он хотел свести Илью Ильича с Ольгой Сергеевной. Женщина, по приезду в Петербург, просит своего мужа навестить беднягу, которого она все также жалеет.

Глава 9

Лучший друг Обломова уладил все дела в имении. Деньги снова появились, однако Илья Ильич все также продолжал лежать на диване и наблюдать за делами Агафьи Матвеевны.

У Обломова случается апокалиптичный удар. Врач посоветовал Илье Ильичу сменить образ жизни и побольше двигаться. Пациент отказывается от условий врача, настолько он врос в свой диван.

Штольц пытается уговорить друга поехать с ним. Обломов отказывается, но Андрей Иванович говорит, что Ольга ждёт его в карете. Илья Ильич оправдывается тем, что у него есть жена и сын. Штольц уходит расстроенный, сказав супруге, что в доме друга воцарилась «обломовщина».

Глава 10

Спустя три года у Обломова снова случается удар, вследствие чего Илья Ильич скончался.

В доме живут брат Агафьи и его жена. Андрей Штольц приютил сына Обломова к себе. Вдова Ильи Ильича не хочет ехать к Штольцу.

Глава 11

Однажды Штольц случайно встречает Захара. Бывший слуга Обломова потерянный и несчастный. Он не хочет никуда уходить от могилы своего хозяина.

На вопрос о смерти своего товарища, Штольц называет его болезнь «обломовщиной».

Роман “Обломов” – это одно из величайших произведений русской литературы 19 века.

Вместе с двумя другими романами Ивана Александровича Гончарова – “Обыкновенной историей” и “Обрывом” – он составляет трилогию , посвященную переходу от одного этапа развития русского общества к другому.

История создания “Обломова”

Часть произведения – глава “Сон Обломова” – была опубликована в 1849 году как отдельное произведение (самим автором оно было отмечено, как незаконченная работа). Весь роман целиком был написан и издан только через десять лет.

“Сон Обломова” был тепло встречен публикой, но путешествие и работа над другими произведениями не позволили Гончарову дописать “Обломова” в короткий срок. После издания роман принес славу своему создателю.

По сути, он стал той работой, благодаря которой мы сегодня знаем об Иване Александровиче Гончарове.

Композиция романа

Произведение разбито на четыре части:

• в первой части описан один день из жизни Ильи Обломова, который он целиком проводит на диване. Гончаров рассказывает читателю об условиях, в которых рос и развивался протагонист романа;
• во второй части раскрыта история любви Ильи и Ольги, показаны попытки Андрея Штольца вернуть своего друга к жизни;
• в третьей части автор отмечает, что Обломов не способен изменить привычный ему уклад жизни. В повествование вводится еще один знаковый персонаж – Агафья Пшеницына;
• в четвертой части показаны возвращение Ильи Ильича к привычной жизни и его угасание.

Композиция романа является кольцевой : сначала читатель наблюдает сон Обломова, затем – его пробуждение, а затем – вновь погружение в сон.

Ниже можно ознакомиться онлайн с кратким содержанием глав в составе каждой из четырех частей романа.

Краткое содержание романа И. А. Гончарова “Обломов”

Часть первая

Глава 1 . Автор знакомит читателя с Ильей Ильичем Обломовым – дворянином 32-33 лет, который вместе со своим слугой Захаром живет в Петербурге на улице Гороховой. Обломов целыми днями только и делает, что лежит на диване в своем любимом халате.

Илья Ильич живет на средства, которые ему приносит его поместье Обломовка. Автор описывает его как человека одновременно:

• добродушного;
• ленивого;
• безынициативного.

Его лени Гончаров дает такую характеристику: она у Обломова совсем не такая, как у больного или уставшего человека, и даже не такая, как у лентяя – Илья Ильич пребывает в этом состоянии все время. Оно уже стало для него нормальным.

У протагониста романа возникает ряд серьезных проблем: поместье стало приносить ему меньше денег, чем раньше, урожайность снизилась, да еще и хозяин квартиры выселяет Обломова. Ему бы заняться решением этих вопросов, но одна только мысль об этом пугает героя. Он надеется, что в его жизни появятся люди, которые все сделают за него.

Глава 2 . К Обломову по очереди приходят четыре человека: Волков, Судьбинский, Пенкин и Алексеев.

Волков бодр, заряжен энергией, он рассказывает Обломову о светских мероприятиях, которые он недавно посещал, о купленных на днях перчатках. Судьбинский в ближайшее время он женится на дочери обеспеченного человека. Пенкин предлагает главному герою ознакомиться со своими статьями, а Алексеев характеризуется как человек, без которого общество ничего бы не потеряло.

Обломов надеется, что кто-нибудь из них возьмется за решение его проблем, но они не интересны никому из его посетителей.

Главы 3 и 4 . К Обломову также приходит Тарантьев. Он считался человеком, который может разрешить даже самую запутанную ситуацию, хотя сам пробыл 25 лет в канцелярии на должности писца: он умел лишь красиво говорить, но не более того.

Алексеев и Тарантьев постоянно навещают Обломова, хотя они его раздражают. Илья Ильич надеется, что скоро приедет Штольц – единственный человек, который его понимает – и решит все его проблемы.

Тарантьев предлагает Обломову переехать к его куме и заставляет его отправиться в свое поместье. Главному герою этот план действий не по душе.

Главы 5 и 6 . Когда Илья Ильич только устроился на службу в канцелярию, у него было желание построить карьеру, получить высокий статус в обществе, обзавестись семьей.

Проблема в том, что представления Обломова о жизни не соответствовали действительности. Это причиняло ему страдания, и в таком состоянии он проработал в канцелярии два года. Главный герой уволился оттуда вскоре после того, как допустил серьезную ошибку при выполнении своих обязанностей.

После отставки Обломов закрылся в себе, стал реже выходить из дома и общаться с другими людьми. Иногда вытащить его из этого состояния удавалось Андрею Штольцу – да и то лишь ненадолго.

Глава 7 . Здесь описываются отношения Обломова с Захаром, его слугой. Захар постоянно препирается со своим хозяином, а тот обвиняет его в нежелании работать и неопрятности. Несмотря на это, они не могут друг без друга.

Глава 8 . К протагонисту романа приходит врач и предупреждает его, что если тот не пересмотрит образ жизни, его скоро хватит удар.

Обломов задумывается о том, что, возможно, в нем есть нечто светлое, но не знает, как активировать этот ресурс.

Глава 9 . Протагонисту романа снится сон о детстве в Обломовке. Когда маленький Илья просыпается, все в семье его ласкают, говорят ему добрые слова, кормят сливочками, булочками и сухариками. Потом няня идет гулять с мальчиком, но при этом не оставляет его без присмотра ни на секунду.

День в поместье проходит неторопливо. После обеда все ложатся спать. Няня читает Илье сказки о медовых и молочных реках и добрых волшебницах, но со временем уже взрослый Обломов понимает, что на самом деле нет ни первых, ни вторых.

Главный герой осознает, что содержание сказок расходится с реальностью, но в жизни его все равно тянет в этот вымышленный мир, где нет ни горя, ни зла, а добрые волшебницы решают все проблемы героев.

Главы 10 и 11 . Захар обсуждает своего хозяина с прислугой, пока тот спит, а потом пытается разбудить его. Илье Ильичу нанес визит Андрей Штольц, друг детства. По приезде Штольц наблюдает за тем, как Захар пререкается с Обломовым, и не может сдержать смех.

Часть вторая

Главы 1 и 2 . По происхождению Андрей Штольц – наполовину немец, наполовину русский. От отца ему перешло немецкое воспитание и трудолюбие, а от матери – доброта и мягкость.

Отец Андрея не хотел, чтобы по окончании университета тот находился у него на содержании, и отправил его в Петербург. Там Штольц сделал карьеру, сам заработал на дом, а сейчас он занят в компании, которая занимается отправлением товаров за рубеж.

Штольц прибыл к главному герою, чтобы перевести дух и успокоить нервы в душевной дружеской беседе. Он был человеком деятельным, но в его движениях не было ничего лишнего.

Главы 3 и 4 . Андрей пытается убедить своего друга изменить образ жизни. Всю неделю Обломов и Штольц наносят визиты разным людям, но потом первый жалуется на то, что не может постоянно жить в таком ритме.

Когда Андрей спрашивает Илью Ильича, как бы он хотел жить, тот приводит ему краткий пересказ своего сна. Обломов мечтает размеренно жить в деревне с женой, наслаждаться природой, а по вечерам слушать арию “Casta Diva”. Штольцу не по нраву идеи своего друга.

Через две недели Штольц обещает вывезти Обломова за границу, а до того хочет познакомить его с Ольгой Ильинской – тем более что она прекрасно исполняет его любимую арию.

Глава 5 . После знакомства с Ольгой Илья Ильич преображается. У него возникает желание “прочитать, написать и сделать за один час то, что ему не удалось за десять лет”. Во всяком случае, Обломов проявляет готовность к кардинальным изменениям в своей жизни.

Главный герой пообещал Штольцу приехать к нему в Париж. Пальто было куплено, документы, необходимые для поездки, были оформлены – но у Обломова распухла губа после укуса мухи, и это разрушило его планы. В столицу Франции он так и не поехал: ни через месяц, ни через три.

После этого Илья Ильич жил на даче, много читал, стал энергичнее. Влюбленность в Ольгу дала о себе знать.

Главы 6, 7 и 8 . Протагонист и Ольга встречаются в парке и объясняются в своих чувствах.

Далее следует краткий рассказ о доме Ольги. Она живет с теткой. Нравы в ее семье достаточно строгие: в гостях у Ильинских постоянно нужно помнить о том, как себя нужно вести, о чем говорить, о своем внешнем виде и т. д. Штольц полагает, что общение с молодой, живой и вместе с тем немного насмешливой женщиной пробудит в Обломове интерес к жизни.

В определенный момент Илья начинает думать, что Ольга к нему охладела. Вскоре Захар сообщает ей о желании Обломова уехать в город и о его намерениях касательно нее. После этого Ольга встречается с Ильей в парке и дает понять, что отношения с ним ей действительно очень дороги.

Главы 9, 10, 11 и 12 . Ольга и Обломов продолжают встречаться. Возлюбленная Ильи пытается вернуть его к жизни: заставляет его читать, ходить в театр, общаться с другими людьми. Чтобы угодить ей, Обломов меняет старосту в своем поместье, устанавливает контакт с одним из соседей (пусть даже через Штольца).

Протагонист романа снова начинает думать, что Ольга на самом деле его не любит: по его мнению, любить таких, как он, нельзя в принципе. Письмом он уведомляет ее о разрыве отношений, а потом прячется и наблюдает за ее реакцией на послание. Увидев ее слезы, он просит у нее прощения – после этого отношения становятся такими же, как и раньше. Более того, Обломов предлагает Ольге руку и сердце, и она соглашается стать его женой.

Часть третья

Главы 1, 2 и 3 . До переезда на дачу Илья Ильич подписал соглашение об аренде квартиры на Выборгской – Тарантьев приезжает к нему и требует, чтобы он заплатил за жилье. Сначала он хочет поехать к родне Ольге и объявить о свадьбе, но возлюбленная Обломова настаивает на том, чтобы он сначала решил все свои проблемы.

Обломову не хочется иметь на содержании еще одну квартиру, но в итоге ему ничего не остается, кроме как переехать на Выборгскую. Ему не удается договориться о расторжении контракта ни с Агафьей Пшеницыной, владелицей квартиры, ни Мухояровым, ее братом, который ведет дела от ее лица.

Илья Ильич живет в городе, а Ольга – на даче. Они встречаются все реже.

Главы 5 и 6 . Все уже давно знают о том, что Илья сделал предложение Ольге, но тот даже ни разу не был дома у своей избранницы. Ольга просит Обломова нанести к ним визит, но тот ссылается на загруженность проблемами. Уже зима, но главный герой так ни разу и не посетил дом Ильинской.

Глава 7 . Илья проводит все время на квартире Пшеницыной с ее детьми – Машей и Ваней. Ольга сама приезжает к нему, после чего Обломов вновь расцветает.

Главы 8, 9 и 10 . Обломов хочет по доверенности передать управление имением своему соседу, но тот отказывается, вдобавок предупреждая Илью, что Обломовка принесет большие убытки.

Брат Пшеницыной советует Обломову нанять управляющего, чтобы не приходилось ехать в имение (ведь в этом случае расстраивалась бы свадьба Ильи с Ольгой) и советует ему нанять на эту должность своего сослуживца Затертого. Илья Ильич следует этому совету, но даже не подозревает, что его подчиненный просто вытягивает деньги из Обломовки и кладет их в свой карман.

Главы 11 и 12 . Ольга и Илья все же расстались. Ольга не может смириться с тем, что Обломов доверил управление своим имением незнакомому человеку. Кроме того, ее не устраивает то, что она эмоционально вкладывается в отношения с Ильей, но ничего не получает от него взамен.

Часть четвертая

Глава 1 . Илья приходит в себя только через год после расставания с Ольгой.

Все это время он живет с Агафьей. Эти два человека духовно сближаются друг с другом: Пшеницына видит смысл своей жизни в уходе за Обломовым, и ему тоже очень комфортно с ней.

Затертый присылает меньше денег, чем планировал получить Илья (без оброка), но выговор за это не получает.

Глава 2 . Штольц приехал к Илье на именины и сообщил ему, что Ольга отбыла в Швейцарию, но в то же время просила не оставлять его одного. Андрей также видит, что Затертый внаглую обманывает Обломова и сам вступает в должность управляющего деревней, стремясь навести там порядок.

Глава 3 . На самом деле оброк был собран, просто он был разделен между Затертым, Мухояровым и Тарантьевым. Последние двое встречаются и выражают недовольство тем, что их преступный замысел был раскрыт. Теперь Мухояров хочет путем шантажа получить от Обломова расписку на десять тысяч рублей на имя своей сестры.

Глава 4 . В Париже – еще до встречи с Ильей – Штольц встретился с Ольгой и сблизился с ней. Ольга кратко пересказала Андрею историю любви с Обломовым. Андрей сделал ей предложение.

Главы 5, 6 и 7 . Мухоярову удалось осуществить задуманное на практике, после чего Обломов и Пшеницына остались совсем без денег. Илья начал пить, а его халат износился еще больше.

Штольц узнал о том, по какой причине ухудшилось положение его друга, и решил проблему:

• сначала он потребовал от Агафьи Пшеницыной составить расписку о том, что Обломов ей ничего не должен;
• потом он пожаловался на Мухоярова его начальству, в результате чего тот лишился работы.

Илья разорвал отношения с Тарантьевым. Штольц хочет увезти своего друга, но тот просит дать ему еще месяц.

Глава 9 . Обломов по-прежнему остается с Агафьей. Он очень доволен укладом своей жизни, поскольку все у него было, как в Обломовке:

• он мог подолгу и аппетитно есть;
• у него была возможность мало и неторопливо работать;
• рядом с ним была жена, которая полностью его обслуживала;
• он мог беспечно пить смородиновую водку и вино;
• никто не мешал ему подолгу спать после обеда;
• еще у них с Агафьей был сын – его Обломов назвал Андреем, в честь Штольца.

Только однажды размеренная жизнь Обломова была омрачена апоплексическим ударом – но ему удалось вернуться к жизни благодаря заботе и поддержке Агафьи.

Андрей Штольц и Ольга Ильинская навещают Илью Ильича в Петербурге. Андрей не может поверить в то, что его друг снова увяз в лени и праздности. Он в последний раз пытается вернуть Обломова к жизни, но его попытка заканчивается провалом. Ольга хотела увидеться с Ильей, но тот наотрез отказался общаться с ней.

Глава 10 . Через три года Обломова не стало: после второго апоплексического удара состояние его здоровья стало ухудшаться, он существенно ослаб. Он умер без боли и мучений (последние минуты своей жизни он провел в одиночестве).

Агафья жила ради близких и заботы о них, но после смерти Ильи смысл жизни для нее был утрачен: ее сын от первого брака поступил на учебу, дочь вышла замуж, а маленького Андрея забрали на воспитание Штольцы.

Она разве что иногда навещает своего сына – а сама живет с семьей брата.

От денег, которые приносит Обломовка, Пшеницына отказывается: она хочет, чтобы эти средства достались маленькому Андрею.

Глава 11 . Однажды Андрей Штольц с другом-литератором проходили мимо церкви. По окончании службы первыми из нее выходили нищие, и в одном из них Андрей узнал Захара, бывшего слугу Обломова. Оказалось, что тот пытался трудоустроиться в нескольких семьях, но нигде надолго не задерживался. В итоге благосостояние Захара существенно ухудшилось.

Штольц предложил Захару переехать в Обломовку, которой он продолжал управлять, но тот отказался. Бывший лакей Обломова хотел остаться рядом с могилой своего барина.

Когда литератор поинтересовался судьбой Ильи Обломова, Штольц пересказал ему историю, изложенную на страницах романа.

Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь? Здоров ли? - спросил Штольц.

Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое здоровье!

А что, болен? - спросил заботливо Штольц.

Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а теперь вот садится другой.

Штольц засмеялся.

Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.

Какое «только»: изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор сказал. «За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть».

Ну, что ж ты?

Не поеду.

Отчего же?

Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: «живи я где-то на горе, поезжай в Египет или в Америку…»

Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две недели, в Америке через три.

Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.

В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса… Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?

Ах!.. - произнес Обломов, махнув рукою.

Что случилось?

Да что: жизнь трогает!

И слава богу! - сказал Штольц.

Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком… мочи нет!

Ты уж слишком - смирен. Что же случилось? - спросил Штольц.

Два несчастья.

Какие же?

Совсем разорился.

Как так?

Вот я тебе прочту, что староста пишет… где письмо-то? Захар, Захар!

Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от слога старосты.

Какой плут этот староста! - сказал он. - Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.

Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, - возразил Обломов.

Да пусть их! - беспечно сказал Штольц. - Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему невыгодно, то и тебе невыгодно: зачем же его держать?

Вон что выдумал! - говорил Илья Ильич. - В Обломовке мужики смирные, домоседы; что им шататься?..

А ты не знаешь, - перебил Штольц, - в Верхлеве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают…

Ах, боже мой! - сказал Обломов. - Этого еще недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы - все пропало! Беда!

Штольц засмеялся.

Как же не беда? - продолжал Обломов. - Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!

Да, если это так, конечно мало проку, - заметил Штольц… - А ты заведи-ка школу в деревне…

Не рано ли? - сказал Обломов. - Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет…

Да, правда; только у меня план еще не весь… робко заметил Обломов.

И не нужно никакого! - сказал Штольц. - Ты только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужель еще все не готово? Что ж ты делаешь?

Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по имению. А другое несчастье?

Какое же?

С квартиры гонят.

Как гонят?

Так: съезжай, говорят, да и только.

Ну, так что ж?

Как - что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…

Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело съехать! - с удивлением произнес Штольц. - Кстати о деньгах: много их у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму…

Постой! Дай вспомнить… Недавно из деревни прислали тысячу, а теперь осталось… вот, погоди…

Обломов начал шарить по ящикам.

Вот тут… десять, двадцать, вот двести рублей… да вот двадцать. Еще тут медные были… Захар, Захар! Захар прежним порядком спрыгнул с лежанки и вошел в комнату.

Где тут две гривны были на столе? вчера я положил…

Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам докладывал, что никаких тут двух гривен не лежало…

Как не лежало! С апельсинов сдачи дали…

Отдали кому-нибудь, да и забыли, - сказал Захар, поворачиваясь к двери.

Штольц засмеялся.

Ах вы, обломовцы! - упрекнул он. - Не знают, сколько у них денег в кармане!

А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? - напомнил Захар.

Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, - живо обратился Обломов к Штольцу, - я и забыл.

Зачем ты пускаешь к себе это животное? - заметил Штольц.

Чего пускать! - вмешался Захар. - Придет словно в свой дом или в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка, Андрей Иваныч, уняли его…

Не твое дело, Захар. Поди к себе! - строго заметил Обломов.

Дай мне лист почтовой бумаги, - спросил Штольц, - записку написать.

Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно… - сказал Обломов.

Ведь нет ее! Давеча искали, - отозвался из передней Захар и даже не пришел в комнату.

Клочок какой-нибудь дай! - приставал Штольц.

Обломов поискал на столе: и клочка не было.

Ну, дай хоть визитную карточку.

Давно их нет у меня, визитных-то карточек, - сказал Обломов.

Что это с тобой? - с иронией возразил Штольц. - А собираешься дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста, ходишь ли ты куда-нибудь, где бываешь? С кем видишься?

Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот план-то тревожит меня, а тут еще квартира… Спасибо, Тарантьев хотел постараться, приискать…

Бывает ли кто-нибудь у тебя?

Бывает… вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор зашел… Пенкин был, Судьбинский, Волков.

Я у тебя и книг не вижу, - сказал Штольц.

Вот книга! - заметил Обломов, указав на лежавшую на столе книгу.

Что такое? - спросил Штольц, посмотрев книгу. - «Путешествие в Африку». И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь ли ты газеты?

Нет, печать мелка, портит глаза… и нет надобности: если есть что-нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом.

Помилуй, Илья! - сказал Штольц, обратив на Обломова изумленный взгляд. - Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста, свернулся и лежишь.

Правда, Андрей, как ком, - печально отозвался Обломов.

Да разве сознание есть оправдание?

Нет, это только ответ на твои слова; я не оправдываюсь, - со вздохом заметил Обломов.

Надо же выйти из этого сна.

Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум спит спокойно! - с едва заметною горечью заключил он. - Полно об этом… Скажи лучше, откуда ты теперь?

Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай и ты…

Хорошо; пожалуй… - решил Обломов.

Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь…

Вот уж и завтра! - начал Обломов спохватившись. - Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу… после…

Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная гимнастика.

Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у меня. Нет, уж ты лучше оставь меня, поезжай себе один…

Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на него.

Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.

Тебе, кажется, и жить-то лень? - спросил Штольц.

А что, ведь и то правда: лень, Андрей.

Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и где у него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.

Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? - вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. - Да и рубашка наизнанку надета?

Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку.

В самом деле, - смутясь, сознался он. - Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним! Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай!

Ах, Илья, Илья! - сказал Штольц. - Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя. Уже вечером я сообщу тебе подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! - закричал он. - Одеваться Илье Ильичу!

Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с Алексеевым обедать. Потом хотели было…

Захар, - говорил, не слушая его, Штольц, - давай ему одеваться.

Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги почищу, - охотливо говорил Захар.

Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов?

Чищены-то они чищены, еще на той неделе, да барин не выходил, так опять потускнели…

Ну, давай как есть. Мой чемодан внеси в гостиную; я у вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два, три, и…

Да ты того… как же это вдруг… постой… дай подумать… ведь я не брит…

Нечего думать да затылок чесать… Дорогой обреешься: я тебя завезу.

В какие дома мы еще поедем? - горестно воскликнул Обломов. - К незнакомым? Что выдумал! Я пойду, лучше к Ивану Герасимовичу; дня три не был.

Кто это Иван Герасимыч?

Что служил прежде со мной…

А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за страсть убивать время с этим болваном!

Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так бог тебя знает. А ведь это хороший человек: только что не в голландских рубашках ходит…

Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? - спросил Штольц.

У него, знаешь, как-то правильно, уютно в доме. Комнаты маленькие, диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и не видать человека. Окна совсем закрыты плющами да кактусами, канареек больше дюжины, три собаки, такие добрые! Закуска со стола не сходит. Гравюры все изображают семейные сцены. Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним идеей нечего и думать, зато не хитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза!

Что ж вы делаете?

Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны, с ногами; он курит…

Ну, а ты?

Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом Марфа принесет самовар.

Тарантьев, Иван Герасимыч! - говорил Штольц, пожимая плечами. - Ну, одевайся скорей, - торопил он. - А Тарантьеву скажи, как придет, - прибавил он, обращаясь к Захару, - что мы дома не обедаем и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся…

Скажу, не забуду, все скажу, - отозвался Захар, - а с обедом как прикажете?

Съешь его с кем-нибудь на здоровье.

Слушаю, сударь.

Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищенным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда барин кончит застегивание груди.

Ты еще сапог не надел! - с изумлением сказал Штольц. - Ну, Илья, скорей же, скорей!

Да куда это? Да зачем? - с тоской говорил Обломов. - Чего я там не видал? Отстал я, не хочется…

Скорей, скорей! - торопил Штольц.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Обломов не знал, с какими глазами покажется он к Ольге, что будет говорить она, что будет говорить он, и решился не ехать к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу бывает и им наедине говорить не удастся.

Сказать ей о глупых толках людей он не хотел, чтоб не тревожить ее злом неисправимым, а не говорить тоже было мудрено; притвориться с ней он не сумеет: она непременно добудет из него всё, что бы он ни затаил в самых глубоких пропастях души.

Остановившись на этом решении, он уже немного успокоился и написал в деревню к соседу, своему поверенному, другое письмо, убедительно прося его поспешить ответом, по возможности удовлетворительным.

Затем стал размышлять, как употребить это длинное, несносное послезавтра, которое было бы так наполнено присутствием Ольги, невидимой беседой их душ, ее пением. А тут вдруг Захара дернуло встревожить его так некстати!

Он решился поехать к Ивану Герасимовичу и отобедать у него, чтоб как можно менее заметить этот несносный день. А там, к воскресенью, он успеет приготовиться, да, может быть, к тому времени придет и ответ из деревни.

Пришло и послезавтра.

Его разбудило неистовое скаканье на цепи и лай собаки. Кто-то вошел на двор, кого-то спрашивают. Дворник вызвал Захара. Захар принес Обломову письмо с городской почты.

От ильинской барышни, - сказал Захар.

Ты почем знаешь? - сердито спросил Обломов. - Врешь!

На даче всё такие письма от нее носили, - твердил свое Захар.

«Здорова ли она? Что это значит?» - думал Обломов, распечатывая письмо.

«Не хочу ждать среды (писала Ольга): мне так скучно не видеться подолгу с вами, что я завтра непременно жду в три часа в Летнем саду».

И только.

Опять поднялась было тревога со дна души, опять он начал метаться от беспокойства, как говорить с Ольгой, какое лицо сделать ей.

Не умею, не могу, - говорил он. - Поди, узнай у Штольца!

Но он успокоил себя тем, что, вероятно, она приедет с теткой или с другой дамой - с Марьей Семеновной, например, которая так ее любит, не налюбуется на нее. При них он кое-как надеялся скрыть свое замешательство и готовился быть разговорчивым и любезным.

«И в самый обед: нашла время!» - думал он, направляясь, не без лени, к Летнему саду.

Лишь только он вошел в длинную аллею, он видел, как с одной скамьи встала и пошла к нему навстречу женщина под вуалью.

Он никак не принял ее за Ольгу: одна! быть не может! Не решится она, да и нет предлога уйти из дома.

Однако ж... походка как будто ее: так легко и быстро скользят ноги, как будто не переступают, а движутся; такая же наклоненная немного вперед шея и голова, точно она всё ищет чего-то глазами под ногами у себя.

Другой бы, по шляпке, по платью, заметил, но он, просидев с Ольгой целое утро, никогда не мог потом сказать, в каком она была платье и шляпке.

В саду почти никого нет; какой-то пожилой господин ходит проворно: очевидно, делает моцион для здоровья, да две... не дамы, а женщины, нянька с двумя озябшими, до синевы в лице, детьми.

Листья облетели, видно всё насквозь; вороны на деревьях кричат так неприятно. Впрочем, ясно, день хорош, и если закутаться хорошенько, так и тепло.

Женщина под вуалью ближе, ближе...

Она! - сказал Обломов и остановился в страхе, не веря глазам.

Как ты? Что ты? - спросил он, взяв ее за руку.

Как я рада, что ты пришел, - говорила она, не отвечая на его вопрос, - я думала, что ты не придешь, начинала бояться!

Как ты сюда, каким образом? - спрашивал он, растерявшись.

Оставь; что за дело, что за расспросы? Это скучно! Я хотела видеть тебя и пришла - вот и всё!

Она крепко пожимала ему руку и весело, беззаботно смотрела на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет ее игривого настроения. Как, однако ж, ни был он озабочен, но не мог не забыться на минуту, увидя лицо ее, лишенное той сосредоточенной мысли, которая играла ее бровями, вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не раз смущавшей его чудной зрелости в чертах.

В эти минуты лицо ее дышало такою детскою доверчивостью к судьбе, к счастью, к нему... Она была очень мила.

Ах, как я рада! Как я рада! - твердила она, улыбаясь и глядя на него. - Я думала, что не увижу тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась - не знаю отчего, и я написала. Ты рад?

Она заглянула ему в лицо.

Что ты такой нахмуренный сегодня? Молчишь? Ты не рад? Я думала, ты с ума сойдешь от радости, а он точно спит. Проснитесь, сударь, с вами Ольга!

Она, с упреком, слегка оттолкнула его от себя.

Ты нездоров? Что с тобой? - приставала она.

Нет, я здоров и счастлив, - поспешил он сказать, чтоб только дело не доходило до добыванья тайн у него из души. - Я вот только тревожусь, как ты одна...

Это уж моя забота, - сказала она с нетерпением. - Лучше разве, если б я с ma tante приехала?

Лучше, Ольга...

Если б я знала, я бы попросила ее, - перебила обиженным голосом Ольга, выпуская его руку из своей. - Я думала, что для тебя нет больше счастья, как побыть со мной.

И нет, и быть не может! - возразил Обломов. - Да как же ты одна...

Нечего долго и разговаривать об этом; поговорим лучше о другом, - беззаботно сказала она.

Послушай... Ах, что-то я хотела сказать, да забыла...

Не о том ли, как ты одна пришла сюда? - заговорил он, оглядываясь беспокойно по сторонам.

Ах нет! Ты всё свое! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну всё равно, после вспомню. Ах, как здесь хорошо: листья все упали, feuilles d"automne 9 - помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева... Пойдем к Неве, покатаемся в лодке...

Что ты? Бог с тобой! Этакой холод, а я только в ваточной шинели...

Я тоже в ваточном платье. Что за нужда. Пойдем, пойдем.

Она бежала, тащила и его. Он упирался и ворчал. Однако ж надо было сесть в лодку и поехать.

Как ты это одна попала сюда? - твердил тревожно Обломов.

Сказать как? - лукаво дразнила она, когда они выехали на средину реки. - Теперь можно: ты не уйдешь отсюда, а там убежал бы...

А что? - со страхом заговорил он.

Завтра придешь к нам? - вместо ответа спросила она.

«Ах, Боже мой! - подумал Обломов. - Она как будто в мыслях прочла у меня, что я не хотел приходить».

Приду, - отвечал он вслух.

С утра, на целый день?

Он замялся.

Ну так не скажу, - сказала она.

Приду на целый день.

Вот видишь... - начала она серьезно, - я за тем звала тебя сегодня сюда, чтоб сказать тебе...

Что? - с испугом спросил он.

Чтоб ты завтра пришел к нам...

Ах ты, Боже мой! - с нетерпением перебил он. - Да как ты сюда-то попала?

Сюда? - рассеянно повторила она. - Как я сюда попала? Да вот так, пришла... Постой... да что об этом говорить!

Она зачерпнула горстью воды и брызнула ему в лицо. Он зажмурился, вздрогнул, а она засмеялась.

Какая холодная вода, совсем рука оледенела! Боже мой! Как весело, как хорошо! - продолжала она, глядя по сторонам. - Поедем завтра опять, только уж прямо из дома...

А теперь разве не прямо? Откуда же ты? - торопливо спросил он.

Из магазина, - отвечала она.

Из какого магазина?

Как из какого? Я еще в саду сказала, из какого...

Да нет, не сказала... - с нетерпением говорил он.

Не сказала! Как странно! Забыла! Я пошла из дома с человеком к золотых дел мастеру...

Ну вот... Какая это церковь? - вдруг спросила она у лодочника, указывая вдаль.

Которая? Вон эта-то? - переспросил лодочник.

Смольный! - нетерпеливо сказал Обломов. - Ну что ж, в магазин пошла, а там?

Там... славные вещи... Ах, какой браслет я видела!

Не о браслете речь! - перебил Обломов, - что ж потом?

Где же человек? - приставал Обломов.

Домой пошел, - едва отвечала она, вглядываясь в здания противоположного берега.

А ты как? - говорил он.

Как там хорошо! Нельзя ли туда? - спросила она, указывая зонтиком на противоположную сторону. - Ведь ты там живешь?

В какой улице, покажи.

Как же человек-то? - спрашивал Обломов.

Так, - небрежно отвечала она, - я послала его за браслетом. Он ушел домой, а я сюда.

Как же ты так? - сказал Обломов, тараща на нее глаза.

Он сделал испуганное лицо. И она сделала нарочно такое же.

Говори серьезно, Ольга; полно шутить.

Я не шучу, право так! - сказала она покойно. - Я нарочно забыла дома браслет, а ma tante просила меня сходить в магазин. Ты ни за что не выдумаешь этого! - прибавила она с гордостью, как будто дело сделала.

А если человек воротится? - спросил он.

Я велела сказать, чтоб подождал меня, что я в другой магазин пошла, а сама сюда...

А если Марья Михайловна спросит, в какой другой магазин пошла?

Скажу, у портнихи была.

А если она у портнихи спросит?

А если Нева вдруг вся утечет в море, а если лодка перевернется, а если Морская и наш дом провалятся, а если ты вдруг разлюбишь меня... - говорила она и опять брызнула ему в лицо.

Ведь человек уж воротился, ждет... - говорил он, утирая лицо. - Эй, лодочник, к берегу!

Не надо, не надо! - приказывала она лодочнику.

К берегу! человек уж воротился, - твердил Обломов.

Пусть его! Не надо!

Но Обломов настоял на своем и торопливо пошел с нею по саду, а она, напротив, шла тихо, опираясь ему на руку.

Что ты спешишь? - говорила она. - Погоди, мне хочется побыть с тобой.

Она шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала о другом.

Послушай, Ольга, - заговорил он наконец торжественно, - под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однако ж, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.

Что сказать? - спросила она с нетерпением.

Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.

Ты говорил это еще на даче, - сказала она в раздумье.

Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я... как будто... обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство...

А теперь уж оно не новость, и ты начинаешь скучать...

Ах нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, - больше всего я.

Что же мы делаем? - остановившись, спросила она.

Как что? Ты обманываешь тетку, тайком уходишь из дома, видишься наедине с мужчиной... Попробуй сказать это всё в воскресенье, при гостях...

Отчего же не сказать? - произнесла она покойно. - Пожалуй, скажу...

И увидишь, - продолжал он, - что тетке твоей сделается дурно, дамы бросятся вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя...

Она задумалась.

Но ведь мы - жених и невеста! - возразила она.

Да, да, милая Ольга, - говорил он, пожимая ей обе руки, - и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг...

Я не забыла ни стыда, ни воспитания, ни долга, - гордо ответила она, отняв руку от него.

Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это скажут люди, свет и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради Бога, чего я хочу. Я хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле...

Она шла задумавшись.

Пойми, для чего я говорю тебе это: ты будешь несчастлива, и на меня одного ляжет ответственность в этом. Скажут, я увлекал, закрывал от тебя пропасть с умыслом. Ты чиста и покойна со мной, но кого ты уверишь в этом? Кто поверит?

Это правда, - вздрогнув, сказала она. - Слушай же, - прибавила решительно, - скажем всё ma tante, и пусть она завтра благословит нас...

Обломов побледнел.

Что ты? - спросила она.

Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. - поспешно прибавил он.

У самого дрожали губы.

Не ты ли, две недели назад, сам торопил меня? - спросила она, глядя сухо и внимательно на него.

Да я не подумал тогда о приготовлениях, а их много! - сказал он, вздохнув. - Дождемся только письма из деревни.

Зачем же дожидаться письма? Разве тот или другой ответ может изменить твое намерение? - спросила она, еще внимательнее глядя на него.

Вот мысль! Нет; а всё нужно для соображений; надо же будет сказать тетке, когда свадьба. С ней мы не о любви будем говорить, а о таких делах, для которых я вовсе не приготовлен теперь.

Тогда и скажем, как получишь письмо, а между тем все будут знать, что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. Мне скучно, - прибавила она, - я томлюсь этими длинными днями; все замечают, ко мне пристают, намекают лукаво на тебя... Всё это мне надоело!

Намекают на меня? - едва выговорил Обломов.

Да, по милости Сонички.

Вот видишь, видишь? Ты не слушала меня, рассердилась тогда!

Ну что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус... Я не боюсь этих намеков.

Не трус, а осторожен... Но пойдем, ради Бога, отсюда, Ольга: смотри, вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает... Пойдем, пойдем... - боязливо говорил он и заразил страхом и ее.

Да, пойдем скорее, - сказала и она шепотом, скороговоркой.

И они почти побежали по аллее до конца сада, не говоря ни слова, Обломов, оглядываясь беспокойно во все стороны, а она, совсем склонив голову вниз и закрывшись вуалью.

Так завтра! - сказала она, когда они были у того магазина, где ждал ее человек.

Нет, лучше послезавтра... или нет, в пятницу или субботу, - отвечал он.

Отчего ж?

Да... видишь, Ольга... я всё думаю, не подоспеет ли письмо?

Пожалуй. Но завтра так приди, к обеду, слышишь?

Да, да, хорошо, хорошо! - торопливо прибавил он, а она вошла в магазин.

«Ах, Боже мой, до чего дошло! Какой камень вдруг упал на меня! Что я теперь стану делать? Соничка! Захар! франты...»

Сноски

9 осенние листья (фр .).

"Обломов - 03"

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.

В селе Верхлеве, где отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался.

С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал священную историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же Телемака.

Оторвавшись от указки, бежал разорять птичьи гнезда с мальчишками, и нередко, среди класса или за молитвой, из кармана его раздавался писк галчат.

Бывало и то, что отец сидит в послеобеденный час под деревом в саду и курит трубку, а мать вяжет какуюнибудь фуфайку или вышивает по канве; вдруг с улицы раздается шум, крики, и целая толпа людей врывается в дом.

Что такое? - спрашивает испуганная мать.

Верно, опять Андрея ведут, - хладнокровно говорит отец.

Двери размахиваются, и толпа мужиков, баб, мальчишек вторгается в сад.

В самом деле, привели Андрея - но в каком виде: без сапог, с разорванным платьем и с разбитым носом или у него самого, или у другого мальчишки.

Мать всегда с беспокойством смотрела, как Андрюша исчезал из дома на полсутки, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя.

Она его обмоет, переменит белье, платье, и Андрюша полсутки ходит таким чистеньким, благовоспитанным мальчиком, а к вечеру, иногда и к утру, опять его кто-нибудь притащит выпачканного, растрепанного, неузнаваемого, или мужики привезут на возу с сеном, или, наконец, с рыбаками приедет он на лодке, заснувши на неводу.

Мать в слезы, а отец ничего, еще смеется.

Добрый бурш будет, добрый бурш! - скажет иногда.

Помилуй, Иван Богданыч, - жаловалась она, - не проходит дня, чтоб он без синего пятна воротился, а намедни нос до крови разбил.

Что за ребенок, если ни разу носу себе или другому не разбил? -

говорил отец со смехом.

Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за

слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать Телемака, как она сама, и играть с ней в четыре руки.

Однажды он пропал уже на неделю: мать выплакала глаза, а отец ничего -

ходит по саду да курит.

Вот, если б Обломова сын пропал, - сказал он на предложение жены поехать поискать Андрея, - так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придет. О, добрый бурш!

На другой день Андрея нашли преспокойно спящего в своей постели, а под кроватью лежало чье-то ружье и фунт пороху и дроби.

Где ты пропадал? Где взял ружье? - засыпала мать вопросами. - Что ж молчишь?

Так! - только и было ответа.

Отец спросил: готов ли у него перевод из Корнелия Непота на немецкий язык.

Нет, - отвечал он.

Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног.

Ступай, откуда пришел, - прибавил он, - и приходи опять с переводом, вместо одной, двух глав, а матери выучи роль из французской комедии, что она задала: без этого не показывайся!

Андрей воротился через неделю и принес и перевод и выучил роль.

Когда он подрос, отец сажал его с собой на рессорную тележку, давал вожжи и велел везти на фабрику, потом в поля, потом в город, к купцам, в присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмет на палец, понюхает, иногда лизнет, и сыну даст понюхать, и объяснит, какая она, на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ или деготь, топят сало.

Четырнадцати, пятнадцати лет мальчик отправлялся частенько один, в тележке или верхом, с сумкой у седла, с поручениями от отца в город, и никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал промах.

Recht gut, mein lieber Junge! - говорил отец, выслушав отчет, и, трепля его широкой ладонью по плечу, давал два, три рубля, смотря по важности поручения.

Мать после долго отмывает копоть, грязь, глину и сало с Андрюши.

Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что сын ее сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан, не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея, кстати, их спрятать.

На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.

Нет, так и ломят эти невежи, так и напирают на то, что у них положено, что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы поступить по правилам.

Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими, грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.

"Как ни наряди немца, - думала она, - какую тонкую и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет желтые перчатки, а все он скроен как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет все торчат жесткие и красноватые руки, и из-под изящного костюма выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие руки так и просятся приняться за шило или много-много - что за смычок в оркестре".

А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца-бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом; такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно не у немцев.

И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на мельнице, возвращаться домой с фабрик и полей, как отец его: в сале, в навозе, с красно-грязными, загрубевшими руками, с волчьим аппетитом!

Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить изящные воротнички и манишки; заказывала в городе курточки; учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя, мечтала с ним о высокой роли, какая выпадает иным на долю...

И вся эта перспектива должна сокрушаться от щелканья счетов, от разбиранья замасленных расписок мужиков, от обращения с фабричными!

Она возненавидела даже тележку, на которой Андрюша ездил в город, и клеенчатый плащ, который подарил ему отец, и замшевые зеленые перчатки - все грубые атрибуты трудовой жизни.

На беду, Андрюша отлично учился, и отец сделал его репетитором в своем маленьком пансионе.

Ну, пусть бы так; но он положил ему жалованье, как мастеровому, совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его расписываться в книге.

Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве - не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова.

Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.

Да и в самом Верхлеве стоит, хотя бо"льшую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, - видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.

Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом...

Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью, праздниками, балами; в длинных галереях сияли по ночам огни.

Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня - величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.

Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.

Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый и живой мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в три или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы, как пестрые явления маскарада.

Тут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас преподал

Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда непременно надо поступить после ученья, чтоб не опозориться.

Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.

Дня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и с помощью мускулистых рук, разбил ему нос и по английскому и по русскому способу, без всякой науки, и приобрел авторитет у обоих князей.

Были еще две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет, высокенькие, стройные, нарядно одетые, ни с кем не говорившие, никому не кланявшиеся и боявшиеся мужиков.

Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери

Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!

Потом был немец, который точил на станке табакерки и пуговицы, потом учитель музыки, который напивался от воскресенья до воскресенья, потом целая шайка горничных, наконец стая собак и собачонок.

Все это наполняло дом и деревню шумом, гамом, стуком, кликами и музыкой.

С одной стороны, Обломовка, с другой - княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из

Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.

Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У отца своего, фермера, он взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию, а в ближайшем университете, где было около сорока профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.

С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и благословляет свою судьбу.

Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там -

нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.

А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.

Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на своем; он только не умел бы начертать в своем уме другой дороги сыну.

Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлеве больше нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора.

А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлеве и помогать управлять имением, - об этом старик не спрашивал себя; он только помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.

И он отсылал сына - таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и противоречить было некому.

В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей ассигнациями.

Ты поедешь верхом до губернского города, - сказал он. - Там получи от

Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него. Если ж его нет, продай лошадь; там скоро ярмарка: дадут четыреста рублей и не на охотника.

До Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург - семьдесят пять; останется довольно. Потом - как хочешь. Ты делал со мной дела, стало быть знаешь, что у меня есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только камень упадет на голову. Лампада горит ярко, и масла в ней много. Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, - не знаю, что ты изберешь, к чему чувствуешь больше охоты...

Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, - сказал Андрей.

Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.

Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить - зайди к Рейнгольду: он научит. О! - прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это... это

(он хотел похвалить и не нашел слова)... Мы вместе из Саксонии пришли. У

него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу...

Не надо, не говори, - возразил Андрей, - я пойду к нему, когда у меня будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него...

Опять трепанье по плечу.

Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлевского полотна - вещи, купленные и взятые по настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений матери.

Ну! - сказал отец.

Ну! - сказал сын.

Все? - спросил отец.

Все! - отвечал сын.

Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали взглядом один другого насквозь.

Между тем около собралась кучка любопытных соседей посмотреть, с разинутыми ртами, как управляющий отпустит сына на чужую сторону.

Отец и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал крупным шагом.

Каков щенок: ни слезинки! - говорили соседи. - Вон две вороны так и надседаются, каркают на заборе: накаркают они ему - погоди ужо!..

Да что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается:

к ним, братцы, это не пристает. Русскому бы не сошло с рук!..

А старый-то нехристь хорош! - заметила одна мать. - Точно котенка выбросил на улицу: не обнял, не взвыл!

Стой! Стой, Андрей! - закричал старик.

Андрей остановил лошадь.

А! Заговорило, видно, ретивое! - сказали в толпе с одобрением.

Ну? - спросил Андрей.

Подпруга слаба, надо подтянуть.

Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тратить нечего, надо засветло приехать.

Ну! - сказал, махнув рукой, отец.

Ну! - кивнув головой, повторил сын и, нагнувшись немного, только хотел пришпорить коня.

Ах вы, собаки, право собаки! Словно чужие! - говорили соседи.

Но вдруг в толпе раздался громкий плач: какая-то женщина не выдержала.

Батюшка ты, светик! - приговаривала она, утирая концом головного платка глаза. - Сиротка бедный! Нет у тебя родимой матушки, некому благословить-то тебя... Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..

Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать - и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В ее горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный образ.

Он еще крепко обнял женщину, наскоро отер слезы и вскочил на лошадь. Он ударил ее по бокам и исчез в облаке пыли; за ним с двух сторон отчаянно бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем.

Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.

Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или

Англию агента - посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу - выбирают его. Между тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает - бог весть.

Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав; щек у него почти вовсе нет, то есть есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.

Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно.

Как в организме нет у него ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешаемые узлы.

Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца.

Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.

Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.

И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит в конце всякого наслаждения.

Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь - вот что было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг.

"Мудрено и трудно жить просто!" - говорил он часто себе и торопливыми взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает завертываться в неправильный, сложный узел.

Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга - чем меньше веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот.

Он боялся всякой мечты, или если входил в ее область, то входил, как входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos, зная час и минуту, когда выйдешь оттуда.

Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе. То, что не подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа зрения или же, наконец, факт, до которого еще не дошла очередь опыта.

У него не было и того дилетантизма, который любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.

Так же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за сердцем.

Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных отравлений была еще terra incognita.

Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.

Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира, смешного, или, скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья, недоверия, мелочи, оскопления сердца.

Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом,

"не лежал у ног" красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.

У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд; от него веяло какою-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины.

Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование.

Страсти, страсти все оправдывают, - говорили вокруг него, - а вы в своем эгоизме бережете только себя: посмотрим, для кого.

Для кого-нибудь да берегу, - говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а все хотел видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни.

И чем больше оспаривали его, тем глубже "коснел" он в своем упрямстве, впадал даже, по крайней мере в спорах, в пуританский фанатизм. Он говорил, что "нормальное назначение человека - прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них". В заключение прибавлял, что он "был бы счастлив, если б удалось ему на себе оправдать свое убеждение, но что достичь этого он не надеется, потому что это очень трудно".

А сам все шел да шел упрямо по избранной дороге. Не видали, чтоб он задумывался над чем-нибудь болезненно и мучительно; по-видимому, его не пожирали угрызения утомленного сердца; не болел он душой, не терялся никогда в сложных, трудных или новых обстоятельствах, а подходил к ним, как к бывшим знакомым, как будто он жил вторично, проходил знакомые места.

Что ни встречалось, он сейчас употреблял тот прием, какой был нужен для этого явления, как ключница сразу выберет из кучи висящих на поясе ключей тот именно, который нужен для той или другой двери.

Выше всего он ставил настойчивость в достижении целей: это было признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда не отказывал в уважении, как бы ни были неважны их цели.

Это люди! - говорил он.

Нужно ли прибавлять, что сам он шел к своей цели, отважно шагая через все преграды, и разве только тогда отказывался от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна.

Но он не способен был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза, скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит бездну или стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет, что бы там про него ни говорили.

Чтоб сложиться такому характеру, может быть нужны были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие широкие шаги, живые голоса... Сколько

Штольцев должно явиться под русскими именами!

Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца?

Это, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности если не служат поводом к симпатии, как думали прежде, то никак не препятствуют ей.

Притом их связывало детство и школа - две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.

Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу

Будь он мрачен, зол, - он уже не мог отказать ему во взаимности или, если обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.

Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.

Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь?

Здоров ли? - спросил Штольц.

Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое здоровье!

А что, болен? - спросил заботливо Штольц.

Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а теперь вот садится другой.

Штольц засмеялся.

Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.

Какое "только": изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор сказал.

"За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть".

Ну, что ж ты?

Не поеду.

Отчего же?

Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: "живи я где-то на горе, поезжай в Египет или в Америку..."

Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две недели, в Америке через три.

Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.

В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса...

Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?

Ах!.. - произнес Обломов, махнув рукою.

Что случилось?

Да что: жизнь трогает!

И слава богу! - сказал Штольц.

Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком... мочи нет!

Ты уж слишком - смирен. Что же случилось? - спросил Штольц.

Два несчастья.

Какие же?

Совсем разорился.

Как так?

Вот я тебе прочту, что староста пишет... где письмо-то? Захар, Захар!

Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от слога старосты.

Какой плут этот староста! - сказал он. - Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.

Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, - возразил Обломов.

Да пусть их! - беспечно сказал Штольц. - Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему невыгодно, то и тебе невыгодно: зачем же его держать?

Вон что выдумал! - говорил Илья Ильич. - В Обломовке мужики смирные, домоседы; что им шататься?..

А ты не знаешь, - перебил Штольц, - в Верхлеве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают...

Ах, боже мой! - сказал Обломов. - Этого еще недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы - все пропало! Беда!

Штольц засмеялся.

Как же не беда? - продолжал. Обломов. - Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся;

а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги... не будет проку!

Да, если это так, конечно мало проку, - заметил Штольц... - А ты заведи-ка школу в деревне...

Не рано ли? - сказал Обломов. - Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет...

не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом году.

Да, правда; только у меня план еще не весь... робко заметил Обломов.

И не нужно никакого! - сказал Штольц. - Ты только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужель еще все не готово? Что ж ты делаешь?

Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по имению. А другое несчастье?

Какое же?

С квартиры гонят.

Как гонят?

Так: съезжай, говорят, да и только.

Ну, так что ж?

Как - что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот.

Ведь один: и то надо и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша...

Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело съехать! - с удивлением произнес Штольц. - Кстати о деньгах: много их у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму...

Постой! Дай вспомнить... Недавно из деревни прислали тысячу, а теперь осталось... вот, погоди...

Обломов начал шарить по ящикам.

Вот тут... десять, двадцать, вот двести рублей... да вот двадцать.

Еще тут медные были... Захар, Захар! Захар прежним порядком спрыгнул с лежанки и вошел в комнату.

Где тут две гривны были на столе? вчера я положил...

Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам докладывал, что никаких тут двух гривен не лежало...

Как не лежало! С апельсинов сдачи дали...

Отдали кому-нибудь, да и забыли, - сказал Захар, поворачиваясь к двери.

Штольц засмеялся.

Ах вы, обломовцы! - упрекнул он. - Не знают, сколько у них денег в кармане!

А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? - напомнил Захар.

Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, - живо обратился

Обломов к Штольцу, - я и забыл.

Зачем ты пускаешь к себе это животное? - заметил Штольц.

Чего пускать! - вмешался Захар. - Придет словно в свой дом или в трактир.

Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: "дай надеть!" Хоть бы вы, батюшка, Андрей Иваныч, уняли его...

Не твое дело, Захар. Подь к себе! - строго заметил Обломов.

Дай мне лист почтовой бумаги, - спросил Штольц, - записку написать.

Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно... - сказал Обломов.

Ведь нет ее! Давеча искали, - отозвался из передней Захар и даже не пришел в комнату.

Клочок какой-нибудь дай! - приставал Штольц.

Обломов поискал на столе: и клочка не было.

Ну, дай хоть визитную карточку.

Давно их нет у меня, визитных-то карточек, - сказал Обломов.

Что это с тобой? - с иронией возразил Штольц. - А собираешься дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста, ходишь ли ты куда-нибудь, где бываешь? С кем видишься?

Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот план-то тревожит меня, а тут еще квартира... Спасибо, Тарантьев хотел постараться, приискать...

Бывает ли кто-нибудь у тебя?

Бывает... вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор зашел... Пенкин был, Судьбинский, Волков.

Я у тебя и книг не вижу, - сказал Штольц.

Вот книга! - заметил Обломов, указав на лежавшую на столе книгу.

Что такое? - спросил Штольц, посмотрев книгу. - "Путешествие в

Африку". И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать...

Читаешь ли ты газеты?

Нет, печать мелка, портит глаза... и нет надобности: если есть что-нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом.

Помилуй, Илья! - сказал Штольц, обратив на Обломова изумленный взгляд. - Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста, свернулся и лежишь.

Правда, Андрей, как ком, - печально отозвался Обломов.

Да разве сознание есть оправдание?

Нет, это только ответ на твои слова; я не оправдываюсь, - со вздохом заметил Обломов.

Надо же выйти из этого сна.

Пробовал прежде, не удалось, а теперь... зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум спит спокойно! - с едва заметною горечью заключил он. -

Полно об этом... Скажи лучше, откуда ты теперь?

Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай и ты...

Хорошо; пожалуй... - решил Обломов.

Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь...

Вот уж и завтра! - начал Обломов спохватившись. - Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу... после...

Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная гимнастика.

Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у меня. Нет, уж ты лучше оставь меня, поезжай себе один...

Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на него.

Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.

Тебе, кажется, и жить-то лень? - спросил Штольц.

А что, ведь и то правда: лень, Андрей.

Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и где у него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.

Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? - вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. - Да и рубашка наизнанку надета?

Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку.

В самом деле, - смутясь, сознался он. - Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним! Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай!

Ах, Илья, Илья! - сказал Штольц. - Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя. Уже вечером я сообщу тебе подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! - закричал он. - Одеваться Илье Ильичу!

Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с Алексеевым обедать.

Потом хотели было...

Захар, - говорил, не слушая его, Штольц, - давай ему одеваться.

Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги почищу, - охотливо говорил Захар.

Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов?

Чищены-то они чищены, еще на той неделе, да барин не выходил, так опять потускнели...

Ну, давай как есть. Мой чемодан внеси в гостиную; я у вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два, три, и...

Да ты того... как же это вдруг... постой... дай подумать... ведь я не брит...

Нечего думать да затылок чесать... Дорогой обреешься: я тебя завезу.

В какие дома мы еще поедем? - горестно воскликнул Обломов. - К

незнакомым? Что выдумал! Я пойду, лучше к Ивану Герасимовичу; дня три не был,

Кто это Иван Герасимыч?

Что служил прежде со мной...

А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за страсть убивать время с этим болваном!

Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так бог тебя знает.

А ведь это хороший человек: только что не в голландских рубашках ходит....

Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? - спросил Штольц.

У него, знаешь, как-то правильно, уютно в доме. Комнаты маленькие, диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и не видать человека. Окна совсем закрыты плющами да кактусами, канареек больше дюжины, три собаки, такие добрые!

Закуска со стола не сходит. Гравюры все изображают семейные сцены.

Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя есть человек... конечно, немудрый, поменяться с ним идеей нечего и думать, зато не хитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза!

Что ж вы делаете?

Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны, с ногами; он курит...

Ну, а ты?

Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом Марфа принесет самовар.

Тарантьев, Иван Герасимыч! - говорил Штольц, пожимая плечами. - Ну, одевайся скорей, - торопил он. - А Тарантьеву скажи, как придет, - прибавил он, обращаясь к Захару, - что мы дома не обедаем и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся...

Скажу, не забуду, все скажу, - отозвался Захар, - а с обедом как прикажете?

Съешь его с кем-нибудь на здоровье.

Слушаю, сударь.

Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищенным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда барин кончит застегивание груди.

Ты еще сапог не надел! - с изумлением сказал Штольц. - Ну, Илья, скорей же, скорей!

Да куда это? Да зачем? - с тоской говорил Обломов. - Чего я там не видал?

Отстал я, не хочется...

Скорей, скорей! - торопил Штольц.

Хотя было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом

Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к этому последнему на дачу пить чай, застали большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в толпе людей. Воротились они домой к поздней ночи.

На другой, на третий день опять, и целая неделя промелькнула незаметно.

Обломов протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и сопутствовал другу своему всюду.

Однажды, возвратясь откуда-то поздно, он особенно восстал против этой суеты.

Целые дни, - ворчал Обломов, надевая халат, - не снимаешь сапог: ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь! - продолжал он, ложась на диван.

Какая же тебе нравится? - спросил Штольц.

Не такая, как здесь.

Что ж здесь именно так не понравилось?

Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружится, одуреешь. Кажется, люди на взгляд такие умные, с таким достоинством на лице, только и слышишь: "Этому дали то, тот получил аренду". - "Помилуйте, за что?" - кричит кто-нибудь. "Этот проигрался вчера в клубе; тот берет триста тысяч!" Скука, скука, скука!..

Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?

Что-нибудь да должно же занимать свет и общество, - сказал Штольц, -

у всякого свои интересы. На то жизнь...

Свет, общество! Ты, верно, нарочно, Андрей, посылаешь меня в этот свет и общество, чтоб отбить больше охоту быть там. Жизнь: хороша жизнь!

Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества!

Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как симметрически рассажены гости, как смирно и глубокомысленно сидят - за картами. Нечего сказать, славная задача жизни! Отличный пример для ищущего движения ума!

Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я виноватее их, лежа у себя дома и не заражая головы тройками и валетами?

Это все старое, об этом тысячу раз говорили, - заметил Штольц. - Нет ли чего поновее?

А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, ходя, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А

посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом смотрят, кто не так одет, как они, не носят их имени и звания. И воображают несчастные, что еще они выше толпы: "Мы-де служим, где, кроме нас, никто не служит; мы в первом ряду кресел, мы на бале у князя N, куда только нас пускают"... А сойдутся между собой, перепьются и подерутся, точно дикие!

Разве это живые, не спящие люди? Да не одна молодежь: посмотри на взрослых.

Собираются, кормят друг друга, ни радушия.. ни доброты, ни взаимного влечения!

Собираются на обед, на вечер, как в должность, без веселья, холодно, чтоб похвастать поваром, салоном, и потом под рукой осмеять, подставить ногу один другому. Третьего дня, за обедом, я не знал, куда смотреть, хоть под стол залезть, когда началось терзание репутаций отсутствующих: "Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон" - настоящая травля! Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: "вот уйди только за дверь, и тебе то же будет"... Зачем же они сходятся, если они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки? Ни искреннего смеха, ни проблеска симпатии! Стараются залучить громкий чин, имя. "У меня был такой-то, а я был у такого-то", -

хвастают потом... Что ж это за жизнь? Я не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку?

Знаешь что, Илья? - сказал Штольц. - Ты рассуждаешь, точно древний: в старых книгах вот так все писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что еще? Продолжай.

Что продолжать-то? Ты посмотри: ни на ком здесь нет свежего, здорового лица...

Климат такой, - перебил Штольц. - Вон и у тебя лицо измято, а ты и не бегаешь, все лежишь.

Ни у кого ясного, покойного взгляда, - продолжал Обломов, - все заражаются друг от друга какой-нибудь мучительной заботой, тоской, болезненно чего-то ищут. И добро бы истины, блага себе и другим - нет, они бледнеют от успеха товарища. У одного забота: завтра в присутственное место зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет носит одну мысль в голове, одно желание: сбить с ног другого и на его падении выстроить здание своего благосостояния. Пять лет ходить, сидеть и вздыхать в приемной - вот идеал и цель жизни! Другой мучится, что осужден ходить каждый день на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко, что нет ему такой благодати...

Ты философ, Илья! - сказал Штольц. - Все хлопочут, только тебе ничего не нужно!

Вот этот желтый господин в очках, - продолжал Обломов, - пристал ко мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я сказал, что не читаю газет. И пошел о Людовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему. Потом привязался, как я думаю: отчего французский посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя на ежедневное заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься?

Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу - и он в ужасной тревоге. Там роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица нет, бежит, кричит, как будто на него самого войско идет. Рассуждают, соображают вкривь и вкось, а самим скучно - не занимает это их; сквозь эти крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке ходят.

Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею - это скучно, незаметно; там всезнание не поможет и пыль в глаза пустить некому.

Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая тропинка? - спросил Штольц.

Обломов вдруг смолк.

Да вот я кончу только... план... - сказал он. - Да бог с ними! - с досадой прибавил потом. - Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку...

Какой же это идеал, норма жизни?

Обломов не отвечал.

Ну, скажи мне, какую бы ты начертал себе жизнь? - продолжал спрашивать Штольц.

Я уж начертал.

Что ж это такое? Расскажи, пожалуйста, как?

Как? - сказал Обломов, перевертываясь на спину и глядя в потолок. -

Да как! Уехал бы в деревню.

Что ж тебе мешает?

План не кончен. Потом я бы уехал не один, а с женой.

А! вот что! Ну, с богом. Чего ж ты ждешь? Еще года три - четыре, никто за тебя не пойдет...

Что делать, не судьба! - сказал Обломов, вздохнув. - Состояние не позволяет!

Помилуй, а Обломовка? Триста душ!

Так что ж? Чем тут жить, с женой?

Вдвоем, чем жить!

А дети пойдут?

Детей воспитаешь, сами достанут; умей направить их так...

Нет, что из дворян делать мастеровых! - сухо перебил Обломов. - Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится - с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом.

Загляну в любое семейство: родственницы не родственницы и не экономки;

если не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать... Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?

Ну хорошо; пусть тебе подарили бы еще триста тысяч, что б ты сделал?

Спрашивал Штольц с сильно задетым любопытством.

Сейчас же в ломбард, - сказал Обломов, - и жил бы процентами.

Там мало процентов; отчего ж бы куда-нибудь в компанию, вот хоть в нашу?

Нет, Андрей, меня не надуешь.

Как: ты бы и мне не поверил?

Ни за что; не то что тебе, а все может случиться: ну, как лопнет, вот я и без гроша. То ли дело в банк?

Ну хорошо; что ж бы ты стал делать?

Ну, приехал бы я в новый, покойно устроенный дом... В окрестности жили бы добрые соседи, ты, например... Да нет, ты не усидишь на одном месте...

А ты разве усидел бы всегда? Никуда бы не поехал?

Ни за что!

Зачем же хлопочут строить везде железные дороги, пароходы, если идеал жизни - сидеть на месте? Подадим-ко, Илья, проект, чтоб остановились; мы ведь не поедем.

И без нас много; мало ли управляющих, приказчиков, купцов, чиновников, праздных путешественников, у которых нет угла? Пусть ездят себе!

А ты кто же?

Обломов молчал.

К какому же разряду общества причисляешь ты себя?

Спроси Захара, - сказал Обломов.

Штольц буквально исполнил желание Обломова.

Захар! - закричал он.

Пришел Захар, с сонными глазами.

Кто это такой лежит? - спросил Штольц.

Захар вдруг проснулся и стороной, подозрительно взглянул на Штольца, потом на Обломова.

Как кто? Разве вы не видите?

Не вижу, - сказал Штольц.

Что за диковина? Это барин, Илья Ильич.

Он усмехнулся.

Хорошо, ступай.

Барин! - повторил Штольц и закатился хохотом.

Ну, джентльмен, - с досадой поправил Обломов.

Нет, нет, ты барин! - продолжал с хохотом Штольц.

Какая же разница? - сказал Обломов. - Джентльмен - такой же барин.

Джентльмен есть такой барин, - определил Штольц, - который сам надевает чулки и сам же снимает с себя сапоги.

Да, англичанин сам, потому что у них не очень много слуг, а русский...

Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни... Ну, добрые приятели вокруг; что ж дальше? Как бы ты проводил дни свои?

Ну вот, встал бы утром, - начал Обломов, подкладывая руки под затылок, и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне.

Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка, - говорил он, -

одна сторона дома в плане обращена у меня балконом на восток, к саду, к полям, другая - к деревне. В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями; там уж нашел бы я садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь - балкон уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы... Она ждет меня. "Чай готов", - говорит она. -

Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло!

Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло...

Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса;

слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия... и незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло...

Да ты поэт, Илья! - перебил Штольц.

Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать ее!

Потом можно зайти в оранжерею, - продолжал Обломов, сам упиваясь идеалом нарисованного счастья.

Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные им картины и оттого говорил с одушевлением, не останавливаясь.

Посмотреть персики, виноград, - говорил он, - сказать, что подать к столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей... А тут то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз -

пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься... А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду... ножи так и стучат... крошат зелень...

там вертят мороженое... До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки.

Потом лечь на кушетку; жена вслух читает что-нибудь новое; мы останавливаемся, спорим... Но гости едут, например ты с женой.

Ба, ты и меня женишь?

Непременно! Еще два, три приятеля, все одни и те же лица. Начнем вчерашний, неконченный разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое молчание, задумчивость - не от потери места, не от сенатского дела, а от полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения... Не услышишь филиппики с пеной на губах отсутствующему, не подметишь брошенного на тебя взгляда с обещанием и тебе того же, чуть выйдешь за дверь. Кого не любишь, кто не хорош, с тем не обмакнешь хлеба в солонку. В глазах собеседников увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех... Все по душе! Что в глазах, в словах, то и на сердце! После обеда мокка, гавана на террасе...

Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и отцов.

Нет, не то, - отозвался Обломов, почти обидевшись, - где же то? Разве у меня жена сидела бы за вареньями да за грибами? Разве считала бы тальки да разбирала деревенское полотно? Разве била бы девок по щекам? Ты слышишь:

ноты, книги, рояль, изящная мебель?

Ну, а ты сам?

И сам я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы не ездил, ел бы не лапшу и гуся, а выучил бы повара в английском клубе или у посланника.

Ну, потом?

Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то так в поле, на скошенную траву, разостлали бы между стогами ковры и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса. Мужики идут с поля, с косами на плечах; там воз с сеном проползет, закрыв всю телегу и лошадь; вверху, из кучи, торчит шапка мужика с цветами да детская головка; там толпа босоногих баб, с серпами, голосят... Вдруг завидели господ, притихли, низко кланяются. Одна из них, с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива... тс!.. жена чтоб не увидела, боже сохрани!

И сам Обломов и Штольц покатились со смеху.

Сыро в поле, - заключил Обломов, - темно; туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами: пора домой. В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды... тут музыка... Casta diva... Casta diva! - запел

Не могу равнодушно вспомнить Casta diva, - сказал он, пропев начало каватины, - как выплакивает сердце эта женщина! Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего вокруг... Она одна... Тайна тяготит ее; она вверяет ее луне...

Ты любишь эту арию? Я очень рад; ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я

Однакож не отвлекайся, не отвлекайся, - прибавил Штольц, - рассказывай!

Ну, - продолжал Обломов. - что еще?.. Да тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто удить, кто с ружьем, а кто так, просто, сидит себе...

Просто, ничего в руках? - спросил Штольц.

Чего тебе надо? Ну, носовой платок, пожалуй. Что ж, тебе не хотелось бы так пожить? - спросил Обломов. - А? Это не жизнь?

И весь век так? - спросил Штольц.

До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!

Нет, это не жизнь!

Как не жизнь? Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А все разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры - уж это одно чего стоит! И это не жизнь?

Это не жизнь! - упрямо повторил Штольц.

Что ж это, по-твоему?

Это... (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то...

обломовщина, - сказал он наконец.

О-бло-мовщина! - медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому странному слову и разбирая его по складам. - Об-ло-мов-щина!

Он странно и пристально глядел на Штольца.

Где же идеал жизни, по-твоему? Что ж не обломовщина? - без увлечения, робко спросил он. - Разве не все добиваются того же, о чем я мечтаю?

Помилуй! - прибавил он смелее. - Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?

И утопия-то у тебя обломовская, - возразил Штольц.

Все ищут отдыха и покоя, - защищался Обломов.

Не все, и ты сам, лет десять, не того искал в жизни.

Чего же я искал? - с недоумением спросил Обломов, погружаясь мыслью в прошедшее.

Вспомни, подумай. Где твои книги, переводы?

Захар куда-то дел, - отвечал Обломов, - тут где-нибудь в углу лежат.

В углу! - с упреком сказал Штольц. - В этом же углу лежат и замыслы твои "служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать - значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов". Все эти замыслы тоже Захар сложил в угол?

Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и любить свой? "Вся жизнь есть мысль и труд, - твердил ты тогда, - труд хоть безвестный, темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое дело". А? В каком углу лежит это у тебя?

Да... да... - говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом

Помню, что я точно... кажется... Как же, - сказал он, вдруг вспомнив прошлое, - ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек

Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в

Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..

Глупостей! - с упреком повторил Штольц. - Не ты ли со слезами говорил, глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на

Аполлона Бельведерского: "Боже мой! Ужели никогда не удастся взглянуть на оригиналы и онеметь от ужаса, что ты стоишь перед произведением

Микельанджело, Тициана и попираешь почву Рима? Ужели провести век и видеть эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не на их родине? Не подышать воздухом Италии, не упиться синевой неба!" И сколько великолепных фейерверков пускал ты из головы! Глупости!

Да, да, помню! - говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. - Ты еще взял меня за руку и сказал: "Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого..."

Помню, - продолжал Штольц, - как ты однажды принес мне перевод из

Сея, с посвящением мне в именины; перевод цел у меня. А как ты запирался с учителем математики, хотел непременно добиться, зачем тебе знать круги и квадраты, но на половине бросил и не добился? По-английски начал учиться...

и не доучился! А когда я сделал план поездки за границу, звал заглянуть в германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подал торжественно руку:

"Я твой, Андрей, с тобой всюду" - это все твои слова. Ты всегда был немножко актер. Что ж, Илья? Я два раза был за границей, после нашей премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в

Эрлангене, потом выучил Европу как свое имение. Но, положим, вояж - это роскошь, и не все в состоянии и обязаны пользоваться этим средством; а

Россия? Я видел Россию вдоль и поперек. Тружусь...

Когда-нибудь перестанешь же трудиться, - заметил Обломов.

Никогда не перестану. Для чего?

Когда удвоишь свои капиталы, - сказал Обломов.

Когда учетверю их, и тогда не перестану.

Так из чего же, - заговорил он, помолчав, - ты бьешься, если цель твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?..

Деревенская обломовщина! - сказал Штольц.

Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом...

Петербургская обломовщина! - возразил Штольц.

Так когда же жить? - с досадой на замечания Штольца возразил Обломов.

Для чего же мучиться весь век?

Для самого труда, больше ни для чего. Труд - образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут, с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! -

заключил он.

Обломов слушал его, глядя на него встревоженными глазами. Друг как будто подставил ему зеркало, и он испугался, узнав себя.

Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! - начал он со вздохом. - Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: "Теперь или никогда больше".

Еще год - поздно будет!

Ты ли это, Илья? - говорил Андрей. - А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике... ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис... важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..

Обломов вскочил с постели.

Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и... чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все - отчего погасло? Непостижимо!

Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, бог знает отчего, все пропадает!

Он вздохнул:

Знаешь ли, Андрей, в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого, ни спасительного, ни разрушительного огня? Она не была похожа на утро, на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день, как у других, и пылает жарко, и все кипит, движется в ярком полудне, а потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. Странно, а это так! С первой минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну! Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее;

гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, - на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму - положенными днями, лето - гуляньями и всю жизнь -

ленивой и покойной дремотой, как другие... Даже самолюбие - на что оно тратилось? Чтоб заказывать платье у известного портного? Чтоб попасть в известный дом? Чтоб князь П* пожал мне руку? А ведь самолюбие - соль жизни!

Куда оно ушло? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видал, никто не указал мне его. Ты появлялся и исчезал, как комета, ярко, быстро, и я забывал все это и гаснул...

Штольц не отвечал уже небрежной насмешкой на речь Обломова. Он слушал и угрюмо молчал.

Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, -

продолжал Обломов, - да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас.

Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.

Зачем же ты не вырвался, не бежал куда-нибудь, а молча погибал? -

нетерпеливо спросил Штольц.

Куда? Да хоть с своими мужиками на Волгу: и там больше движения, есть интересы какие-нибудь, цель, труд. Я бы уехал в Сибирь, в Ситху.

Вон ведь ты все какие сильные средства прописываешь! - заметил

Обломов уныло. - Да я ли один? Смотри: Михайлов, Петров, Семенов, Алексеев,

Степанов... не пересчитаешь: наше имя легион!

Штольц еще был под влиянием этой исповеди и молчал. Потом вздохнул.

Да, воды много утекло! - сказал он. - Я не оставлю тебя так, я увезу тебя отсюда, сначала за границу, потом в деревню: похудеешь немного, перестанешь хандрить, а там сыщем и дело...

Да, поедем куда-нибудь отсюда! - вырвалось у Обломова.

Завтра начнем хлопотать о паспорте за границу, потом станем собираться...

Я не отстану - слышишь, Илья?

Ты все завтра! - возразил Обломов, спустившись будто с облаков.

А тебе бы хотелось "не откладывать до завтра, что можно сделать сегодня"?

Какая прыть! Поздно нынче, - прибавил Штольц, - но через две недели мы будем далеко...

Что это, братец, через две недели, помилуй, вдруг так!.. - говорил

Обломов. - Дай хорошенько обдумать и приготовиться... Тарантас надо какой-нибудь... разве месяца через три.

Выдумал тарантас! До границы мы поедем в почтовом экипаже или на пароходе до Любека, как будет удобнее; а там во многих местах железные дороги есть.

А квартира, а Захар, а Обломовка? Ведь надо распорядиться, -

защищался Обломов.

Обломовщина, обломовщина! - сказал Штольц, смеясь, потом взял свечку, пожелал Обломову покойной ночи и пошел спать. - Теперь или никогда - помни!

Прибавил он, обернувшись к Обломову и затворяя за собой дверь.

"Теперь или никогда!" - явились Обломову грозные слова, лишь только он проснулся утром.

Он встал с постели, прошелся раза три по комнате, заглянул в гостиную:

Штольц сидит и пишет.

Захар! - кликнул он.

Не слышно прыжка с печки - Захар нейдет: Штольц услал его на почту.

Обломов подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги - тоже нет.

Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом посмотрел, что написал: вышло Обломовщина.

Он проворно стер написанное рукавом. Это слово снилось ему ночью написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру.

Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел на барина, удивляясь, что он на ногах. В этом тупом взгляде удивления написано было:

"Обломовщина!"

"Одно слово, - думал Илья Ильич, - а какое... ядовитое!.."

Захар, по обыкновению, взял гребенку, щетку, полотенце и подошел было причесать Илью Ильича.

Поди ты к черту! - сердито сказал Обломов и вышиб из рук Захара щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку на пол.

Не ляжете, что ли, опять? - спросил Захар. - Так я бы поправил постель.

Принеси мне чернил и бумаги, - отвечал Обломов.

Обломов задумался над словами: "Теперь или никогда!"

Вслушиваясь в это отчаянное воззвание разума и силы, он сознавал и взвешивал, что" у него осталось еще в остатке воли и куда он понесет, во что положит этот скудный остаток.

После мучительной думы он схватил перо, вытащил из угла книгу и в один час хотел прочесть, написать и передумать все, чего не прочел, не написал и не передумал в десять лет.

Что ему делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед - это значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!

Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не могу...

лукавлю, знаю и... Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет.

А что он скажет? "В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом...

Потом... поселиться в Обломовке, знать, что такое посев и умолот, отчего бывает мужик беден и богат; ходить в поле, ездить на выборы, на завод, на мельницы, на пристань. В то же время читать газеты, книги, беспокоиться о том, зачем англичане послали корабль на Восток..."

Вот что он скажет! Это значит идти вперед... И так всю жизнь! Прощай, поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно пламя, трескотня, жар, шум... когда же пожить? Не лучше ли остаться?

Остаться - значит надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье

Захаровых ног с лежанки, обедать с Тарантьевым, меньше думать обо всем, не дочитать до конца путешествия в Африку, состариться мирно на квартире у кумы

Тарантьева...

"Теперь или никогда!" "Быть или не быть!" Обломов приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять.

Через две недели Штольц уже уехал в Англию, взяв с Обломова слово приехать прямо в Париж. У Илья Ильича уже и паспорт был готов, он даже заказал себе дорожное пальто, купил фуражку. Вот как подвинулись дела.

Уже Захар глубокомысленно доказывал, что довольно заказать и одну пару сапог, а под другую подкинуть подметки. Обломов купил одеяло, шерстяную фуфайку, дорожный несессер, хотел - мешок для провизии, но десять человек сказали, что за границей провизии не возят.

Захар метался по мастеровым, по лавкам, весь в поту, и хоть много гривен и пятаков положил себе в карман от сдач по лавкам, но проклял и

Андрея Ивановича и всех, кто выдумал путешествия.

Что он там один-то будет делать? - говорил он в лавочке. - Там, слышь, служат господам все девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые ноги барину?..

Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал головой. Обломов не поленился, написал, что взять с собой и что оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы.

Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а третьи с каким-то испугом, говорили: "Едет; представьте, Обломов сдвинулся с места!"

Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три.

Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. "Муха укусила, нельзя же с этакой губой в море!" - сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма, но ответа не получает.

Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или, может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда остановился на последнем, заложил руки под голову - и напрасно будит его

Нет, у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма, бумага, даже гербовая, притом исписанная его рукой.

Написав несколько страниц, он ни разу не поставил два раза который;

слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как в "оны дни", когда он мечтал со Штольцем о трудовой жизни, о путешествии.

Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать на нем:

Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.

Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег.

Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе... Он весел, напевает... Отчего же это?.

Вот он сидит у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких верстах от города), подле него лежит букет цветов. Он что-то проворно дописывает, а сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять спешит писать.

Вдруг по дорожке захрустел песок под легкими шагами; Обломов бросил перо, схватил букет и подбежал к окну.

Это вы, Ольга Сергеевна? Сейчас, сейчас! - сказал он, схватил фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал руку какой-то прекрасной женщине и исчез с ней в лесу, в тени огромных елей...

Захар вышел из-за какого-то угла, поглядел ему вслед, запер комнату и пошел в кухню.

Ушел! - сказал он Анисье.

А обедать будет?

Кто его знает? - сонно отвечал Захар.

Захар все такой же: те же огромные бакенбарды, небритая борода, тот же серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье, вследствие ли разрыва с кумой или так, по убеждению, что человек должен быть женат; он женился и, вопреки пословице, не переменился.

Штольц познакомил Обломова с Ольгой и ее теткой. Когда Штольц привел

Обломова в дом к Ольгиной тетке в первый раз, там были гости. Обломову было тяжело и, по обыкновению, неловко.

"Хорошо бы перчатки снять, - думал он, - ведь в комнате тепло. Как я отвык от всего!.."

Штольц сел подле Ольги, которая сидела одна, под лампой, поодаль от чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась тем, что вокруг нее происходило.

Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись блеском, щеки не запылали румянцем, но по всему лицу разлился ровный, покойный свет и явилась улыбка.

Она называла его другом, любила за то, что он всегда смешил ее и не давал скучать, но немного и боялась, потому что чувствовала себя слишком ребенком перед ним.

Когда у ней рождался в уме вопрос, недоумение, она не вдруг решалась поверить ему: он был слишком далеко впереди ее, слишком выше ее, так что самолюбие ее иногда страдало от этой недозрелости, от расстояния в их уме и летах.

Штольц тоже любовался ею бескорыстно, как чудесным созданием, с благоухающею свежестью ума и чувств. Она была в глазах его только прелестный, подающий большие надежды ребенок.

Штольц, однакож, говорил с ней охотнее и чаще, нежели с другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым, природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз, губ, руки.

Не оттого ли, может быть, шагала она так уверенно по этому пути, что по временам слышала рядом другие, еще более уверенные шаги "друга", которому верила, и с ними соразмеряла свои шаг.

Как бы то ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: "теперь я подожму немного губу и задумаюсь - я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги"...

Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла!

Зато ее и ценил почти один Штольц, зато не одну мазурку просидела она одна, не скрывая скуки; зато, глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей...

Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, неважное - и ее обходили умные и бойкие "кавалеры"; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее.

Любила она музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не поет.

Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался ее смех, который был так звучен, так искренен и заразителен, что кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине.

Но не все смешил ее Штольц: через полчаса она слушала его с любопытством и с удвоенным любопытством переносила глаза на Обломова, а

Обломову от этих взглядов - хоть сквозь землю провалиться.

"Что они такое говорят обо мне?" - думал он, косясь в беспокойстве на них.

Он уже хотел уйти, но тетка Ольги подозвала его к столу и посадила подле себя, под перекрестный огонь взглядов всех собеседников.

Он боязливо обернулся к Штольцу - его уже не было, взглянул на Ольгу и встретил устремленный на него все тот же любопытный взгляд.

"Все еще смотрит!" - подумал он, в смущении оглядывая свое платье.

Он даже отер лицо платком, думая, не выпачкан ли у него нос, трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда с ним; нет, все, кажется, в порядке, а она смотрит!

Но человек подал ему чашку чаю и поднос с кренделями. Он хотел подавить в себе смущение, быть развязным и в этой развязности захватил такую кучу сухарей, бисквитов, кренделей, что сидевшая с ним рядом девочка засмеялась.

Другие поглядывали на кучу с любопытством.

"Боже мой, и она смотрит! - думает Обломов. - Что я с этой кучей сделаю?"

Он, и не глядя, видел, как Ольга встала с своего места и пошла в другой угол. У него отлегло от сердца.

А девочка навострила на него глаза, ожидая, что он сделает с сухарями.

"Съем поскорей", - подумал он и начал проворно убирать бисквиты; к счастью, они так и таяли во рту.

Оставались только два сухаря; он вздохнул свободно и решился взглянуть туда, куда пошла Ольга...

Боже! Она стоит у бюста, опершись на пьедестал, и следит за ним. Она ушла из своего угла, кажется, затем, чтоб свободнее смотреть на него: она заметила его неловкость с сухарями.

За ужином она сидела на другом конце стола, говорила, ела и, казалось, вовсе не занималась им. Но едва только Обломов боязливо оборачивался в ее сторону, с надеждой, авось она не смотрит, как встречал ее взгляд, исполненный любопытства, но вместе такой добрый...

Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья

Ильич поклонился и, не поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул - за роялем сидела Ольга и смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.

"Верно, Андрей рассказал, что на мне были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку!" - заключил он и поехал домой не в духе и от этого предположения и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит, принял.

С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из головы Обломова.

Напрасно он во весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и покойные позы - не спится, да и только. И халат показался ему противен, и

Захар глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима.

Он велел вынести вон несколько дрянных картин, которые навязал ему какой-то покровитель бедных артистов; сам поправил штору, которая давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину, а потом лег на бок и продумал с час - об Ольге.

Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в памяти ее портрет.

Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда.

Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии.

Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы - овал и размеры лица; все это, в свою очередь, гармонировало с плечами, плечи - с станом...

Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом.

Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли.

То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками - нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль.

Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее; двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо...

"Что это она вчера смотрела так пристально на меня? - думал Обломов. -

Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, - все, что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как..."

"Чему ж улыбаться? - продолжал думать Обломов. - Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она... ну, бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня, отобедаю

И ни ногой".

Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и руками, и головой.

В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его дом к своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел, как давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки.

Вдруг оказалось, что против их дачи есть одна свободная. Обломов нанял ее заочно и живет там. Он с Ольгой с утра до вечера; он читает с ней, посылает цветы, гуляет по озеру, по горам... он, Обломов.

Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот как.

Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов во время обеда испытывал ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил, зная, чувствуя, что над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его, тревожит, шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом, удалось ему на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда.

Что это такое? - говорил он, ворочаясь во все стороны. - Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так:

не смеет. Я посмирнее, так вот она... Я заговорю с ней! - решил он, - и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами.

Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона; он подал ей стул, и она села подле него.

Правда ли, что вы очень скучаете? - спросила она его.

Правда, - отвечал он, - но только не очень... У меня есть занятия.

Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план?

Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу.

А за границу поедете?

Да, непременно, вот как только Андрей Иваныч соберется.

Вы охотно едете? - спросила она.

Да, я очень охотно...

Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит глаза, то разольется по щекам, только губы сжаты, как всегда. У него недостало духа солгать покойно.

Я немного... ленив... - сказал он, - но...

Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча, выманила у него сознание в лени. "Что она мне? Боюсь, что ли, я ее?" - думал он.

Ленивы! - возразила она с едва приметным лукавством. - Может ли это быть?

Мужчина ленив - я этого не понимаю.

"Чего тут не понимать? - подумал он, - кажется, просто".

Я все больше дома сижу, оттого Андрей и думает, что я...

Но, вероятно, вы много пишете, - сказала она, - читаете. - Читали ли вы?...

Она смотрела на него так пристально.

Нет, не читал! - вдруг сорвалось у него в испуге, чтоб она не вздумала его экзаменовать.

Чего? - засмеявшись, спросила она.

И он засмеялся...

Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь романе: я их не читаю.

Не угадали; я хотела спросить о путешествиях...

Он зорко поглядел на нее: у ней все лицо смеялось, а губы нет...

"О! да она... с ней надо быть осторожным..." - думал Обломов.

Что же вы читаете? - с любопытством спросила она.

Я, точно, люблю больше путешествия...

В Африку? - лукаво и тихо спросила она.

Он покраснел, догадываясь, не без основания, что ей было известно не только о том, что он читает, но и как читает.

Вы музыкант? - спросила она, чтоб вывести его из смущения.

В это время подошел Штольц.

Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно любишь музыку, просил спеть что-нибудь... Casta diva.

Зачем же ты наговариваешь на меня? - отвечал Обломов. - Я вовсе не страстно люблю музыку...

Каков? - перебил Штольц. - Он как будто обиделся! Я рекомендую его как порядочного человека, а он спешит разочаровать на свой счет!

Я уклоняюсь только от роли любителя: это сомнительная, да и трудная роль!

Какая же музыка вам больше нравится? - спросила Ольга.

Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь...

Значит, вы истинно любите музыку.

Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, - просил Штольц.

А если мусье Обломов теперь в таком настроении, что уши зажмет? -

сказала она, обращаясь к нему.

Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, - отвечал Обломов. - Я

не умею, да если б и умел, так не решился бы...

Отчего же?

А если вы дурно поете! - наивно заметил Обломов. - Мне бы потом стало так неловко...

Как вчера с сухарями... - вдруг вырвалось у ней, и она сама покраснела и бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. - Простите -

виновата!.. - сказала она.

Обломов никак не ожидал этого и потерялся.

Это злое предательство! - сказал он вполголоса.

Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что у вас не нашлось даже комплимента для меня.

Может быть, найду, когда услышу.

А вы хотите, чтоб я спела? - спросила она.

Нет, это он хочет, - отвечал Обломов, указывая на Штольца.

Обломов покачал отрицательно головой:

Я не могу хотеть, чего не знаю.

Ты грубиян, Илья! - заметил Штольц. - Вот что значит залежаться дома и надевать чулки...

Помилуй, Андрей, - живо перебил Обломов, не давая ему договорить, -

мне ничего не стоит сказать: "Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете... - продолжал он, обратясь к Ольге, - это мне доставит..." и т.д. Да разве это нужно?

Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела... хоть из любопытства.

Не смею, - отвечал Обломов, - вы не актриса...

Ну, я вам спою, - сказала она Штольцу.

Илья, готовь комплимент.

Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флеровое покрывало; лицо было в тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства.

Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других - радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти.

От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни...

Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг.

Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только сесть и поехать.

В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, - все это уничтожило

Обломова: он изнемог.

Довольны вы мной сегодня? - вдруг спросила Ольга Штольца, перестав петь.

Спросите Обломова, что он скажет? -сказал Штольц.

Ах! - вырвалось у Обломова.

Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно смутился.

Извините... - пробормотал он.

Слышите? -сказал ей Штольц. - Скажи по совести, Илья: как давно с тобой не случалось этого?

Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая шарманка... - вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из сарказма.

Он с упреком взглянул на нее.

У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что делается наруже, - прибавил Штольц.

Обломов с упреком взглянул на Штольца.

Штольц взял руку Ольги...

Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как никогда не пели,

Ольга Сергеевна, по крайней мере я давно не слыхал. Вот мой комплимент! -

сказал он, целуя каждый палец у нее.

Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удержали его.

У меня дело есть, - заметил Штольц, - а ты ведь пойдешь лежать... еще рано...

Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, бог знает что чувствуя, о чем думая...

Чрез три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова; она сидела в кабинете и нюхала спирт.

Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую Андрей Иваныч привез мне из Одессы? - спросила Ольга. - Он вам не показывал?

Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? - спросил

Обломов. - Напрасно!

Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб не уехали... лежать.

"Она - злое, насмешливое создание!" - подумал Обломов, любуясь против воли каждым ее движением.

Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? - повторил он.

Да, - отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но еще с большим выражением любопытства и доброты.

Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь, и как глядели намедни...

Любопытство в ее глазах удвоилось.

Вот именно от этого взгляда мне становится очень неловко... Где моя шляпа?..

Отчего же неловко? - мягко спросила она, и взгляд ее потерял выражение любопытства. Он стал только добр и ласков.

Не знаю; только мне кажется, вы этим взглядом добываете из меня все то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы...

Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне, следовательно...

Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня все, что знает

Андрей Иваныч, - договорил он.

Причины нет, а есть возможность...

Благодаря откровенности моего друга - плохая услуга с его стороны!..

Разве у вас есть тайны? - спросила она. - Может быть, преступления? -

прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него.

Может быть, - вздохнув, отвечал он.

Да, это важное преступление, - сказала она робко и тихо, - надевать разные чулки.

Обломов схватил шляпу.

Нет сил! - сказал он. - И вы хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю

Андрея... Он и это сказал вам?

Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, - прибавила Ольга, - он все смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть постараюсь на вас иначе...

Она сделала лукаво-серьезную мину.

Все это еще во-первых, - продолжала она, - ну, я не гляжу по-вчерашнему, стало быть вам теперь свободно, легко. Следует: во-вторых что надо сделать, чтоб вы не соскучились?

Он глядел прямо в ее серо-голубые, ласковые глаза.

Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно... - сказала она.

Он в самом деле смотрел на нее как будто не глазами, а мыслью, всей своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно, не имея силы не смотреть.

"Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! - думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. - Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то... душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова... как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом"...

"Да, я что-то добываю из нее, - думал он, - из нее что-то переходит в меня.

У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться... Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было... Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело".

У него вихрем неслись эти мысли, и он все смотрел на нее, как смотрят в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой.

Да полноте, мсье Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! -

говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз с его лица.

Он не слышал ничего.

Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся до головы - там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.

Не смотрите же на меня так странно, - сказала она, - мне тоже неловко...

И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души...

Что я могу добыть у вас? - машинально спросил он.

У меня тоже есть планы, начатые и неконченные, - отвечала она.

Он очнулся от этого намека на его неконченный план.

Странно! - заметил он. - Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом - языком, и без умысла - взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками...

Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села на стул.

Не стану, не стану, - живо повторила она. - Ах! простите, несносный язык!

Но, ей-богу, это не насмешка! - почти пропела она, и в пении этой фразы задрожало чувство.

Обломов успокоился.

Этот Андрей!.. - с упреком произнес он.

Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? -

спросила она.

Спойте! - сказал он.

Вот он, комплимент, которого я ждала! - радостно вспыхнув, перебила она.

Знаете ли, - с живостью продолжала потом, - если б вы не сказали третьего дня этого "ах" после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь, может быть плакала бы.

Отчего? - с удивлением спросил Обломов.

Она задумалась.

Сама не знаю, - сказала потом.

Вы самолюбивы; это оттого.

Да, конечно, оттого, - говорила она, задумываясь и перебирая одной рукой клавиши, - но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы все...

Она не договорила.

Что? - спросил он.

Нет, так, ничего, - замяла она. - Я люблю Андрея Иваныча, -

продолжала она, - не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит - я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то... что он любит меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие!

Вы любите Андрея? - спросил ее Обломов и погрузил напряженный, испытующии взгляд в ее глаза.

Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, -

отвечала она серьезно.

Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым взглядом.

Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, -

продолжала она, - он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой... нет, как с дочерью, - поспешно прибавила она, - иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще больше люблю его. Самолюбие! - прибавила она задумчиво, - но я не знаю, как оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не заметила ничего... я бы, кажется, захворала... да, точно, это самолюбие! - решительно заключила она.

А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? - спросил он.

Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин - стыдиться своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы?

В чем не согласишься, глядя на вас! - сказал он.

Еще комплимент! Да какой...

Она затруднилась в слове.

Пошлый! - договорил Обломов, не спуская с нее глаз.

Она улыбкой подтвердила значение слова.

Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь... Что скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда...

А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется, никогда...

Не просите меня петь, я не спою уже больше так... Постойте, еще одно спою... - сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.

Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз, самые грозы, порывы счастия - все звучало, не в песне, а в ее голосе.

Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая:

"Довольно? Нет, вот еще это", - и пела опять.

Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее вдруг сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо.

И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он живет и чувствует все это - не час, не два, а целые годы...

Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали одинаковым трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаковым настроением.

Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным, летучим намекам и вспышкам спящих сил жизни.

У него на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был на нее.

Теперь уж она, как он, также невольно взяла его за руку.

Что с вами? - спросила она. - Какое у вас лицо! Отчего?

Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно торжествовала, любуясь этим выражением своей силы.

Посмотрите в зеркало, - продолжала она, с улыбкой указывая ему его же лицо в зеркале, - глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!..

Нет, я чувствую... не музыку... а... любовь! - тихо сказал Обломов.

Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.

Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и что оно - истина.

Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно поднималась и опускалась грудь...

Обломову, среди ленивого лежанья в ленивых позах, среди тупой дремоты и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как жена и иногда - как любовница.

В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым выражением - как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.

Снилась она ему сначала вся в цветах, у алтаря, с длинным покрывалом, потом у изголовья супружеского ложа, с стыдливо опущенными глазами, наконец

Матерью, среди группы детей.

Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий, к другим.

Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты, внезапных слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к радости.

Не надо ни луны, ни грусти. Она не должна внезапно бледнеть, падать в обморок, испытывать потрясающие взрывы...

У таких женщин любовники есть, - говорил он, - да и хлопот много:

доктора, воды и пропасть разных причуд. Уснуть нельзя покойно!

А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд он встретил бы в глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой доски!

"Да не это ли - тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается, - мы страдаем:

стало быть, мой идеал - общий идеал? - думал он. - Не есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?"

Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для блага целого края - это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются в сторону. За решением ее ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение покойно-счастливого сердца, следовательно вечно наполненная жизнь, вечный сок жизни, вечное нравственное здоровье.

Есть примеры такого блага, но редкие: на них указывают, как на феномен.

Родиться, говорят, надо для этого. А бог знает, не воспитаться ли, не идти ли к этому сознательно?..

Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах, с ножами, расхаживают актеры, а потом идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать...

Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них остаются: дым, смрад, а счастья нет! Воспоминания - один только стыд и рвание волос.

Наконец, если и постигнет такое несчастие - страсть, так это все равно, как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, по которой и лошади падают и седок изнемогает, а уж родное село в виду: не надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места...

Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе...

Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья... Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!

Но посмотрим, что за женщина Ольга!

Долго после того, как у него вырвалось признание, не видались они наедине.

Он прятался, как школьник, лишь только завидит Ольгу. Она переменилась с ним, но не бегала, не была холодна, а стала только задумчивее.

Ей, казалось, было жаль, что случилось что-то такое, что помешало ей мучить Обломова устремленным на него любопытным взглядом и добродушно уязвлять его насмешками над лежаньем, над ленью, над его неловкостью...

В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей скучно было, что некому петь, рояль ее был закрыт - словом, на них обоих легло принуждение, оковы, обоим было неловко.

А как было пошло" хорошо! Как просто познакомились они! Как свободно сошлись! Обломов был проще Штольца и добрее его, хотя не смешил ее так или смешил собой и так легко прощал насмешки.

Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядеть за ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда, да не только спать - она не позволит ему даже прилечь на диване днем: возьмет с него слово.

Она мечтала, как "прикажет ему прочесть книги", которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу -

словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его воротясь.

И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих пор никто не слушался, которая еще не начала жить! Она - виновница такого превращения!

Уж оно началось: только лишь она запела, Обломов - не тот...

Он будет жить, действовать, благословлять жизнь и ее. Возвратить человека к жизни - сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу?..

Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета; считала это уроком, назначенным свыше. Она мысленно сделала его своим секретарем, библиотекарем.

И вдруг все это должно кончиться! Она не знала, как поступить ей, и оттого молчала, когда встречалась с Обломовым.

Обломов мучился тем, что он испугал, оскорбил ее, и ждал молниеносных взглядов, холодной строгости и дрожал, завидя ее, сворачивал в сторону.

Между тем уж он переехал на дачу и дня три пускался все один по кочкам, через болото, в лес или уходил в деревню и праздно сидел у крестьянских ворот, глядя, как бегают ребятишки, телята, как утки полощутся в пруде.

Около дачи было озеро, огромный парк: он боялся идти туда, чтоб не встретить Ольгу одну.

"Дернуло меня брякнуть!" - думал он и даже не спрашивал себя, в самом ли деле у него вырвалась истина или это только было мгновенным действием музыки на нервы.

Чувство неловкости, стыда, или "срама", как он выражался, который он наделал, мешало ему разобрать, что это за порыв был; и вообще, что такое для него Ольга? Уж он не анализировал, что прибавилось у него к сердцу лишнее, какой-то комок, которого прежде не было. В нем все чувства свернулись в один ком - стыда.

Когда же минутно являлась она в его воображении, там возникал и тот образ, тот идеал воплощенного покоя, счастья жизни: этот идеал точь-в-точь был - Ольга! Оба образа сходились и сливались в один.

Ах, что я наделал! - говорил он. - Все сгубил! Слава богу, что Штольц уехал: она не успела сказать ему, а то бы хоть сквозь землю провались!

Любовь, слезы - к лицу ли это мне? И тетка Ольги не шлет, не зовет к себе: верно, она сказала... Боже мой!..

Ольга затруднялась только тем, как она встретится с ним, как пройдет это событие: молчанием ли, как будто ничего не было, или надо сказать ему что-нибудь?

А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она "никак не ожидала от него такого поступка: за кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость?.." Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.

"Да что же тут дерзкого? - спросила она себя. - Ну, если он в самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако как же это, вдруг, едва познакомился... Этого никто другой ни за что не сказал бы, увидя во второй, в третий раз женщину; да никто и не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог..."

Но она вспомнила, что она слышала и читала, как любовь приходит иногда внезапно.

"И у него был порыв, увлечение; теперь он глаз не кажет: ему стыдно;

стало быть, это не дерзость. А кто виноват? - подумала еще. - Андрей Иваныч, конечно, потому что заставил ее петь".

Но Обломов сначала слушать не хотел - ей было досадно, и она...

старалась... Она сильно покраснела - да, всеми силами старалась расшевелить его.

Штольц сказал про него, что он апатичен, что ничто его не занимает, что все угасло в нем... Вот ей и захотелось посмотреть, все ли угасло, и она пела, пела... как никогда...

"Боже мой! да ведь я виновата: я попрошу у него прощения... А в чем? -

спросила потом. - Что я скажу ему: мосье Обломов, я виновата, я завлекала...

Какой стыд! Это неправда! - сказала она, вспыхнув и топнув ногой. - Кто смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет? А если б этого не было, если б не вырвалось у него... что тогда?.. - спросила она. - Не знаю..." -

У ней с того дня как-то странно на сердце... должно быть, ей очень обидно... даже в жар кидает, на щеках рдеют два розовые пятнышка...

Раздражение... маленькая лихорадка, - говорил доктор.

"Что наделал этот Обломов! О, ему надо дать урок, чтоб этого вперед не было! Попрошу ma tante отказать ему от дома: он не должен забываться... Как он смел!" - думала она, идя по парку; глаза ее горели...

Вдруг кто-то идет, слышит она.

"Идет кто-то..." - подумал Обломов.

И сошлись лицом к лицу.

Ольга Сергеевна! - сказал он, трясясь, как осиновый лист.

Илья Ильич! - отвечала она робко, и оба остановились.

Здравствуйте, - сказал он.

Здравствуйте, - говорила она.

Вы куда идете? - спросил он.

Так... - сказала она, не поднимая глаз.

Я вам мешаю?

О, ничуть... - отвечала она, взглянув на него быстро и с любопытством.

Можно мне с вами? - спросил он вдруг, кинув на нее пытливый взгляд.

Они молча шли по дорожке. Ни от линейки учителя, ни от бровей директора никогда в жизни не стучало так сердце Обломова, как теперь. Он хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли; только сердце билось неимоверно, как перед бедой.

Не получили ли вы письма от Андрея Иваныча? - спросила она.

Получил, - отвечал Обломов.

Что он пишет?

Зовет в Париж.

Что ж вы?

Ужо... нет, завтра... как соберусь.

Отчего так скоро? - спросила она.

Он молчал.

Вам дача не нравится, или... скажите, отчего вы хотите уехать?

"Дерзкий! он еще ехать хочет!" - подумала она.

Мне отчего-то больно, неловко, жжет меня, - прошептал Обломов, не глядя на нее.

Она молчала, сорвала ветку сирени и нюхала ее, закрыв лицо и нос.

Понюхайте, как хорошо пахнет! - сказала она и закрыла нос и ему.

А вот ландыши! Постойте, я нарву, - говорил он, нагибаясь к траве, -

те лучше пахнут: полями, рощей; природы больше. А сирень все около домов растет, ветки так и лезут в окна, запах приторный. Вон еще роса на ландышах не высохла.

Он поднес ей несколько ландышей.

А резеду вы любите? - спросила она.

Нет: сильно очень пахнет; ни резеды, ни роз не люблю. Да я вообще не очень люблю цветов; в поле еще так, а в комнате - сколько возни с ними...

А вы любите, чтоб в комнатах чисто было? - спросила она, лукаво поглядывая на него. - Не терпите сору?

Да; но у меня человек такой... - бормотал он. "О, злая!" - прибавил про себя.

Вы прямо в Париж поедете? - спросила она.

Да; Штольц давно ждет меня.

Отвезите письмо к нему; я напишу, - сказала она.

Так дайте сегодня; я завтра в город перееду.

Завтра? - спросила она. - Отчего так скоро? Вас как будто гонит кто-нибудь.

И так гонит.

Стыд... - прошептал он.

Стыд! - повторила она машинально. "Вот теперь скажу ему: мсье

Обломов, я никак не ожидала..."

Да, Ольга Сергеевна, - наконец пересилил он себя, - вы, я думаю, удивляетесь... сердитесь...

"Ну, пора... вот настоящая минута. - Сердце так и стучало у ней. - Не могу, боже мой!"

Он старался заглянуть ей в лицо, узнать, что она; но она нюхала ландыши и сирени и не знала сама, что она... что ей сказать, что сделать.

"Ах, Сонечка сейчас бы что-нибудь выдумала, а я такая глупая! ничего не умею... мучительно!" - думала она.

Я совсем забыла... - сказала она.

Поверьте мне, это было невольно... я не мог удержаться... - заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. - Если б гром загремел тогда, камень упал бы надо мной, я бы все-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя... Ради бога, не подумайте, чтоб я хотел... Я сам через минуту бог знает что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово...

Она шла, потупя голову и нюхая цветы.

Забудьте же это, - продолжал он, - забудьте, тем более что это неправда...

Неправда? - вдруг повторила она, выпрямилась и выронила цветы.

Глаза ее вдруг раскрылись широко и блеснули изумлением.

Как неправда? - повторила она еще.

Да, ради бога, не сердитесь и забудьте. Уверяю вас, это только минутное увлечение... от музыки.

Только от музыки!..

Она изменилась в лице: пропали два розовые пятнышка, и глаза потускли.

"Вот ничего и нет! Вот он взял назад неосторожное слово, и сердиться не нужно!.. Вот и хорошо... теперь покойно... Можно по-прежнему говорить, шутить..." - думала она и сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку и листок на дорожку.

Вы не сердитесь? Забыли? - говорил Обломов, наклоняясь к ней.

Да что такое? О чем вы просите? - с волнением, почти с досадой отвечала она, отворачиваясь от него. - Я все забыла... я такая беспамятная!

Он замолчал и не знал, что делать. Он видел только внезапную досаду и не видал причины.

"Боже мой! - думала она. - Вот все пришло в порядок; этой сцены как не бывало, слава богу! Что ж... Ах, боже мой! Что ж это такое? Ах, Сонечка,

Сонечка! Какая ты счастливая!"

Я домой пойду, - вдруг сказала она, ускоряя шаги и поворачивая в другую аллею.

У ней в горле стояли слезы. Она боялась заплакать.

Не туда, здесь ближе, - заметил Обломов. "Дурак, - сказал он сам себе уныло, - нужно было объясняться! Теперь пуще разобидел. Не надо было напоминать: оно бы так и прошло, само бы забылось. Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение".

"Мне, должно быть, оттого стало досадно, - думала она, - что я не успела сказать ему: мсье Обломов, я никак не ожидала, чтобы вы позволили...

Он предупредил меня... "Неправда"! Скажите пожалуйста, он еще лгал! Да как он смел?"

Точно ли вы забыли? - спросил он тихо.

Забыла, все забыла! - скоро проговорила она, торопясь идти домой.

Дайте руку, в знак, что вы не сердитесь..

Она, не глядя на него, подала ему концы пальцев и, едва он коснулся их, тотчас же отдернула руку назад.

Нет, не сердитесь! - сказал он со вздохом. - Как уверить мне вас, что это было увлечение, что я не позволил бы себе забыться?.. Нет, конечно, не стану больше слушать вашего пения...

Никак не уверяйте: не надо мне ваших уверений... - с живостью сказала она. - Я и сама не стану петь!

Хорошо, я замолчу, - сказал он, - только, ради бога, не уходите так, а то у меня на душе останется такой камень.

Она пошла тише и стала напряженно прислушиваться к его словам.

Если правда, что вы заплакали бы, не услыхав, как я ахнул от вашего пения, то теперь, если вы так уйдете, не улыбнетесь, не подадите руки дружески, я... пожалейте, Ольга Сергеевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою...

Отчего? - вдруг спросила она, взглянув на него.

И сам не знаю, - сказал он, - стыд у меня прошел теперь: мне не стыдно от моего слова... мне кажется, в нем...

Опять у него мурашки поползли по сердцу; опять что-то лишнее оказалось там; опять ее ласковый и любопытный взгляд стал жечь его. Она так грациозно оборотилась к нему, с таким беспокойством ждала ответа.

Что в нем? - нетерпеливо спросила она.

Нет, боюсь сказать: вы опять рассердитесь.

Говорите! - сказала она повелительно.

Он молчал.

Мне опять плакать хочется, глядя на вас... Видите, у меня нет самолюбия, я не стыжусь сердца...

Отчего же плакать? - спросила она, и на щеках появились два розовые пятна.

Что? - сказала она, и слезы отхлынули от груди; она ждала напряженно.

Они подошли к крыльцу.

Чувствую... - торопился досказать Обломов и остановился.

Она медленно, как будто с трудом, всходила по ступеням.

Ту же музыку... то же... волнение... то же... чув... простите, простите - ей-богу, не могу сладить с собой...

M-r Обломов... - строго начала она, потом вдруг лицо ее озарилось лучом улыбки, - я не сержусь, прощаю, - прибавила она мягко, - только вперед...

Она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку; он схватил ее, поцеловал в ладонь; она тихо сжала его губы и мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался как вкопанный.

Иван Гончаров - Обломов - 03 , читать текст

См. также Гончаров Иван - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Обломов - 04
VII Долго он глядел ей вслед большими глазами, с разинутым ртом, долго...

Обломов - 05
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ I Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза...