Прокофьев: иная жизнь. Сергей прокофьев: возвращение мастера

Сергей Сергеевич Прокофьев

«Председателю земного шара от секции музыки - председатель земного шара от секции поэзии. Прокофьеву - Маяковский».

Маяковский шутил, как всегда, смело, весело, громко. Он сделал эту надпись на экземпляре своей поэмы «Война и мир» и подарил ее Сергею Прокофьеву. Они были почти ровесники и вступали в жизнь накануне Великой Октябрьской революции. Они оба искали новых путей. Маяковский - в поэзии, Прокофьев - в музыке. Неудачи, ошибки, брань критиков, возмущение публики не остановили их. Поиски, убежденность в своей правоте принесли победу. Но шли они к вершинам искусства разными путями.

Сергею Прокофьеву было пять лет, когда он стал сочинять музыку. Сначала учительницей его была мать, потом ему давал уроки композитор Р. М. Глиэр. В тринадцать лет он был готов уже к поступлению в консерваторию на композиторский факультет. «Вступительный экзамен. -- вспоминает Прокофьев, -- прошел довольно эффектно. Я вошел, сгибаясь под тяжестью двух папок, в которых лежали четыре оперы, две сонаты, симфония и довольно много фортепьянных пьес». «Это мне нравится!» - сказал Римский-Корсаков , который вел экзамен.

Теории музыки и композиции в консерватории учил мальчика известный русский композитор Лядов, сложному искусству оркестровки - сам Н. А. Римский-Корсаков.

Шли годы. Мальчик рос, расправлял крылья, все смелей показывал свой голос. Ему уже узки были привычные рамки старой классики. Хотелось нового.

Тревожно жила Россия после поражения революции 1905 года. Среди русской интеллигенции заметно усилились настроения уныния, разочарования в революции. О безмерной тоске, об уходе от жизни писали поэты, мрачные настроения все больше звучали в музыке и литературе того времени. Слабые духом боялись бури, старались уйти от нее, спрятаться в крошечный мирок своих переживаний.

Но молодой Прокофьев чувствовал: где-то рядом есть люди, которые не предаются тоске и унынию. Бодрые, сильные, они рвались в бой со старым миром. Один из них - дерзкий бунтарь Маяковский. Его стихи ломали привычные нормы. Он весело «дрался» за новую поэзию, поэзию грядущей революции.

Сергей Прокофьев не был бойцом революции. Но и у него появилось желание во весь голос закричать о приближении новой грозы, и ему захотелось включиться в бег нового времени. Он писал музыку яркую, жизнерадостную, задорную. Его непривычные интонации, неожиданные ритмы, выразительные музыкальные образы, острые характеристики с непривычки обескураживали слушателей. Первый и Второй фортепьянные концерты, Вторая и Третья сонаты и другие пьесы для фортепьяно - все эти ранние произведения Прокофьева ворвались в русскую музыку бурным потоком. На него сразу обрушились с яростью газетные критики. Его называли «футбольным» композитором, писали, что музыка его «бьет по черепу». Публика с недоумением встречала его открытия. Композитор не сдавался. В 1914 году он написал поэму для голоса и фортепьяно «Гадкий утенок» (по Андерсену).

Сияет солнце, зеленеют овсы, сверкает зеркальная гладь озер в густой чаще большого леса. Большой мир намного привлекательней яичной скорлупы, из которой только что вылупились утята. На птичьем дворе, куда привела их утка-мать, шум и гам. Выводок приняли в общество, всех, кроме одного, самого большого и нескладного серого утенка. Он был не похож на других. «Хорошо бы его переделать», - проговорила старая утка. «Он некрасив, но сердце у него доброе, да и плавает даже лучше других», - защищала малыша утка-мать. Но утки, куры, индюки клевали, толкали, осыпали насмешками серого утенка...

С. Прокофьев. "Гадкий утенок". Поэма для голоса и фортепиано
Поет Н. Л. Дорлиак, партия фортепиано - С.Т. Рихтер

Когда Максим Горький услышал взволнованную поэму Прокофьева, он сказал: «Это он про себя написал».

Были в этой музыке и грусть, и насмешка над глупостью и самодовольством, и радость юного существа, расправившего крылья и поднявшегося над теми, кто его гнал и клевал.

В 1909 году - восемнадцати лет - Сергей Прокофьев получил диплом композитора. В 1914 году он окончил консерваторию как пианист и дирижер. За исполнение Первого фортепьянного концерта на выпускном экзамене композитору была присуждена премия имени Антона Рубинштейна - концертный рояль.

Началась самостоятельная жизнь: смелые творческие поиски, гастрольные поездки, концерты, приносившие успех. В эти годы композитор был очень увлечен театром - сочинял балетную и оперную музыку. Из балетной музыки родилась потом известная «Скифская сюита», которая снова взбудоражила публику и критику.

Молодой Прокофьев был очень смел. Никто никогда не пытался писать музыку на прозу Достоевского. Прокофьев выбрал для первой своей оперы сложный психологический роман Достоевского «Игрок». Задумав сделать из «Игрока» острый драматический музыкальный спектакль, Прокофьев смело ломал традиционные оперные рамки. Он шел путем Даргомыжского и Мусоргского. В «Игроке» не было арий, не было самостоятельных оркестровых номеров. Композитор подчинил музыку тексту Достоевского. Опера требовала от исполнителей не только хорошо поставленных голосов, но и высокого актерского мастерства. Это много лет мешало ее постановке на сцене. Только недавно- весной 1963 года - опера «Игрок» впервые прозвучала в нашей стране в концертном исполнении певцов и оркестра Всесоюзного радио.

В 1917 году Прокофьев написал Четвертую фортепьянную сонату, Первый концерт для скрипки с оркестром, «Классическую симфонию», фортепьянные миниатюры, в том числе свои знаменитые «Мимолетности». В этих произведениях сказались очень привлекательные стороны дарования композитора: душевная теплота, лиризм, радостное восприятие жизни, юмор.

Когда началась Великая Октябрьская революция, Сергей Прокофьев стоял далеко от политики. Он готовился к гастролям за границей. «Напрасно один мудрый человек говорил: «Вы убегаете от событий, и события не простят вам этого: когда вы вернетесь, вас не будут понимать», - вспоминает композитор. - Я не внял его словам и 7 мая 1918 года отправился в путь, на несколько месяцев, как я думал».

Вернулся он лишь в начале тридцатых годов. Живя за границей, композитор продолжал работать для театра. Его веселая сказка «Любовь к трем апельсинам» шла в театрах Америки, Европы, позднее и в Советском Союзе. Как всегда, он искал в музыке новые, свежие краски, изобретал, придумывал, делал открытия. Какими молодыми, современными, например, стали в его музыке старинные танцы гавот, менуэт!

Были и неудачи. Прокофьев попытался рассказать в балете «Стальной скок» о Советской стране. Гром и скрежет оркестра должен был передать стремительный рывок молодой республики к техническому прогрессу. И балет не выдержал испытания времени.

В 1939 году, создавая оперу о гражданской войне «Семен Котко» по повести В. Катаева «Я сын трудового народа», Прокофьев нашел «иные звуки». Возвращение на Родину дало новую жизнь творчеству композитора. Все лучшее, что было в ранних сочинениях Прокофьева, - радостное восприятие жизни, задушевность, мягкий лиризм, теперь с возрастающей силой открывалось в его новых произведениях. И, наоборот, все лишнее, случайное, то, что возникало подчас от чрезмерного увлечения поиском, композитор отбросил.

Появились балеты «Ромео и Джульетта», «Золушка», «Сказ о каменном цветке», оперы «Семен Котко», «Обручение в монастыре», «Повесть о настоящем человеке». И, наконец, любимое детище композитора опера «Война и мир». Над ней он работал долгие годы. В ней - его любовь к Родине, его восхищение героизмом русских людей, раздумье над судьбами народными, его страстное волнение, мягкий лиризм, теплота, задушевность.

Одно из самых известных сочинений Прокофьева - музыка к кинофильму «Александр Невский». Эта музыка стала главным участником фильма о великой любви русских людей к родине, об их самоотверженной борьбе с жестокими захватчиками - тевтонскими рыцарями, о славной победе над врагом. Музыка фильма легла в основу кантаты для хора и оркестра «Александр Невский». Когда немецкие фашисты в 1941 году пришли на нашу землю, знаменитый хор из этой кантаты «Вставайте, люди русские» звал советских людей на защиту Родины.

Ваш браузер не поддерживает audio элемент.
С. Прокофьев. Кантата "Александр Невский". Часть 4. "Вставайте, люди русские"

«Наша музыка стремится внушить человеку спокойствие и уверенность в своих силах и в своем будущем», - говорил Прокофьев. Этим стремлением проникнуты последние три его симфонии - Пятая, Шестая, Седьмая. Седьмую называют «юношеской». В ней особенно сильно чувствуется светлое, романтическое восприятие жизни, которое так свойственно юности.

У Прокофьева много сочинений, написанных для детей. Он очень любил детей, и сама его музыка говорит об этом. Для детей придумал композитор сказку-учебник «Петя и Волк», сочинил немало фортепьянных пьес, вокально-симфоническую сюиту «Зимний костер» и ораторию «На страже мира».

Ваш браузер не поддерживает audio элемент.
С. Прокофьев. "Петя и волк"

Сергей Прокофьев был великий труженик. Он оставил нам такое необъятное наследство, что пройдет немало лет, прежде чем созданная им музыка предстанет перед слушателями во всем, своем разнообразии и богатстве.

Кардинальным достоинством (или, если хотите, недостатком) моей жизни всегда были поиски оригинального, своего музыкального языка. Я ненавижу подражание, я ненавижу избитые приемы... Можно быть как угодно долго за границей, но надо непременно время от времени возвращаться на Родину за настоящим русским духом.

С. Прокофьев

Детские годы будущего композитора прошли в музыкальной семье. Его мать была хорошей пианисткой, и мальчик, засыпая, нередко слышал доносящиеся издалека, за несколько комнат звуки сонат Бетховена.

Когда Сереже было 5 лет, он сочинил первую пьесу для фортепиано. С его детскими композиторскими опытами познакомился в 1902 году Танеев, и по его совету начались уроки композиции у Глиэра. В 1904-14 годы Прокофьев учился в Петербургской консерватории у Римского-Корсакова (инструментовка), Витолса (музыкальная форма), Лядова (композиция), Есиповой (фортепиано). На выпускном экзамене Прокофьев с блеском исполнил свой Первый концерт, за что был удостоен премии имени Рубинштейна. Юный композитор жадно впитывает новые веяния музыки и скоро находит собственный путь музыканта-новатора. Выступая как пианист, Прокофьев часто включал в свои программы и собственные произведения, вызывавшие бурную реакцию слушателей.

В 1918 году Прокофьев выехал в США, начав далее ряд поездок по зарубежным странам — Франции, Германии, Англии, Италии, Испании. Стремясь завоевать мировую аудиторию, он много концертирует, пишет крупные сочинения — оперы «Любовь к трем апельсинам» (1919), «Огненный ангел» (1927); балеты «Стальной скок» (1925, навеян революционными событиями в России), «Блудный сын», (1928), «На Днепре» (1930); инструментальную музыку.

В начале 1927 и в конце 1929 года Прокофьев с огромным успехом выступает в Советском Союзе. В 1927 его концерты проходят в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве и Одессе. «Прием, который оказала мне Москва, был из ряда вон выходящий. ...Прием в Ленинграде оказался даже горячей, чем в Москве», — писал композитор в Автобиографии. В конце 1932 года Прокофьев принимает решение возвратиться на Родину.

С середины 30-х годов творчество Прокофьева достигает своих вершин. Он создает один из своих шедевров — балет «Ромео и Джульетта» по Шекспиру (1936); лирико-комическую оперу «Обручение в монастыре» («Дуэнья», по Шеридану — 1940); кантаты «Александр Невский» (1939) и «Здравица» (1939); симфоническую сказку на собственный текст «Петя и волк» с инструментами-персонажами (1936); Шестую сонату для фортепиано (1940); цикл фортепианных пьес «Детская музыка» (1935). В 30-40-е гг. музыку Прокофьева исполняют лучшие советские музыканты: Голованов, Гилельс, Софроницкий, Рихтер, Ойстрах. Высочайшим достижением советской хореографии стал образ Джульетты, созданный Улановой. Летом 1941 на даче под Москвой Прокофьев писал заказанный ему Ленинградским театром оперы и балета балет-сказку «Золушка».

Известие о начавшейся войне с фашистской Германией и последующие трагические события вызвали у композитора новый творческий подъем. Он создает грандиозную героико-патриотическую оперу-эпопею «Война и мир» по роману Л. Толстого (1943), с режиссером Эйзенштейном работает над историческим фильмом «Иван Грозный» (1942). Тревожные образы, отблески военных событий и вместе с тем неукротимая воля и энергия свойственны музыке Седьмой сонаты для фортепиано (1942). Величавая уверенность запечатлена в Пятой симфонии (1944), в которой композитор, по его словам, хотел «воспеть свободного и счастливого человека, его могучие силы, его благородство, его духовную чистоту».

В послевоенное время, несмотря на тяжелую болезнь, Прокофьев создает много значительных произведений: Шестую (1947) и Седьмую (1952) симфонии, Девятую фортепианную сонату (1947), новую редакцию оперы «Война и мир» (1952), виолончельную Сонату (1949) и Симфонию-концерт для виолончели с оркестром (1952). Конец 40-х начало 50-х были омрачены шумными кампаниями против «антинародного формалистического» направления в советском искусстве, гонениями на многих лучших его представителей. Одним из главных "формалистов" в музыке оказался Прокофьев. Публичное шельмование его музыки в 1948 году еще более ухудшило состояние здоровья композитора.

Последние годы своей жизни Прокофьев провел на даче в поселке Николина гора среди любимой им русской природы, он продолжал непрерывно сочинять, нарушая запреты врачей. Тяжелые обстоятельства жизни сказались и на творчестве. Наряду с подлинными шедеврами среди сочинений последних лет встречаются произведения «упрощенческой концепции» — увертюра «Встреча Волги с Доном» (1951), оратория «На страже мира» (1950), сюита «Зимний Костер» (1950), некоторые страницы балета «Сказ о каменном цветке» (1950), Седьмой симфонии. Прокофьев умер в один день со Сталиным, и проводы великого русского композитора в последний путь были заслонены всенародным волнением в связи с похоронами великого вождя народов.

Стиль Прокофьева, чье творчество охватывает четыре с половиной десятилетия бурного XX века, претерпел очень большую эволюцию. Прокофьев прокладывал пути новой музыки нашего столетия вместе с другими новаторами начала века — Дебюсси. Бартоком, Скрябиным, Стравинским, композиторами нововенской школы. Он вошел в искусство как дерзкий ниспровергатель обветшалых канонов позднеромантического искусства с его изысканной утонченностью. Своеобразно развивая традиции Мусоргского, Бородина, Прокофьев внес в музыку необузданную энергию, натиск, динамизм, свежесть первозданных сил, воспринятых как «варварство» («Наваждение» и Токката для фортепиано, «Сарказмы»; симфоническая «Скифская сюита» по балету «Ала и Лоллий»; Первый и Второй фортепианные концерты). Музыка Прокофьева перекликается с новациями других русских музыкантов, поэтов, живописцев, деятелей театра. «Сергей Сергеевич играет на самых нежных нервах Владимира Владимировича», — отозвался В. Маяковский об одном из исполнений Прокофьева. Хлесткая и сочная русско-деревенская образность через призму изысканного эстетства характерна для балета «Сказка про шута, семерых шутов перешутившего» (по мотивам сказок из сборника А. Афанасьева). Сравнительно редок в то время лиризм; у Прокофьева он лишен чувственности и чувствительности — он застенчив, нежен, деликатен («Мимолетности», «Сказки старой бабушки» для фортепиано).

Яркость, пестрота, повышенная экспрессия типичны для стиля зарубежного пятнадцатилетия. Это брызжущая весельем, задором опера «Любовь к трем апельсинам» по сказке Гоцци («бокал шампанского», по определению Луначарского); великолепный Третий концерт с его бодрым моторным напором, оттеняемым чудесным свирельным напевом начала 1-ой части, проникновенным лиризмом одной из вариаций 2-ой части (1917-21); напряженность сильных эмоций «Огненного ангела» (по роману Брюсова); богатырская мощь и размах Второй симфонии (1924); «кубистический» урбанизм «Стального скока»; лирическая интроспекция «Мыслей» (1934) и «Вещей в себе» (1928) для фортепиано. Стиль периода 30-40-х годах отмечен свойственным зрелости мудрым самоограничением в сочетании с глубиной и национальной почвенностью художественных концепций. Композитор стремится к общечеловеческим идеям и темам, обобщающим образам истории, светлым, реалистически-конкретным музыкальным характерам. Особенно углубилась эта линия творчества в 40-е в связи с тяжелыми испытаниями, выпавшими на долю советского народа в годы войны. Раскрытие ценностей человеческого духа, глубокие художественные обобщения становятся главным стремлением Прокофьева: «Я придерживаюсь того убеждения, что композитор, как и поэт, ваятель, живописец, призван служить человеку и народу. Он должен воспевать человеческую жизнь и вести человека к светлому будущему. Таков с моей точки зрения незыблемый кодекс искусства».

Прокофьев оставил огромное творческое наследие — 8 опер; 7 балетов; 7 симфоний; 9 фортепианных сонат; 5 фортепианных концертов (из них Четвертый — для одной левой руки); 2 скрипичных, 2 виолончельных концерта (Второй — Симфония-концерт); 6 кантат; ораторию; 2 вокально-симфонические сюиты; много фортепианных пьес; пьесы для оркестра (в том числе «Русская увертюра», «Симфоническая песнь», «Ода на окончание войны», два «Пушкинских вальса»); камерные сочинения (Увертюра на еврейские темы для кларнета, фортепиано и струнного квартета; Квинтет для гобоя, кларнета, скрипки, альта и контрабаса; 2 струнных квартета; две сонаты для скрипки и фортепиано; Соната для виолончели и фортепиано; целый ряд вокальных сочинений на слова Ахматовой, Бальмонта, Пушкина)

Творчество Прокофьева получило всемирное признание. Непреходящая ценность его музыки — в душевной щедрости и доброте, в приверженности высоким гуманистическим идеям, в богатстве художественной выразительности его произведений.

В 1945 году в Англии Прокофьеву вручали "Золотую королевскую медаль" от английского правительства. Однако во время церемонии случился казус: произнеся длинную приветственную речь, английский посол вдруг обнаружил, что самой медали-то нет! Повисла пауза, Прокофьев стоял в полной растерянности, он уже собрался было уходить, как посол, наконец, опомнился и... торжественно вложил в руку композитора свои золотые часы. Большинство журналистов и гостей не поняли, что произошло, отчего Сергей Сергеевич выглядит таким растерянным. Посол шепотом сообщил лауреату, что медаль будет с минуты на минуту. Тем временем начался концерт из произведений композитора. После него посол незаметно передал Прокофьеву коробочку с медалью.
- А часы, пожалуйста, верните, - улыбаясь, попросил посол, - они мне дороги, как память.
- Простите, мне мои золотые часы тоже дороги, - совершенно серьезно ответил композитор.
Теперь растерялся посол:
- Но-о... мы так не договаривались...
- Вы же мне их подарили, при всех, - пряча улыбку, возмущался Прокофьев. - Теперь просите вернуть! Это просто грабеж среди бела дня!...
- Да-а... вы правы, но-о...
- Ну, раз уж вам так понравились мои часы, я могу их вам подарить, - наконец рассмеялся Прокофьев и вернул счастливому послу его часы.

Композитор Сергей Прокофьев

«Музыку Прокофьева нельзя не узнать и не отличить среди других музык. Это музыка движения, музыка не знающей утомления здоровой жизни», - писал критик Б. Асафьев в 1927 году. Вокруг творчества этого композитора часто вспыхивали споры, поскольку неординарность и своеобразие всегда вызывают противоречивую реакцию. Однако не только поклонники Прокофьева, но и те, кто не могут понять и полюбить его музыку, чувствуют силу и яркость его дарования. То, что сейчас называют харизмой, было в полной мере присуще композитору. Прокофьев, весь его облик, производили на окружающих неизгладимое впечатление. Строгий, собранный, предельно придирчивый ко всему, что касается его творчества, он ругался с исполнителями и постановщиками, отчитал Давида Ойстраха прямо на концерте перед зрителями, а Галине Улановой заявил: «Вам нужны барабаны, а не музыка». И вместе с тем - Прокофьев солнечен, энергичен, весел и жизнерадостен. Святослав Рихтер писал: «Как-то в солнечный день я шел по Арбату и увидел необычного человека. Он нес в себе вызывающую силу и прошел мимо меня как явление. В ярких желтых ботинках, с красно-оранжевым галстуком. Я не мог не обернуться ему вслед - это был Прокофьев». Очень похожую историю, полную солнца, о своей случайной встрече с Прокофьевым рассказал выдающийся дирижер Г. Рождественский: «Был ясный весенний день. Я стоял на остановке и ждал троллейбус. И вдруг увидел, что все почему-то оборачиваются; я тоже обернулся. Оказывается, глядели на необычного прохожего высокого, красивого, в черной шляпе с широкими полями, напоминающей сомбреро, и коротком модном пальто "труакаре". Он держал в руках ярко-желтые кожаные перчатки, которыми ритмично помахивал, не обращая на зевак ни малейшего внимания. Я думаю, в тот момент он что-то сочинял...»

Сергей Сергеевич Прокофьев

Безусловно, противоречивость и импульсивность, присущие Прокофьеву как личности, присутствуют и в его музыке. Она воплощает гармоничное и радостное ощущение жизни, проникнута духом деятельной энергии, разнообразна по содержанию, соединяющему в себе эпос и лирику, драматизм и юмор, характеристичность и психологизм. Мать будущего композитора, Мария Григорьевна, была внимательна к творчеству ребенка, записывала Сережины фортепианные пьесы: рондо, вальсы, песенки, «Индийский галоп» (сочиненный в 5 лет!). В десятилетнем возрасте Прокофьев написал свою первую оперу - «Великан», которая была поставлена в имении его дяди, А. Д. Раевского.

«Опера "Великан". Сочинение Сережи Прокофьева»

В декабре 1901 года юного композитора привезли в Москву на прослушивание к профессору Московской консерватории С. И. Танееву. Отметив дарование мальчика, Танеев посоветовал начать с ним серьезные и систематические занятия музыкой. Было решено отдать Сергея Прокофьева в консерваторию. Председательствовал в комиссии на вступительных экзаменах корифей русской композиторской школы, «кучкист» Н. А. Римский-Корсаков. Все абитуриенты были гораздо старше Прокофьева, но мало кто мог сравниться с тринадцатилетним композитором по объему уже проделанной работы. Сам Прокофьев вспоминал: «Вступительный экзамен прошел довольно эффектно. Передо мной экзаменовался мужчина с бородой, принесший в качестве всего своего багажа романс без аккомпанемента. Я вошел, сгибаясь под тяжестью двух папок, в которых лежали четыре оперы, две сонаты, симфония и довольно много фортепианных пьес. "Это мне нравится!"- сказал Римский-Корсаков, который вел экзамен».

В консерватории Прокофьев учился у выдающихся композиторов - Н. А. Римский-Корсаков преподавал ему инструментовку, а А. К. Лядов - композицию и контрапункт. Весной 1909 года Сергей Прокофьев окончил консерваторию как композитор, но решил, что полученного образования недостаточно, и продолжил учебу у А. Есиповой в классе фортепиано и у Н. Черепнина (дирижирование, оркестровка). Известны слова Черепнина, адресованные талантливому ученику: «Как композитору вам придется часто дирижировать своими сочинениями, поэтому я буду вас учить».

В 1914 году Прокофьев с триумфом закончил консерваторию уже как пианист. В рамках выпускных экзаменов проводился конкурс, и достаточно дерзким шагом со стороны молодого композитора было включение в экзаменационную программу собственного Первого фортепианного концерта. Молодой композитор сделал ставку на новизну пианистических приемов, которые создавали эффект необычайной исполнительской сложности. Несмотря на долгое, бурное обсуждение и протест группы влиятельных профессоров во главе с Глазуновым, Прокофьев был признан победителем. В качестве приза он получил рояль «Шредер» - такова была премия имени А. Рубинштейна.

Сергей Прокофьев, 1916 год

По окончании консерватории Прокофьев совершил поездку в Лондон, где произошла его первая встреча с С. Дягилевым, одним из основателей объединения «Мир искусства», организатором «Русских сезонов» в Париже. Это знакомство открыло Прокофьеву двери многих музыкальных салонов: в Риме и Неаполе с успехом прошли его фортепианные вечера.

В канун Первой мировой войны композитор вернулся в Россию. Премьеры его сочинений нередко сопровождались скандалами. В январе 1916 года состоялось первое исполнение «Скифской сюиты», которой дирижировал он сам. Публика громко выражала свое возмущение «диким произведением». Рецензент «Театрального листка» писал: «Прямо невероятно, чтобы такая, лишенная всякого смысла пьеса могла исполняться на серьезном концерте... Это какие-то дерзкие, нахальные звуки, ничего не выражающие, кроме бесконечного бахвальства». Накануне революции он встречался в Москве с М. Горьким, В. Маяковским, поэтами-футуристами Д. Бурлюком и В. Каменским, которые восторженно приняли созвучную времени музыку молодого композитора.

В мае 1918 года Прокофьев уехал в заграничное концертное турне, которое растянулось на долгие 15 лет. Композитор объехал с гастролями Европу и Америку, а также посетил Японию и Кубу. За границей общался с великими современниками - С. Рахманиновым, М. Равелем, П. Пикассо, А. Матиссом, Ч. Чаплиным, Л. Стоковским, А. Тосканини. Не прервал композитор и сотрудничество с Дягилевым, который начал сезон 1921 года премьерой Прокофьевского балета «Сказка о шуте, семерых шутов перешутившего». Спектакль прошел с успехом. Программу украшал портрет Прокофьева работы Матисса, а декорации и костюмы принадлежали М. Ларионову.

А. Матисс. Портрет С. Прокофьева. Карандаш

В 1933 году Прокофьев вернулся на родину. По тем временам это был весьма смелый поступок. Но композитор иначе не мог. В частном письме он признался: «Воздух чужбины не возбуждает во мне вдохновения, потому что я русский и нет ничего более вредного для человека, чем жить в ссылке, находиться в духовном климате, не соответствующем его расе. Я должен снова окунуться в атмосферу моей родины, я должен снова видеть настоящую зиму и весну, я должен слышать русскую речь, беседовать с людьми, близкими мне. И это даст мне то, чего так здесь не хватает, ибо их песни - мои песни».

В 1935 году Прокофьев создал одно из лучших своих сочинений, балет «Ромео и Джульетта». Обращение к шекспировскому сюжету и сама ткань произведения были столь необычными, что артисты отзывались о музыке как о «неудобной». Появилась даже саркастическая шутка: «Нет ничего печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете». Постановка затянулась - то ли в связи отсутствием энтузиазма у исполнителей, то ли в связи с отсутствием поддержки со стороны власть имущих. Слава Богу, сейчас этот замечательный балет чрезвычайно популярен. Первая исполнительница партии Джульетты, прославленная балерина Галина Уланова впоследствии писала: «Его музыка - родоначальник и душа танца, его Джульетта - моя любимая героиня, средоточие того света, гуманизма, духовной чистоты и возвышенности, которые пленяют едва ли не в каждом произведении Прокофьева».

С. Прокофьев стал одним из первых композиторов в кинематографе: он написал музыку к двум фильмам С. Эйзенштейна - «Александр Невский» и «Иван Грозный». В музыке к «Александру Невскому» Прокофьев проявился в не совсем свойственном ему качестве и создал эпическое полотно, в котором русская патриотическая идея звучит не подспудно и завуалированно, а ярко и нарочито. В подобном подходе к теме прочитывается влияние композиторов «Могучей кучки». На основе музыки к фильму Прокофьев создал одноименную кантату для оркестра, хора и солистки.

С. Прокофьев написал музыку к фильму С. Эйзенштейна «Александр Невский»

Красноречивы сами по себе и названия частей: «Русь под игом монгольским», «Ледовое побоище», «Мертвое поле». Как любое подлинное произведение искусства, «рассказ» Эйзенштейна и Прокофьева о «делах давно минувших дней» остро резонировал с современностью. Звучащий в фильме хор «Вставайте, люди русские!» неоднократно транслировался по радио в годы Великой Отечественной войны. Сам композитор, когда началась война, был эвакуирован в Нальчик, а затем в Тбилиси. В эвакуации появились такие сочинения, как сюита «1941», опера «Война и мир» и другие.

Еще до Великой Отечественной войны, в 1936 году режиссер Детского музыкального театра Н. Сац предложила Прокофьеву написать музыку для детей, которая представляла бы собой своеобразное путешествие в страну инструментов симфонического оркестра. Так появилась симфоническая сказка «Петя и волк», удивительная по яркости музыкальных образов. Впоследствии это сочинение оказалось востребованным у самых разных культурных и даже политических деятелей. Так, в 1946 году «Петю и волка» экранизировал Уолт Дисней. В 1975 году сюита Прокофьева превратилась в рок-оперу в исполнении британских музыкантов Брайана Ино, Фила Коллинза, Гари Мура, Манфреда Мэнна и др. В 2004 году диск «Петя и волк» был удостоен премии «Грэмми» в разделе «детский альбом в разговорном жанре»; «разговорная» часть была записана экс-президентами М. Горбачевым, Б. Клинтом и французской актрисой Софи Лорен, а музыку записал Российский национальный оркестр. Последняя экранизация «Пети и Волка» совсем свежа - в 2006 году мультипликаторы Великобритании, Мексики, Польши и Норвегии выпустили одноименный анимационный фильм.

В послевоенные годы здоровье композитора резко ухудшилось (он страдал от гипертонии). Возможно, повлияло на его самочувствие и вышедшее в 1948 году известное партийное постановление о борьбе с «антинародным формализмом» в искусстве, в котором подверглись нападкам известные композиторы СССР, в том числе и Прокофьев. В последние годы жизни композитор почти не выезжал с дачи, соблюдал строгий медицинский режим, но не переставал писать. Среди сочинений этого периода - опера «Повесть о настоящем человеке», балет «Каменный цветок», Девятая фортепианная соната. Последним собственным сочинением, которое композитору довелось услышать в концертном зале, стала Седьмая симфония (1952 год)...

«Я - проявление жизни, которая дает мне силы сопротивляться всему недуховному», - писал Прокофьев. Теперь в Санкт-Петербурге ежегодно проводится международный конкурс имени Прокофьева. Конкурс проводится по трем специальностям: композиция, симфоническое дирижирование и фортепиано. И в Донецке проводится ежегодный международный конкурс молодых пианистов «На родине Прокофьева». А селе Красном (бывшей Сонцовке - малой родине выдающегося композитора) в четырех километрах от города Курахово Донецкой области работает единственный в мире музей Сергея Сергеевича Прокофьева.

Смерть Сергея прокофьева соотечественники, можно сказать, почти не заметили: скончался великий Прокофьев 5 марта 1953 года. Но в тот же день умер вождь народов - И. Сталин. Близкие композитора столкнулись с большими трудностями в организации похорон. Г. Рождественский рассказывал: «Траурная церемония должна была пройти в Союзе композиторов на Миусах. Но шла многотысячная толпа, и подогнать автобус к дому оказалось невозможно. Тогда гроб с телом композитора понесли на руках шестеро студентов-добровольцев. Два километра они прошли за пять часов, иногда опуская свою печальную ношу на мерзлый тротуар, чтобы отдохнуть. Потом была траурная церемония, на которой Шапорин сказал, что Прокофьев был "почти гениален..." Сегодня мы знаем, что не "почти" - а сверхгениален!»

«Лучшее исполнение музыки Прокофьева... - это такое исполнение, при котором исполнитель заставляет забыть о себе как исполнителе. Таким оно и было у самого Прокофьева».
Д. Ойстрах

Понять до конца особенности фортепианного стиля Прокофьева можно только полностью уяснив себе особенности его исполнительского стиля. Прокофьев-фортепианный композитор и Прокофьев-пианист это две стороны одного и того же художественного явления. «В содружестве и соединении композитора и пианиста - сила искусства Прокофьева», - писал Игорь Глебов. Пианизм Прокофьева представляет собой (так же как и декламаторское искусство Маяковского) и особый эстетический интерес в качестве образца потрясающе совершенного соответствия устремлений в творчестве и исполнительстве.

«В наше время, когда так много композиторов, не умеющих исполнять, и еще больше исполнителей, совершенно не умеющих сочинять, фигура большого композитора-исполнителя, в котором гармонично сочетались бы оба эти дарования, приобретает особую значимость, становится именно в силу этой гармонии значительнейшим явлением нашей музыкальной жизни», - писал Г. Нейгауз о пианистическом искусстве Сергея Прокофьева.- ...Особенности Прокофьева-пианиста настолько обусловлены особенностями Прокофьева-композитора, что почти невозможно говорить о них вне связи с его фортепианным творчеством. Но главное, что так покоряло в исполнении Прокофьева, - это, я бы сказал, наглядность композиторского мышления, воплощенная в исполнительском процессе».

Естественно, что те же эстетические предпосылки, которые обусловили характер и стиль фортепианного творчества Прокофьева, обусловили и особенности его пианизма. Это опять-таки обостренная поэтика контраста, компенсация сложных приемов выразительности в языке необыкновенной прямолинейностью и наглядной простотой исполнительского высказывания, глубинная оптимистичность и радостность пианистического искусства. И весь творческий путь, вся эволюция Прокофьева-пианиста представляет собой, по существу, исполнительское самовыражение тех же художественных идеалов, которые определяли и создававшиеся им фортепианные произведения.

В своем исполнительстве Прокофьев, так же как и в творчестве, начал с резкого противопоставления своего искусства традициям позднего романтизма, а в особенности символизма и импрессионизма. И так (к сожалению, только так!) оно и было по преимуществу воспринято в музыкальных кругах тех лет. В его исполнительстве на первый план выдвигалась полемическая острота высказывания большого художника, смелого новатора. Вместо открыто приподнятого, чувственного выражения, вместо патетики или экстатичности Прокофьев стал утверждать в своем исполнительстве целомудренную скрытность лирического высказывания, задушевную простоту и суровую сдержанность экспрессии, опровергая таким образом значительную часть исполнительских традиций зрелого и позднего романтизма.

Вместо утонченно гибкой, порой камерно-интимной фразировки Прокофьев утверждал эпическую широту повествования, угловатость и остроту огорошивающе неожиданных переходов, натиск и волевой порыв, а нередко и необузданность стихийного движения. Вместо нежного «ласкания» клавиш - резкое, мужественно энергичное, порой даже «сверхнапряженно» стучащее туше. Вместо ритмического rubato и изысканной агогики - «железную» метричность, моторность, токкатность, «регулярную акцентность» (В. Холопова). Вместо педального тумана - заостренно-четкую определенность звучания, рельефность контуров. Таким образом, «опровергалась» важнейшая часть исполнительских традиций символизма и импрессионизма.

Однако искусственное вычленение всех этих новых исполнительских тенденций и их самодовлеющее выпячивание привели бы к музыке аэмоционального конструктивизма, к урбанистическому исполнительству. Так оно и могло случиться с Прокофьевым (особенно в его зарубежный период!), если бы в его исполнительском искусстве (как и в творчестве) не сохранялись основные, животворные традиции всей мировой и, в частности, русской исполнительской культуры. Единство традиций и новаторства - не только важнейшая сторона творчества Прокофьева, но и важнейшая сторона его исполнительского стиля.

Чтобы уяснить становление Прокофьева-пианиста как творца нового исполнительского стиля и до конца почувствовать своеобразие его артистического облика, необходимо проследить весь его ученический и артистический путь. Именно тогда станет и более несомненной та закономерная взаимосвязь Прокофьева-композитора и Прокофьева-пианиста, которая определила его художественное лицо музыканта, артиста, человека.

Как известно, первые занятия на фортепиано Прокофьев начал со своей матерью. «Когда Сереже было около семи лет, я начала с ним регулярно заниматься музыкой, - рассказывает М. Г. Прокофьева. - Выучивать я ему не задавала... Чтение с листа у него было изумительное с самого начала. К девяти годам он, чтобы повторить этюд, играл его в другом тоне. С этюдом считалось окончено, если он проиграл в пяти тонах... Повторяю, ничего не училось, ничего не долбилось, все только проигрывалось... В девять лет он играл Моцарта и легкие сонаты Бетховена. При слушателях играть и импровизировать никогда не стеснялся...»

В одиннадцатилетнем возрасте (летом 1902 года) общее музыкальное воспитание Сережи Прокофьева (конечно, в первую очередь теоретическое и композиторское, но также и пианистическое) было поручено Р. М. Глиэру. «...Я почувствовал, что он обладает сильным характером и волей к труду, большим самолюбием, особенно проявляющимся в работе... - пишет Р. Глиэр в своих «Воспоминаниях о С. С. Прокофьеве». - Мы с ним много играли в четыре руки - Гайдна, Моцарта, Бетховена, Чайковского... На рояле он играл с большой свободой и уверенностью, однако техника его оставляла желать много лучшего. Игра была неупорядочена, руки он держал неправильно. Его длинные пальцы казались очень неуклюжими. Порой ему легко давались довольно сложные пассажи. А иногда он не мог совладать с простой гаммой, ровно сыграть нетрудное арпеджио. В те годы я мало понимал в фортепианной игре, но мне было ясно, что у Сережи многое не получается из-за неправильной постановки рук. Он играл технически небрежно, нечетко, без должной законченности, фразировки и отделки деталей... Сережа был довольно упрям и не всегда соглашался с моими советами по части приемов фортепианной техники. А иногда, не без внутреннего лукавства, он просил меня сыграть ему трудное место в этюде или сонате, чем нередко ставил меня в затруднительное положение. В такие минуты я особенно жалел, что не владею по-настоящему техникой фортепианной игры».

Р. М. Глиэр, оказывая хорошее влияние на Прокофьева как большой, хотя скорее традиционалистского, чем новаторского направления, музыкант, конечно, дать настоящую школу фортепианной игры своему воспитаннику не мог, не будучи сам ни педагогом-пианистом, ни пианистом-виртуозом (Глиэр систематически занимался с Прокофьевым игрой на фортепиано только летом (1902-1903), а в зимнее время руководил его занятиями лишь «заочно», в переписке.) .

Не мог ее дать и пианист, профессор Петербургской консерватории А. А. Винклер, в класс специального фортепиано которого Прокофьев поступил осенью 1905 года, то есть на втором году обучения в консерватории. Он недооценил своего ученика и не понял его своеобразия, что видно хотя бы из того, что в экзаменационном отзыве от 18 мая 1907 года написал: «Способности хорошие, но не вполне определившиеся, более музыкальные, чем фортепианные». Можно сказать, что до поступления в класс специального фортепиано профессора А. Есиповой осенью 1909 года Прокофьев занимался пианизмом как-то мимоходом, всецело уделяя свои силы и внимание теоретическим предметам, связанным с творчеством, и непосредственно композиции. Тем не менее его техническое совершенствование продвигалось весьма успешно и даже порой достигало блеска. В преодолении технических препятствий Прокофьев ощущал, по его словам, «спортивное наслаждение» - замечание, очень характерное для будущего виртуоза!

«Сереже, конечно, очень повезло, что он попал в класс такой выдающейся пианистки и педагога, как Анна Есипова. Известно, что ей далеко не сразу удалось привести в порядок его руки. В первые годы между маститым педагогом и юным учеником не раз возникали острые конфликты. Однажды в порыве раздражения Есипова ему бросила: «Или Вы будете держать как следует руки, или уходите из моего класса!..» Об этом мне рассказывал впоследствии сам Прокофьев», - вспоминает Р. М. Глиэр.

Поступление в класс А. Н. Есиповой отчасти связано с успешным пианистическим дебютом Прокофьева 5 декабря 1908 года с рубинштейновским этюдом C-dur (на крупную технику) и этюдом Шопена C-dur, op. 10. 20 февраля 1909 года Прокофьев блестяще исполнил Токкату Шумана. «...Ученический вечер с этюдом Рубинштейна принес плоды: мною заинтересовалась Есипова - звезда среди профессоров по фортепиано, и я перешел в ее класс», - пишет Прокофьев в «Автобиографии». Но не меньшее значение имели и советы его друзей Н. Мясковского и Б. Захарова (ученика Есиповой). Прокофьев стал серьезно и тщательно заниматься фортепианной игрой. Со всей решительностью уверенного в своем методе педагога, Есипова принялась ломать дилетантский пианизм талантливого ученика, перестраивать постановку рук, добиваться чистоты и завершенности в его смелом, но грубоватом пианизме.

Однако художественные идеалы сложившегося музыканта, всемирно известной пианистки и большого педагога (наследницы блестящих традиций школы Лешетицкого), с одной стороны, и новаторски самобытного, упрямо самоуверенного юноши - с другой, были слишком различны. «...Дело пошло вразброд, - рассказывает С. Прокофьев. - Характерной чертой есиповского преподавания было желание всех стричь под одну гребенку. Правда, гребенка эта была высокого полета, и если индивидуальность ученика совпадала с индивидуальностью Есиповой, результаты были превосходные. Но если ученик мыслил по-своему, Есипова вступала с ним в конфликт, вместо того чтобы помочь развитию его собственного «я». К тому же, мне трудно было отучиться от привычки играть грязновато, а Моцарт, Шуберт и Шопен, на которых особенно настаивала Есипова, как-то были вне моего поля зрения. В ту пору, занятый поисками нового гармонического языка, я просто не понимал, как можно любить Моцарта с его простыми гармониями» (По свидетельству его соученицы и приятельницы В. Алперс, Прокофьев «...очень любил в юношеские годы Скрябина и Метнера», «недолюбливал» Шопена, считая его музыку «сентиментальной» и предпочитая ему Бетховена, очень любил Равеля. В то же время все это «не помешало Сергею Сергеевичу превосходно сыграть на выпускном экзамене по классу Есиповой вариации Моцарта на знаменитую тему: «Ah, vous dirais - je maman» (В. Алперс. Из прошлого. Сб. «Сергей Прокофьев», стр. 244).) .

Конечно, Прокофьев недооценивает заслуг А. Н. Есиповой в своем пианистическом развитии. Именно здесь, в классе Есиповой, была заложена основа совершенной виртуозности Прокофьева, его замечательная пальцевая техника, которой вообще славились ученики есиповской школы, октавно-кистевая (вибрационная) техника, чистота, точность и законченность исполнения вообще. От Есиповой Прокофьев унаследовал ряд технических приемов: прием «нацеленных пальцев», способствовавший развитию техники метких скачков и точности попаданий; прием «приготовленных аккордов» или так называемой «формочки», способствовавший развитию крупной «аккордовой кладки». Есиповой, естественно, не могла импонировать «разрушительно-токкатная» сторона прокофьевского пианизма, его размашисто-грубоватое, стучащее туше, показное «безразличие» в эпизодах лирической выразительности, неуважительная небрежность отношения к авторскому тексту, наконец, вообще его тенденция игры крупным планом, «al fresco». Она, как и большинство музыкантов того времени, видела лишь отрицательные черты в моторной динамичности его пианизма, не замечала скрытно таящейся самобытной лирики в прокофьевском исполнительстве. И в его композиторских поисках «нового слова» она усматривала только признаки ненавистного ей модернизма. Футуристический нигилизм раннего Прокофьева по отношению к музыкальному наследию и лучшим традициям искусства фортепианной игры был ей глубоко антипатичен. И здесь она выступала против Прокофьева, главным образом с весьма трезвых позиций, однако нередко в ее высказываниях проскальзывали и черты консервативной педагогической догматики.

4 мая 1910 года, на первом же годовом экзамене она написала в экзаменационном акте: «Мало усвоил мою методу. Очень талантлив, но грубоват».

Под руководством А. Н. Есиповой Прокофьев разучил множество классических произведений русской и зарубежной фортепианной музыки от Баха и Букстехуде до Метнера и Рахманинова. Здесь были прелюдии и фуги Баха, сонаты Гайдна, Моцарта и Скарлатти, сонаты Бетховена, этюды Шопена и мелкие пьесы Шуберта, Соната fis-moll, Большая соната f-moll и Токката Шумана, фуга Мендельсона, Соната h-moll и транскрипция увертюры к опере Вагнера «Мейстерзингеры» Листа, ряд пьес Чайковского и прелюдий Рахманинова, Соната e-moll Глазунова и «Сказки» Метнера.

В беседе с автором этих строк Прокофьев вспоминал, что в первые годы обучения у Есиповой он, увлекаясь симфоническим творчеством Скрябина и даже произведя зимой 1909-1910 годов переложение в две руки первой части его Третьей симфонии, выучил все двенадцать скрябинских этюдов, ор. 8, однако Есиповой их не показал, боясь того, что они не были ему «заданы».

Некоторые из упоминаемых сочинений, по словам Н. Я. Мясковского, Прокофьев играл с поразительной легкостью и блеском (например, Токкату Шумана, этюды Шопена, сонаты Скарлатти). Соната h-moll Листа, по отзыву Мясковского, звучала «грандиозно, но скучновато».

В свете этих высказываний становится понятной характеристика А. К. Глазунова на публичном экзамене по фортепиано 2 мая 1909 года (то есть еще до занятий с А. Н. Есиповой): «Техническая подготовка весьма блестящая. Передача своеобразная, оригинальная, не всегда проникнутая художественным вкусом». В то же время, по свидетельству В. Алперс, А. К. Глазунов считал композиторский талант Прокофьева «выдающимся».

Проходил ли Прокофьев с А. Н. Есиповой неоднократно исполнявшиеся им впоследствии «Картинки с выставки» Мусоргского, установить не удалось, но концерты для фортепиано с оркестром Бетховена № 5, Рубинштейна № 4, Грига, Сен-Санса (вероятно, № 2), Чайковского № 1, Рахманинова № 1 и № 2 и Римского-Корсакова он изучал. Добившись большого успеха в части пианистического развития своего ученика, Есиповой все же не удалось противостоять веяниям нового западноевропейского пианизма на исполнительский стиль молодого Прокофьева.

Уже в 1910 и 1911 годах Прокофьев начал выступать публично со своими произведениями, а иногда и с модернистическими новинками Запада (первое в России исполнение пьес А. Шенберга - трех «Klavierstiicke», op. 11 и других сочинений «ультралевых» композиторов). 7 августа 1912 года на Сокольническом кругу в Москве Прокофьев впервые выступил солистом в симфоническом концерте, исполнив свой Первый фортепианный концерт, ор. 10. 5 сентября 1913 года он в Павловске играет Второй концерт, ор. 16 (в первой редакции). В 1913-1914 годах Прокофьев делает решающие пианистические успехи, становясь одним из сильнейших русских виртуозов. После упорного сопротивления перед ним открылись в 1914 году двери концертных организаций Зилоти и Кусевицкого, а в 1915 году - даже «Императорского Русского музыкального общества», славившегося своим академизмом.

Весной 1914 года был объявлен пианистический конкурс имени А. Г. Рубинштейна. Получившему Первую премию присуждался рояль. Прокофьев принял участие в конкурсе и выступил в нем со своим Первым концертом для фортепиано с оркестром (Кроме своего Первого концерта и фуги Баха Прокофьев исполнял еще увертюру к опере «Тангейзер» Вагнера - Листа.) . «...Волновал не столько рояль, сколько те безумные страсти, которые разыгрывались в консерватории вокруг конкурса. Таким образом, зимою 1913-1914 годов я самым серьезным образом засел за фортепиано. Есипова была тяжело больна и вела класс почти номинально, преподав за сезон лишь несколько уроков. Это было катастрофой для некоторых учеников, мне же оказалось почти что на руку, дав возможность подготовиться к экзаменам без ненужных конфликтов и даже осуществить некоторые собственные замыслы. Например, в фуге Баха из «Kunst der Fuge» я играл всех «вождей» forte, а всех «спутников» - piano... Моей серьезной конкуренткой была Голубовская из класса Ляпунова, пианистка умная и тонкая. Отношения были самые рыцарские: накануне вечером мы справлялись друг у друга о состоянии пальцев, а в тягучие часы, когда жюри удалилось на совещание, играли в шахматы. В результате длинного и бурного совещания премию присудили мне... Глазунов, еще недавно отметивший моих «вождей» и «спутников», вышел окончательно из себя и отказался объявить народу результат, который, по его мнению, выдвигал «вредное направление». Его уговорили тем, что все равно факт совершился» (Еще накануне конкурса на одном из экзаменов Глазунов дал следующую характеристику пианизму Прокофьева: «Самобытный виртуоз нового типа со своеобразной техникой, желающий извлечь из современного фортепиано непосильные эффекты, часто в ущерб красоте, звучности. Утомительная аффектация, не всегда искренняя». Однако оценку поставил пять с плюсом.) .

Успех лауреата отмечала вся петербургская печать, поместив его портреты и интервью. Мать Прокофьева наградила сына за успешное окончание консерватории поездкой в Лондон, где он исполнил для «высоких» музыкальных кругов свой Второй концерт.

7 марта 1915 года состоялось первое открытое выступление Прокофьева за границей. В одном из крупнейших залов Рима «Августеуме» прозвучал в его исполнении Второй концерт (Дирижировал видный итальянский дирижер Б. Молинари.) и фортепианные пьесы, ор. 2 (этюд) и ор. 12 («Прелюд», «Ригодон» и «Марш»). Пресса, резко раскритиковав музыку, отдала должное виртуозной свободе пианиста.

18 ноября 1916 года Прокофьев играет в Киеве (Первый фортепианный концерт); 2 февраля 1917 года - в Саратове (авторский клавирабенд); 12 августа 1917 года - в Кисловодске (Первый концерт).

В том же году происходит более близкое знакомство Прокофьева с поэзией и декламаторским стилем Маяковского. Выступления Маяковского произвели огромное впечатление на Прокофьева единством творческого замысла и актерского воплощения. Ему импонировали первозданная мощь стиха и голоса поэта, радостная «весомость и зримость» его образов, напористо-волевая четкость декламаторского ритма, а также типично прокофьевская затаенность лирического высказывания. Черты общности (правда, во многом чисто внешней) исполнительского стиля Прокофьева и манеры декламации Маяковского несомненны. Принципы тонического стихосложения требовали подчеркнуто-волевой, громогласной акцентировки ударных слогов, слов и целых строк, и это было несомненно близко Прокофьеву с его подчеркнуто-волевой, «вызывающей» метричностью и акцентированностью исполнительского ритма. «...Я имел несколько интересных встреч с Маяковским и его окружением - Бурлюком, Василием Каменским и др., - вспоминает Прокофьев. - С Маяковским я был знаком уже год - по его выступлению в Петрограде, произведшему на меня сильное впечатление. Теперь знакомство углубилось, я довольно много играл ему, он читал стихи и на прощание подарил свою «Войну и мир» с надписью «Председателю земного шара от секции музыки - председатель земного шара от секции поэзии. Прокофьеву Маяковский» (Игра Прокофьева чрезвычайно импонировала Маяковскому, о чем он неоднократно высказывался: «Воспринимаю сейчас музыку только Прокофьева - вот раздались первые звуки и ворвалась жизнь... стремительный поток с гор или такой ливень, что выскочишь под него и закричишь - ах, как хорошо! еще, еще!».) .

В середине апреля 1918 года в Петрограде состоялись три (последних перед длительным выездом за границу) выступления Прокофьева. Исполнялись только собственные произведения, в том числе Третья и Четвертая сонаты в первый раз.

7 мая 1918 года Прокофьев выехал из Петрограда через Владивосток в Японию и далее в Америку (на несколько месяцев, как он думал). В Японии Прокофьев дал два концерта в Токио и один в Иокогаме. «...Я получил в Токио под концерты императорский театр, - пишет композитор в «Автобиографии». - В европейской музыке японцы понимали немного, но слушали внимательно, сидели изумительно тихо и аплодировали технике. Народу было маловато...»

В начале сентября 1918 года Прокофьев приехал в Нью-Йорк, где «...весь акцент музыкальной жизни сосредоточился на исполнительстве. В этой области ухо надо было держать востро: небрежность, которую могла простить Москва, здесь не прощалась... Первый клавирабенд состоялся в Нью-Йорке 20 ноября 1918 г. (В концертном зале Эолиан-холл, в присутствии Рахманинова. Это было фактически второе выступление, первое состоялось 19 октября 1918 г. в помещении Бруклинского музея, где Прокофьеву пришлось играть «Мимолетности» и пьесы, ор. 12 для... хореографических этюдов известного танцовщика А. Р. Больма.) и внешне прошел с успехом... Критики писали глупости... Про пианизм, - что в нем мало градаций, но «пальцы стальные, кисти стальные, бицепсы и трицепсы стальные», так что в отеле негр-лифтер, тронув меня за рукав, не без уважения сказал: «Стальные мускулы...» - видимо возведя меня в боксеры. По настоянию менеджера, я вставил в программу несколько вещей Скрябина и Рахманинова...».

Заголовки последующих рецензий относились в той же степени к музыке, как и к исполнению: «Пианист - титан», «Вулканическое извержение за клавиатурой», «Русский хаос в музыке», «Карнавал какофонии» и т. д. О музыке писали, что, «когда дочка Динозавра оканчивала консерваторию той эпохи, в ее репертуаре был Прокофьев». Были, хотя редко, и восторженные отзывы. В декабре Прокофьев играл в Чикаго, где его встретили лучше, затем опять в Нью-Йорке и так постепенно «вошел» в концертную жизнь США. Но рецензии о его пианизме продолжали быть в основном уничтожающими: по поводу исполнения Первого концерта (В Карнеги-холл под управлением М. Альтшуллера.) виднейшая газета «New-York Times» писала: «Дуэль между его десятью «цеповидными» пальцами и клавишами приводит к убийству благозвучия... Рояль воет, стонет, кричит, отбивается и, как порой кажется, кусает руки, которые подвергают его порке».

Американские концертные дельцы, использовав элемент сенсационности в авторских выступлениях Прокофьева, вскоре от него отвернулись. Они стали требовать от его программ сведения до минимума собственных произведений. 17 февраля 1919 года Прокофьев исполнил в Эолиан-холл G-dur"ную сонату Чайковского, в связи с 25-летием со дня смерти композитора. Его концерты стали обогащаться классическими произведениями, которые образовывали основу выступления, и лишь в конце добавлялось наиболее ходкое свое - Гавот и Скерцо из ор. 12, «Наваждение» и совершенно обязательно - Марш из «Трех апельсинов» и т. д. (Этот «Марш» из «Апельсинов» имел такой же успех, как прелюдия cis-moll Рахманинова. Американская публика говорила о Прокофьеве, прежде всего, как об «авторе знаменитого марша».) . Французская сюита Баха, контрдансы Бетховена, «Карнавал» и Восьмая новелетта Шумана, «Картинки с выставки» Мусоргского, Концерт Римского-Корсакова, прелюдии Рахманинова, этюды, «Листок из альбома», Прелюдия, ор. 45 № 3, «Окрыленная поэма» и «Желание» Скрябина неоднократно входили в его концертные программы.

Суммируя отзывы печати и устные высказывания музыкантов, слышавших выступления Прокофьева, а также его личные мысли, выраженные им в беседе с автором этих строк, можно составить себе общее впечатление о них. Прокофьев играл пианистически безукоризненно; несколько сдержанно по экспрессии, но безупречно по вкусу, порой даже с мягкостью и теплотой (в лирических эпизодах), но с какой-то внутренней неохотой и с трудом скрываемым безразличием. Как когда-то Шопен, он ощущал горькую обиду от легкого и прочного успеха ряда популярных виртуозов, отнюдь не всегда с достаточным основанием «побеждавших» его в жестокой, конкурентной борьбе на концертной эстраде («...Стиль американской концертной деятельности был мне не по душе, ибо американская публика не привыкла слушать целый вечер сочинения одного композитора; ей нужна пестрая программа, из которой выглядывают популярные пьесы. Рахманинов пошел на эту концессию, его программы часто были испачканы вальсами Иоганна Штрауса - Таузига, галопами Листа или прялками Мендельсона».) .

В начале 1920 года Прокофьев не слишком успешно выступает в Канаде, а в апреле выезжает в Европу и уже лишь в порядке эпизодических гастролей навещает «Новый континент», как в те годы называли Соединенные Штаты Америки. Так, в декабре - январе 1920 года и осенью 1921 года Прокофьев совершает концертные турне по Калифорнии. Гастроли проходят средне. Часто он вынужден был выступать совместно с другими артистами, преимущественно певцами, а в программах уделять центральное место классике (в дополнение к предыдущему репертуару он исполняет бетховенскую сонату A-dur, ор. 101, шубертовские вальсы в собственной транскрипции, этюды Шопена, пьесы Римского-Корсакова и Лядова). Пресса рассматривает его теперь не как композитора-пианиста, а как пианиста-композитора. Подпись к одной из фотографий в «Musical America» гласила: «Композитор Стравинский и пианист Прокофьев». 16 декабря 1921 года и в январе 1922 года Прокофьев дебютирует снова в Чикаго (дирижер Фредерик Сток), а затем в Нью-Йорке своим Третьим фортепианным концертом. Выступления были приняты в Чикаго сочувственно, а в Нью-Йорке - холодно. 13 января 1922 года Прокофьев исполняет с успехом в большом концерте Чикагского отделения общества «Друзей Советской России» «Картинки с выставки» Мусоргского и некоторые свои произведения, а 14 февраля дает дневной самостоятельный концерт в Нью-Йорке.

Наконец, весной 1922 года он уже довольно оседло поселяется на юге Германии, в Эттале, откуда лишь совершает концертные «наезды» в Лондон, Париж, Барселону, Антверпен и Брюссель (весной 1923 года). Здесь его встречают лучше, чем в Америке. Но и тут его дерзки новаторский, порой «огорошивающий» пианизм по большей части «шокирует» аудиторию, вызывая одобрение главным образом лишь в тех кругах, которые жаждут самодовлеющих новшеств в искусстве, разрушения всяческих традиций прежде всего. В исполнительском искусстве Прокофьева продолжают совершенно необоснованно усматривать лишь одни признаки урбанизма и экспрессионизма.

А сам пианист начинает чувствовать от окружающего его модного искусства «оскомину» и усталость, все больше и больше жаждет непосредственных, правдивых, до конца человеческих (хоть и непременно новаторских!) форм лирического высказывания. И это чувство охватывает его и в творчестве и в исполнительстве. Можно предполагать, что именно в этот период в его исполнительстве намечается некоторый перелом в сторону большего раскрепощения «эмоциональных сил». В Прокофьеве-пианисте начинают все больше и больше уходить на второй план черты «деловитости», внешнего безразличия и нейтральности, столь отпугивавшие (а нередко даже отталкивавшие!) от его искусства тех, кто еще не до конца понял подлинную сущность его исполнительской натуры. Вспоминаются слова Г. Нейгауза: «Он обладал тем же свойством, что и Владимир Маяковский (кстати, мне кажется, в их натурах было много общего, несмотря на все различия): в домашней обстановке он мог играть совсем иначе, чем в концертной; выходя на эстраду, он надевал фрак не только на тело, но и на свою эмоциональность. Несмотря на свое явное презрение к так называемому «темпераменту» и «чувству», он ими обладал в такой мере, что исполнение его никогда не производило впечатления производственно-деловитого, выхолощенного или нарочито сухого и холодного. Правда, иной раз сдержанность его бывала так велика, что исполнение становилось просто изложением: вот, мол, мой материал, а продумать и прочувствовать можете сами. Но какое это было «изложение», и насколько оно говорило больше уму и сердцу, чем иное «роскошное» исполнение!»

Да, ничто не могло заглушить теплый, лирический голос Прокофьева-исполнителя, голос, выражавший самое дорогое и ценное в искусстве - этичные и благородные стремления человека! И хотя ранний Прокофьев «стеснялся» открытого лирического выражения в своем исполнительстве, оно пробивало себе путь несмотря ни на что. Прокофьев (как и Маяковский) в этом отношении «наступал на горло собственной песне». И чем больше он в дальнейшем (именно в дальнейшем, ибо в те годы он только еще приближался к «кризису» своего творчества заграничного периода) чувствовал неудовлетворенность своим искусством и композитора и исполнителя, тем больше оно становилось непосредственнее, теплее, общительнее. Так постепенно в нем раскрывался и другой пианист - пианист-лирик, звук которого становился мягче, туше не столь ударным, фраза выразительнее. Этот «пианист-лирик» великолепно уживался с «пианистом-разрушителем», ибо оба они были лишь разными сторонами одной и той же многогранной исполнительской натуры.

В Берлине Прокофьев вновь встретился с Маяковским, провел с ним «несколько интересных вечеров» и слушал, как «Маяковский читал свои стихи, которым мы внимали с увлечением».

В октябре 1923 года он окончательно переезжает в Париж. Его выступления в качестве пианиста довольно редки. 9 марта 1924 года Прокофьев исполняет впервые Пятую сонату; 8 мая того же года - вторую редакцию Второго фортепианного концерта (под управлением С. Кусевицкого). «Сергей Сергеевич сыграл его блестяще, и успех был большой», - рассказывает Лина Прокофьева. И все же его слава как пианиста медленно тускнеет на фоне стихающей сенсационности его творчества. 5 декабря 1924 года Прокофьев дал сонатный вечер в Берлине (Вторая, Третья, Четвертая и Пятая сонаты), а в январе 1925 года - клавирабенд из собственных фортепианных пьес. Концерты проходили с умеренным успехом. Затем Прокофьев выступал в Стокгольме (Третий концерт под управлением И. Добровейна и авторский вечер с участием Лины Льюбера). В конце декабря 1925 года он отправился в большое концертное турне в США (четырнадцать концертов, из которых семь в пяти городах были со знаменитым Бостонским оркестром под управлением С. Кусевицкого). Прокофьев исполнял свой Третий концерт, а из новых фортепианных произведений - «Причуды» Мясковского. В авторских концертах выступала Л. Льюбера-Прокофьева, которой он аккомпанировал. На этот раз (после четырехлетнего «антракта») его принимали как признанную знаменитость. Впоследствии Прокофьев говорил, что после этого турне он окончательно потерял всякое понимание причин успеха и неуспеха.

Весной 1926 года состоялась концертная поездка Прокофьева по Италии (Рим, Генуя, Фиезоле, Флоренция, Неаполь). Исполнялся Третий концерт, а в камерных вечерах принимала участие его жена (Л. Льюбера). В Неаполе произошла его теплая встреча с М. Горьким. Сочувственные его дарованию высказывания Наркома просвещения А. Луначарского, разочарование в жизненном укладе и искусстве Запада, а главное, острая тоска по Родине вызвали в Прокофьеве решение вернуться в СССР. Ведь его дружеские связи с советскими музыкантами (Н. Мясковским, Б. Асафьевым, К. Сараджевым, B. Держановским и др.) никогда не прекращались. Прокофьев выехал в Москву через Ригу, где дал 17 января 1927 года блистательный концерт в помещении Национальной оперы. Много играл на бис. В Москве его встретили с такой теплотой, и выступления прошли с таким триумфом, которых он, конечно, не мог ожидать. Концертные гастроли Прокофьева в качестве пианиста упрочили его исполнительскую славу на родной земле.

Свою артистическую деятельность в СССР Прокофьев начал с Третьего (24 января 1927 года) и Второго концерта с оркестром («Персимфансом»), а также двух клавирабендов. В одном исполнялись Третья и Пятая сонаты, двенадцать «Мимолетностей», Марш и Скерцо из оперы «Любовь к трем апельсинам», Танец, Менуэт и Гавот, ор. 32 и Токката; во втором - Вторая и Четвертая сонаты, «Сказки старой бабушки», вальсы Шуберта - Прокофьева для двух фортепиано (совместно с C. Е. Фейнбергом). На одном из выступлений после Третьего концерта он исполнял Пятую пьесу из цикла «Причуды» Мясковского на бис (Это было последнее выступление Прокофьева не в собственном репертуаре.) . Кроме того, в камерном концерте Прокофьев исполнил из произведений, не сыгранных в предыдущих концертах, еще Марш, Гавот и Прелюдию, ор. 12 и «Наваждение», ор. 4. Все с феноменальным успехом.

«...Царила приподнятая атмосфера; почти вся музыкальная Москва была налицо. Появление Прокофьева было встречено шквалом аплодисментов, приветственным тушем», - вспоминал впоследствии Я. Мильштейн.

Приезд Прокофьева и его выступления в качестве пианиста глубоко поразили многих музыкантов, заново «открыли» Прокофьева-художника, художника-исполнителя. Предвзятое мнение о его якобы «всецело конструктивистском» исполнительском искусстве, прочный ярлык, навешанный на его пианизм, разлетелись в клочья, развеялись как дым...

«Игра Прокофьева не потеряла ни одного из своих сильных и ярких качеств; напряженнейший ритм и мужественная непоколебимая энергия, блеск техники и яркость акцентов, захватывающая убедительность фразировки и властность в каждом изгибе, в каждом обороте - все это осталось и, вместе с тем, стало несравненно более глубоким и внутренне обоснованным. То, что казалось дерзостью и юношеским наскоком, превратилось в неоспоримое мастерство и большое искусство. В целом исполнение Прокофьева смягчилось и округлилось не за счет, однако, всегда присущей ему волевой стремительности. Мягкость и округлость касаются, главным образом, удивительно проникновенной и душевно богатой фразировки, а также исключительного умения выковывать и вести мелодическую линию... Отсюда вытекает строгое и суровое отношение Прокофьева к эмоциональной стороне интерпретации: нигде нет ни намека на зяблую чувствительность или алчную чувственность, ни попустительства в смысле привлечения восторгов публики дешевой игрой «в переживания». Строгость отнюдь не ведет за собою сухости или безразличия: Прокофьев умеет владеть своими чувствами, но вовсе не чуждается проникновенной и ласковой лирики. Напыщенный пафос его не пленяет... Суровый конструктивизм сочетается, однако, с психологической проницательностью, чуткостью и отзывчивостью. Наскок и резвость прежнего Прокофьева не пропали бесследно, но уравновесились другими качествами - душевным теплом и человечностью , а потому все исполнение углубилось и внутренне обогатилось...», - так писал Игорь Глебов непосредственно вслед за первыми выступлениями композитора-пианиста. С этой тонкой характеристикой нового исполнительского искусства Прокофьева нельзя не согласиться.

А вот как впоследствии (в 1954 году) вспоминал Д. Кабалевский свои первые впечатления от этих знаменательных концертов Прокофьева: «Подошло время начинать концерт (Кабалевский описывает выступление Прокофьева в зале Государственной Академии художественных наук 25 января 1927 года. - В. Д. ). Продолжая приветливо улыбаться, Прокофьев прошел через битком заполненный публикой зал, поднялся на эстраду и, дождавшись конца долгих приветственных оваций, сел за рояль и заиграл Третью сонату. Трудно рассказать, какое впечатление произвел Прокофьев в этот вечер. Думаю, что не ошибусь сказав, что с того времени у многих из нас началось новое восприятие прокофьевской музыки, в большой мере отличное от того, какое установилось ранее от исполнения ее другими музыкантами, чаще всего подчеркивающими в ней ее стихийность, яркость динамических контрастов, моторное начало... Силой своего огромного исполнительского таланта Прокофьев открыл нам не замечавшееся до того богатство лирического чувства в его музыке. Это было неожиданным и радостным откровением».

Почти совершенно в том же плане высказывались и другие музыканты. Г. Нейгауз восхищается (конечно, наряду с «мужественностью, уверенностью, несокрушимой волей, железным ритмом»... и т. д.) способностью Прокофьева «...донести до слушателя лирику, «поэтичность», грусть, раздумье, какую-то особенную человеческую теплоту, чувство природы... Не могу забыть, как безыскусственно и пленительно звучали у него грустные и лирические места».

Давид Ойстрах вспоминает, что «незабываемое впечатление... произвели лирические «Мимолетности». Одна из них, а именно C-dur, с чудесной лирикой среднего эпизода, до сих пор звучит в моей памяти. Стихийный, вызывающе дерзкий, Прокофьев становился в такие моменты по-детски трогательным. Трогательным и поэтичным...».

Я. Мильштейн отмечал: «Мы встретились с пианистом, который играл не только с необыкновенной волевой устремленностью и ритмическим задором, но и с теплотой, искренностью, поэтической мягкостью, с умением гибко и плавно вести мелодическую линию. ...Те, кто по непонятной традиции полагают, что Прокофьев играл угловато, суховато, с непрерывными, разбросанными там и сям акцентами, глубоко заблуждаются. Нет! Он играл поэтично, по-детски целомудренно, с какой-то удивительной чистотой и скромностью».

Была ли во всех этих столь сходных высказываниях только одна решительная переоценка исполнительского искусства Прокофьева? Неожиданное обнаружение в нем того, чего просто-напросто «не заметили» ранее? Полагать так, было бы заведомым упрощением вопроса. Исполнительское искусство Прокофьева развивалось, эволюционировало, изменялось так же, как и его творчество; может быть, не всегда абсолютно параллельно с ним, но всегда в зависимости от него. Прав Б. Асафьев, слышавший Прокофьева и ранее, до выезда за границу, и впоследствии, после возвращения в Советский Союз, и утверждающий, что исполнительское искусство его, не растеряв ни одного из своих прежних качеств, приобрело ряд новых. Только теперь можно было с достаточным основанием и без всяких скидок говорить и о лирической природе его исполнительства, говорить о Прокофьеве-пианисте как о своеобразном пианисте-лирике, даже пианисте-романтике, хоть и совершенно нового склада; только теперь, спустя десять лет после последних гастролей Прокофьева в России, в его исполнительском искусстве зазвучала «во весь голос» интонация душевной теплоты и сердечной искренности, столь долго и упорно скрывавшаяся.

Всю жизнь Прокофьев боролся своим искусством с вырождающимися тенденциями «запоздалого» романтизма, оставаясь до конца своих дней вдохновеннейшим романтиком в музыке. Романтизм Прокофьева-композитора и пианиста во многом далек от романтических идеалов XIX века, но он столь же живой и человечный. И последующее творчество Прокофьева подтверждает своеобразное новаторство композитора именно в сфере эпического романтизма - его особой сдержанности, строгости, лаконизма, чистоты; об этом убедительно говорят «Александр Невский» и «Ромео и Джульетта», «Золушка» и «Дуэнья», «Война и мир» (образ Наташи) и Пушкинские вальсы, триада поздних сонат (философичная лирика), словом, почти все творчество вплоть ло Девятой сонаты, «Каменного цветка» и Седьмой симфонии (о романтизме ранних произведении, даже вплоть до первой половины 20-х годов, говорить особо не при ходится: он очевиден и никем не оспаривается). («... 20-е годы - это Прокофьев до Пятой сонаты включительно, Прокофьев «Сарказмов», «Мимолетностей», «Сказок старой бабушки», ранних сонат и концертов. Вряд ли возможно отрицать романтический колорит почти всех этих произведений. Здесь и темпераментность, и ирония, и резкая смена настроений»,- замечает Л. Гаккель в статье «Прокофьев и советские пианисты» (сб. «Об исполнении фортепианной музыки». М.- Л., 1965, стр. 141).)

В ноябре 1929 года Прокофьев вновь приехал в СССР, но, вследствие недавно перенесенной автомобильной катастрофы, выступать не мог. Впрочем, весь 1929 год он и вообще лишь эпизодически занимался концертной деятельностью, основные силы и время сосредоточив на творчестве. На рояле он усердно занимался только летом. «Сочинение переслаивалось концертными поездками. Я объехал все главнейшие города Европы. Из столиц только в Афинах, Осло и Гельсингфорсе не случилось давать концерты...»

Весной 1929 года в Париже Прокофьев встретился вновь с Маяковским, который прочитал ему отрывки из поэмы «Хорошо» и ряд старых стихов. Прокофьев сыграл Маяковскому «Сказки старой бабушки», Гавот из ор. 32, первую часть Пятой сонаты, «Вещи в себе», «Марш» и «Скерцо» из оперы «Любовь к трем апельсинам».

В начале 1930 года Прокофьев совершил большое турне по Америке, состоявшее из двенадцати симфонических и одиннадцати камерных концертов. На этот раз прием у публики и прессы был «вполне серьезный... Сыграло роль и признание меня в Европе» (Об этом же говорит и Л. И. Прокофьева, с которой он совместно разъезжал и выступал: «...публика и пресса полностью признали его в отличие от прохладного приема 1918 года» (Лина Прокофьева. Из воспоминаний. Сб. «Сергей Прокофьев», стр. 207).) . Кроме Соединенных Штатов Прокофьев побывал в Канаде и на Кубе. После возвращения из Америки состоялись «Прокофьевские фестивали» в Монте-Карло, Брюсселе и Риме, где, в частности, исполнялся Третий концерт с участием автора в качестве солиста. 31 октября 1932 года Прокофьев выступает в Берлине, где играет в первый раз Пятый фортепианный концерт совместно со знаменитым дирижером Вильгельмом Фуртвенглером; а 25 ноября того же года без особого успеха исполняет его в Москве с Н. С. Головановым, продирижировавшим посредственно и, по существу, никогда не «чувствовавшим» Прокофьева. В конце декабря 1932 года - вновь (уже шестое) турне по США (Третий и Пятый концерты), а затем концерты в Амстердаме, Будапеште, Бухаресте, Варшаве, Вене, Лондоне и Праге. В 1933 году - концертные выступления в Москве и Тбилиси, а также Украине и Армении.

Однако в целом Прокофьев начинает резко сокращать свою деятельность пианиста. «Условия непрерывных выступлений вряд ли являются благоприятными для углубленной творческой работы», - говорит он неоднократно еще в 1932 году. В 1935 году Прокофьев выступал в Сибири (в том числе в Челябинске), а в декабре того же года совершает поездку в Испанию со скрипачом Сетансом, исполняя с ним кроме собственных произведений сонаты Бетховена и Дебюсси. Из Мадрида, Барселоны и Сен-Себастьяно артисты направились в Португалию, Марокко и Тунис.

В 1936-1937 годах концертной деятельности Прокофьев уделяет мало времени. Упорная, реалистическая целенаправленность его художественных поисков в сфере творчества отнимает у него все силы. Только в 1938 году он совершает вновь, и на этот раз уже последнее большое концертное турне - поездку в Чехословакию, Францию, Англию и США. Прокофьева принимали уже повсюду как знаменитость, но публика по-прежнему еще делилась на восторженных поклонников и оголтелых хулителей. В клавирабендах он играл Вторую сонату, 10 пьес из «Ромео», «Прелюд», «Сказки старой бабушки», «Мимолетности» и другие пьесы.

8 апреля 1940 года Прокофьев сыграл но радио незадолго перед тем законченную Шестую сонату, а в июне повторил ее на одном из творческих вечеров. Однако от клавирабендов он уже упорно отказывается. На вопрос, почему он не хочет дать свой фортепианный вечер, Прокофьев отвечал: «Не могу - это стоило бы половины новой сонаты!» Возразить было нечего. Но, кроме того, на концертной эстраде утвердилась плеяда выдающихся исполнителей его фортепианного творчества: А. Боровский, В. Горовиц, Артур Рубинштейн, В. Гизекинг и ряд других за рубежом; С. Рихтер, Э. Гилельс, Я. Зак, М. Гринберг, А. Ведерников, а из старшего поколения В. Софроницкий, Г. Нейгауз, М. Юдина, Л. Оборин - в СССР. Очень много и тонко исполнял Прокофьева С. Фейнберг, хотя индивидуальный стиль его пианизма и не соответствовал специфике прокофьевской музыки. Таким образом, особой необходимости в авторском исполнении (как это было, например, у Скрябина) уже не было.

В военный 1941 год, находясь в эвакуации на Кавказе, Прокофьев дал свои последние клавирабенды в Тбилиси, Баку и Ереване, а также несколько раз выступил но радио, постепенно расставаясь со своей замечательной пианистической деятельностью.

Однако в конце апреля 1943 года он выступил в Алма-Ате еще раз (и, по-видимому, в открытом концерте - в последний). Президиум Союза писателей Казахстана пригласил Сергея Сергеевича принять участие в вечере, посвященном тринадцатой годовщине со дня смерти Владимира Маяковского. «Бесспорно, что Ваше творчество в большой степени созвучно и наиболее близко творчеству поэта. Мы поэтому просим Вас принять участие в этом вечере исполнением некоторых вещей, наиболее отвечающих программе вечера», - было написано в приглашении. Разве мог Прокофьев не откликнуться на эти слова? 26 апреля в помещении Оперного театра Прокофьев исполнил те произведения, которыми когда-то столь восхитил Маяковского: Прелюд, ор. 12, Гавот, ор. 25 (из «Классической симфонии») и марш из «Трех апельсинов». Какое знаменательное завершение концертной жизни Прокофьева-пианиста творческой встречей с любимым поэтом!.. (Для точности укажем, что осенью 1943 г., по возвращении в Москву, Прокофьев выступил на закрытом авторском вечере в Союзе композиторов с Десятью пьесами из «Золушки», ор. 97.)

Артистический облик Прокофьева-пианиста чрезвычайно своеобразен. Как будто все неповторимые, самобытные особенности Прокофьева-художника и человека сконцентрировались в его пианизме.

К своим выступлениям Прокофьев готовился очень тщательно. Та любовь к законченности формы, которая чувствуется в манере его письма, проявлялась в сфере исполнительства в скрупулезной шлифовке подготавливаемых произведений. Порой Прокофьев с неутомимой настойчивостью неоднократно повторял отдельные пассажи, трудные эпизоды, начала и концы разучиваемых пьес. Его выдающиеся виртуозные данные обязывали к технической безупречности, и он добивался ее. Трудности разжигали в нем почти спортивную жажду преодоления. Настойчивость в борьбе с техническими препятствиями напоминала его же настойчивость в разрешении трудной шахматной задачи. Не то психологически, не то чисто спортивно, он как бы ставил своей целью «взятие барьера» и усилием воли «брал» его. Это были разные стороны характера человека - его неизменной веры в свои силы, непоколебимого упорства, трудолюбия.

Стройный, спортивно-элегантный, внешне пышущий свежестью и здоровьем, он являлся в артистическую незадолго до начала концерта, но абсолютно точно к заданному себе сроку. Точность во всем была его второй натурой. Его волнение было скрыто за маской подчеркнутой самоуверенности и даже какой-то «неприступности». Прокофьев был человеком и артистом огромного самообладания и только чрезмерно частое поглядывание на часы выдавало затаенную нервозность предконцертной обстановки. Обычно в эти минуты он ходил, вернее, как-то неопределенно «перемещался» с места на место («Я не люблю пребывать в состоянии, я люблю быть в движении», - сказал он однажды своей второй жене).

Представление о музыканте-исполнителе всегда неразрывно связано с его обликом на концертной эстраде. Трудно отделить впечатление от характерных черт внешности артиста, его манеры выходить на эстраду и держаться перед публикой, особенностей исполнительские жестов и т. д. от самой выразительности и стиля его исполнения. У больших артистов все эти стороны их «жизни на эстраде» всегда находятся в единстве. Живой облик, в конечном счете, и отнюдь не всегда непосредственно и прямолинейно вытекает и соответствует внутренней сущности их искусства. Так было и с Прокофьевым.

В момент объявления о выходе он сразу и стремительно (но без суетливости) направлялся на эстраду.

Резко сгибаясь в поклоне около стула за инструментом, он после наступления тишины тотчас же принимался играть. Прокофьев любил начинать концерт с динамических, «напористых» произведений (вроде Третьей сонаты). Помню, как однажды он шутливо сказал, употребляя шахматную терминологию: «публику надо «брать» приступом - лобовой атакой на королевском фланге».

Его посадка, да, пожалуй, и вся его фигура за инструментом были прочны и стойки. В противоположность Скрябину (а из советских пианистов С. Фейнбергу), как бы все время стремившемуся оторваться и унестись куда-то вверх и вперед, он точно крепко опирался о землю. Соответственно, и приемы звукоизвлечения, и само реализуемое звучание были конкретны, материальны, «плотны», чужды иллюзорности, воздушности, невесомости. Порой, если их вырвать из контекста целого, они даже бывали суховаты, а при игре fortissimo - и резковаты. Прокофьев играл энергично, уверенно, легко, свободно. В его мастерстве синтезировались стихийный динамизм и организующая, властно-волевая сила интеллекта, юношеская свежесть, непосредственность и сосредоточенная серьезность. Его фразировка была проста, ясна и определительно точна, но отнюдь не механична, как утверждали некоторые критики. Правда, в ней совершенно не было даже намека на импровизаиионность (в этом отношении прокофьевский пианизм явно расходился с принципами романтического исполнительства), но агогика была живой, подвижной, порой даже смело свободной. В этом отношении хочется указать на два примера: на исполнение Прокофьевым Гавота, ор. 32 и на интерпретацию пьесы «Балет невылупившихся птенцов» из «Картинок с выставки» Мусоргского, поражавшую своей агогической выразительностью. Хочется попутно отметить, что интерпретация пьесы «Балет невылупившихся птенцов» Прокофьевым решительно «противостоит» блестящему исполнению ее С. Рихтером.

Действенную, можно сказать, «магическую» силу ритма Прокофьев познал до конца. Пожалуй, именно она придавала его исполнительству столь ощутимую целенаправленность, устремленность вперед, своего рода спонтанную инерцию, щедро выплескиваемую в зал.

«В некотором отношении и пианизм и творчество Прокофьева - обширнейший монолог, - пишет Игорь Г лебов. - Не в романтическом смысле, то есть не монолог-исповедь, признание и даже не резонерски-обличительный монолог Чацкого... Монолог Прокофьева имеет своей целью подчинение характеров, внушение своей воли, своих состояний... С годами и ростом дарования он создал свой пианистический стиль, в котором ритм принимает на себя роль властного гипнотизера».

В лирических эпизодах его всегда строгое исполнение наполнялось внутренней теплотой, сердечностью и совершенно неповторимой прямотой выражения. В то же время, как бы боясь излишней откровенности, видимости сопереживания, Прокофьев несколько сдерживал здесь свою экспрессию, придавал ей черты умеренности, нейтральности, порой даже суровости. Во всяком случае, сентиментальной чувствительности он не допускал никогда и даже переживал, как он говорил, «чувство стыда» при ее проявлении у кого-либо из пианистов. Иногда он как бы просто излагал то, что было в нотах, оставляя лирический подтекст глубоко упрятанным в тайниках своей души.

Совершенно обаятельно передавались им столь характерные для его творчества эпизоды сказочности, таинственной легендарности. В их исполнении вкрадывался ласковый свет поэзии детства, полудремы воспоминаний, образы бесконечно милой его сердцу русской природы средней полосы. Пожалуй, здесь Прокофьев был в своем исполнительстве наиболее национален, развивая глубоко вошедший в русскую литературу со времен Пушкина поэтичнейший образ «нянюшкина сказа». При исполнении Прокофьевым такого рода эпизодов (например, цикла «Сказок старой бабушки» или первой части Четвертой сонаты) иногда казалось, что он сам превращается в «доброго сказочника», выразителя светлого поэтического начала древней Руси. Прокофьев любил не столько рисовать, сколько рассказывать своим искусством исполнения (Не случайно «narrante» - одна из его любимых ремарок.) .

К тому же его исполнительское искусство было в большей степени графично, чем живописно, инструментальная природа фортепиано раскрывалась им в большей мере, чем «вокальная» (кантиленная), и крупноплановое начало в его пианизме, несомненно, подавляло мелкую детализацию. Богатства агогики в игре Прокофьева преобладали над разнообразием динамики и артикуляции. Его ведение мелодии было чуждо кантиленной красивости итальянского типа - теноровому солированию, но достаточно выразительно, гибко, по-своему распевно.

Виртуозность Прокофьева очень впечатляла. Скачки, четкие стаккато, пассажи в гаммах и двойных нотах, октавная и аккордная техника, мощные монументальные звучания в fortissimo и обаятельное нежное piano - все было «на месте», все «выигрывалось» до последней ноты без малейшего признака усталости и с какой-то непостижимой точностью, ловкостью и меткостью. Его техника «попаданий», техника скачков была поистине «снайперской» и не уступала в этом отношении технике молодого Карло Цекки. Точность его техники, преодолевал элемент «выучки», становилась органической, естественной в его пианизме. В момент исполнения она не замечалась, но при воспоминании о ней всегда поражала.

Иногда Прокофьев чувствовал силу своего виртуозного дара и в таких случаях (если «номер» прошел успешно) говорил: «Я играл почти хорошо». Особенно восхищал в его виртуозной стихии ритм: волевой, мужественный, радостный, живой, он был удивительно действен, заражая своим напором, активностью, гибкостью, словом, отнюдь не одной моторностью, как об этом писали неоднократно.

Значительное место в его исполнительстве занимало воплощение образов юмора, гротеска, сарказма. Он всегда исполнял такого рода музыку со всей «серьезностью». В его искусстве можно наблюдать сходство с манерой игры знаменитого киноактера Бестера Китона. Как известно, этот великий артист на амплуа «трагического комика» никогда не смеялся, даже не улыбался. Чем серьезнее было его лицо, тем смешнее (а порой трагичнее) ситуация. Впрочем, этот прием подчеркнуто «нейтральной», органически объективной подачи материала Прокофьев и вообще употреблял нередко. Навязчивую же выразительность он глубоко презирал. Именно эти стороны интерпретации прокофьевской музыки впоследствии вдохновенно упрочил и развил Святослав Рихтер.

В исполнительстве Прокофьева ничего не делалось «ради успеха». «Подлаживание таит в себе элемент неискренности, и из подлаживания никогда ничего хорошего не выходило», - заметил Прокофьев в своей запиской книжке. Важнейшее и характернейшее замечание! Да, исполнительское искусство Прокофьева было, прежде всего, правдивым. Показное и фальшивое было ему - как в творчестве, так и в жизни - органически чуждо. Исполнительский стиль Прокофьева был удивительно светлым, логичным и конструктивно ясным в своей живой и благородно-человеческой выразительности. Прокофьев играл от концерта к концерту по-разному , интерпретация произведений не содержала раз навсегда установленной нюансировки, агогики, динамики (В силу этого конкретный, детальный анализ его исполнения на основе раз навсегда фиксированной звукозаписи не может рассматриваться как безусловный.) , но основные черты его исполнительства оставались неизменны, прочно запечатлевшись в памяти всех слышавших его.

Уже начиная с 1916 года фортепианные произведения Прокофьева стали интересовать концертирующих русских пианистов. Так, например, А. Боровский - один из блестящих представителей есиповской школы - весьма успешно исполнял в потрясающем темпе скерцо a-moll, а в дальнейшем и некоторые другие пьесы (Токкату, ор. 11, ряд произведений из ор. 12).

После выезда Прокофьева за границу фортепианные произведения первого периода его творчества (включая сюда и ряд написанных за рубежом на основе почвенной связи с Родиной) нашли интенсивную жизнь на советской концертной эстраде. Однако проблема интерпретации музыки Прокофьева получила в первое десятилетие после отъезда композитора по преимуществу ложное разрешение.

Сейчас, по прошествии многих лет, отделяющих нас от горячих споров вокруг прокофьевского исполнительства, можно спокойно и без лишнего полемического задора осветить его историю с позиций объективного наблюдателя.

Вопросы интерпретации прокофьевских произведений упираются, прежде всего, во взаимосвязь исполнительских традиций и исполнительского новаторства. Ведь принципы исполнения произведений Прокофьева определяются пониманием самой музыки его, а единство традиций и новаторства - важнейшее качество лучших творений композитора. Отразить это единство - первейшая задача пианиста. Вот почему неоднократно имевшее место стремление полностью «оторвать» творчество Прокофьева от всего предыдущего развития русской музыки - основная ошибка первых исполнителей его произведений. Они усматривали в нем лишь элементы «антиромантизма», презрения ко всему открыто человечному, психологическому. Светлой, лирической гуманистичности его музыкальных образов, гуманистичности, выраженной, подчас, несколько завуалированно, они не замечали; а черты полемического задора, элементы демонстративной разрушительности и «колючести», выросшей из прогрессивной борьбы с обветшалыми канонами и трафаретами музыкального языка, утрированно выпячивали и подчеркивали. В известной степени и сам композитор, поддаваясь полемическому пылу и «моде времени», в первые годы своей концертной деятельности поддерживал эту исполнительскую тенденцию авторитетом собственного пианизма. Художественные задачи, поставленные им в Первом фортепианном концерте, он пытался адекватно и еще с большим полемическим задором разрешать и в своем исполнительстве.

Многие годы было принято считать, что чем больше характер интерпретации творчества Прокофьева не похож на все предыдущие традиции исполнения великой музыки прошлого, чем больше делается в этом отношении «наоборот», тем лучше. Такая в корне неверная, поверхностная, но, к сожалению, ставшая на время прочной позиция оттолкнула от исполнения прокофьевской музыки многих крупнейших пианистов - современников композитора. И наоборот, она же привлекла пианистов-урбанистов к наименее ценным и второстепенным элементам его музыки. Так образовался стиль исполнения музыки Прокофьева «наравне» со стилем исполнение Вьенера, Кшенека, Стравинского (после «Весны священной»), отчасти раннего Хиндемита и т. д. Урбанистическая трактовка оставалась на протяжении длительного времени господствующей за рубежом, а в значительной степени и в СССР (например, у очень талантливого пианиста А. Каменского, у М. Друскина и вообще многих пианистов Ленинграда под влиянием ошибочных концепций «Ассоциации современной музыки», определявшей в 20-е годы богатую концертную жизнь города).

Способствовала укреплению такого рода ложных взглядов на исполнение музыки Прокофьева и вульгаризаторская деятельность «Ассоциации пролетарских музыкантов». В журнале РАПМ"а «Пролетарский музыкант» поверхностно и упрощенчески отвергалось искусство Прокофьева целиком и полностью - и композиторское и исполнительское, ибо в нем усматривались только признаки модернизма и даже формализма (!).

Однако уже в конце 20-х годов отдельные исполнители стали смело, в противовес господствовавшим взглядам, раскрывать в творчестве Прокофьева важнейшую и существеннейшую линию его творчества - лирическую. Эта «вторая», лирическая линия была со всем творческим дерзновением самостоятельно мыслящего большого художника едва ли не впервые выявлена в полной мере в искусстве В. Софроницкого еще в 1926-1927 годах, а затем со всей настойчивостью обнародована им на гастролях в Париже в 1928-1929 годах. Во Франции такая исполнительская концепция, однако, не получила полного признания, хотя и вызвала интерес; в отдельных рецензиях даже появились упреки в адрес пианиста в «чрезмерной романтизации» Прокофьева, в «переносе» его из XX века в век XIX и т. д. Это было несправедливо, ибо прокофьевская лирика в интерпретации Софроницкого отнюдь не повторяла лирическую манеру высказывания романтиков и романтического стиля исполнения. Она была афористичнее в раскрытии образов, графичнее в ведении мелодики, острее в ритме и, конечно же, аскетичнее, сдержаннее в экспрессии, лишенной той открытости выражения, которая свойственна именно романтическому исполнительству.

Исполнение Софроницким произведений Прокофьева, акцентировавшее впервые глубоко человечные, задушевные и психологические черты его лирического высказывания, воспринималось как вызов установившимся традициям. Это было новаторское и прогрессивное отношение к музыке нашего великого соотечественника, а не романтизирующий анахронизм, как наивно и примитивно полагали некоторые. Здесь проявилась дальновидность оценки Софроницким прокофьевского гения, понимание путей его развития, понимание творчества Прокофьева в перспективе, с учетом развития его важнейших элементов (В репертуаре Софроницкого были Вторая, Третья, а в последствии и Седьмая сонаты, восемь пьес, ор. 3 и ор. 4, десять пьес, ер. 12, пять «Сарказмов», почти все «Мимолетности», «Сказки старой бабушкм», десять пьес «Ромео и Джульетты» и ряд других пьес. Особенной силы убедительности и завершенности толкования произведений Прокофьева Софроницкий достиг в последние годы своего концертирования в период 1958-1960 гг.)

Если вопрос о «лирической линии» в музыке Прокофьева (порой ее отождествляют с «романтической») и необходимости ее специфического выявления в исполнительстве к настоящему времени достаточно уяснен, то вопрос о так называемой «токкатной линии» в его искусстве композитора и исполнителя, о значении этой линии освещен еще недостаточно углубленно.

«...В музыке Прокофьева чрезвычайно силен элемент некоей самодовлеющей активности, «движения ради движения», «токкатностью» заполнена добрая четверть всех его произведений», - отмечает Г. Нейгауз. Несомненно в этой сфере Прокофьеву легче всего было подвергнуться влияниям музыкального урбанизма и конструктивизма. Однако эта глубоко противоречивая «токкатная линия» (в широком эстетическом, а не чисто пианистическом понимании этого термина) должна быть рассмотрена с двух сторон, имеющих разный источник, разную осмысленность и подчас принципиально разную направленность. Сам Прокофьев считал и ощущал ее в первое время главным образом лишь как полемически «разрушительную» и раскрывал ее в своем исполнительстве соответственно этому взгляду и ощущению. Отсюда в известной степени - гипертрофия нигилистического отрицания в его собственном пианизме раннего периода всех прежних пианистических традиций. Нередко в этой негативной стороне ее, ассоциирующейся с эстетикой футуризма и отдельными приемами урбанистического пианизма, терялась позитивная сторона - радостный динамизм, волеутверждение, кипение необузданных, богатырских сил юности. Голос человека и связанная с ним вокальная трактовка фортепиано тонули в абсолютизированном до предела инструментализме (отсюда подчеркнуто ударная трактовка фортепианного звучания в исполнительстве молодого Прокофьева, а также первых исполнителей его творчества, особенно за рубежом). Это сплошное «выстукивание» и громыхание всех токкатно-динамических прокофьевских тем сделалось в первые годы исполнения его произведений своего рода эстетической нормой понимания его творческого и пианистического стиля (так же как и «максимальное утаивание» лирических элементов). Именно так трактовалась, а порой трактуется и сейчас полная оптимизма и мужественного жизнеутверждения Токката, ор. 11, образы волевого натиска в Третьей сонате; даже популярный Прелюд, ор. 12, в котором усматривались черты изящно токкатной эксцентрики вместо радостного, волевого порыва и веселого, светло «журчащего» динамизма. В первом фортепианном концерте подчеркивались по преимуществу «спортивная бравада», конечно, не имеющая решающего и самодовлеющего значения, хотя и занимающая определенное место в полемически острой образности концерта. Поверхностное здесь принималось за основу, частное - за общее, явление - за сущность, форма отрывалась от содержания.

Утверждая впоследствии (в «Автобиографии») «наименьшую ценность» этой токкатно-моторной «линии», сам Прокофьев осуждал тем самым именно эту ее урбанистическую сторону .

Однако черты нового отношения к прокофьевскому творчеству и в связи с этим новый стиль его исполнения, провозглашенный в свое время еще Софроницким и з значительной степени Г. Нейгаузом, дал могучие всходы.

Он был взлелеян и культивирован в советской музыкальной культуре исполнительством Д. Ойстраха и Л. Оборина, а затем Э. Гилельса и 3. Долухановой (с 30-х годов), М. Ростроповича и Л. Когана (с 40-х годов). И наконец, С. Рихтера - самого активного интерпретатора его фортепианных произведений. (Здесь, несмотря на значительные индивидуальные различия названных крупнейших советских исполнителей, они все как бы нарочито и преднамеренно берутся за одни скобки а целях более широкого обобщения их принципов исполнения Прокофьева в порядке протииопоставления предыдущим принципам.)

Признание Святослава Рихтера в качестве уникального интерпретатора творчества Прокофьева началось осенью 1940 года после блистательного исполнения им Шестой сонаты в Малом зале Московской консерватории. Кстати, это было первое «нестуденческое» выступление Рихтера в Москве (он числился еще на четвертом курсе по классу Генриха Нейгауза). Одновременно, в качестве «прелюдий» к сонате, Рихтер сыграл Рондо из «Блудного сына», «Пасторальную сонатину» и «Пейзаж». Удивительное проникновение в мир прокофьевских образов и глубокая любовь к музыке Прокофьева привели в дальнейшем к творческому и личному общению Рихтера с композитором. Естественно, что он оказался первым исполнителем и Седьмой сонаты (1943), и Девятой (1951), и фортепианных партий флейтовой (1943) и виолончельной (1950) сонат. В 1946 году Рихтер исполнил в одном вечере всю триаду поздних сонат. В репертуаре Рихтера - Первый и Пятый концерты, шесть сонат (Вторая, Четвертая, Шестая, Седьмая, Восьмая и Девятая), огромное количество пьес малой формы.

Пианист обладает всеми специфическими свойствами, необходимыми для выдающегося интерпретирования музыки. Прокофьева. В его исполнительском искусстве есть черты органической объективности , столь близком исполнительскому стилю самого Прокофьева и соответствующей многим образам его творчества. Музыка Прокофьева - это все же в большей степени «искусство представления», чем «искусство переживания» (так же как, скажем, музыка Римского-Корсакова), а ведь именно в сфере глубинного «искусства представлениям Рихтер особенно значителен.

В исполнительстве пианиста великолепно воплощаются мужественный напор и стремительная, волевая активность, а с другой стороны, обаятельная сказочность, строгость лирического высказывания, графическая «чистота» и «прямота» ведения кантиленного рисунка. Рихтер умеет в острых контрастах сопоставить жесткую озлобленность с нежной поэтичностью, черты ярости, варварства и жестокости с мягкой задумчивостью, чисто русской элегической печалью, прелестью детской наивности. Такое совершенное перевоплощение в мир прокофьевских образов имеет в пианистическом искусстве не столь много аналогий. Напомним их: Глен Гульд - и «мир» Баха; К. Игумнов - и лирика Чайковского; В. Софроницкий - и Скрябин (пожалуй, и Шуман также); В. Гизекинг - и Дебюсси. А далее «безусловное» уже переходит в «условность», в споры, в субъективные оценки и вкусовые разногласия...

Мы не ставим своей задачей подробно осветить все, что исполняет Рихтер из творчества близкого ему по духу и пианизму композитора. Отметим только, что Рихтер полностью раскрывает свою способность к выражению особого характера интимной лирики Прокофьева, в частности его «Мимолетностей». Какие-то невидимые, и, на первый взгляд, парадоксальные связи и ассоциации вызывает это исполнение с образами Шуберта в трактовке того же пианиста (по линии самоограничения, сдержанности, строгости и чистоты воплощения лирических чувств). Ведь лирика Прокофьева при всем своем огромном отличии от шубертовской также не допускает той открытости выражения, которая свойственна, например, Чайковскому или Рахманинову, Шопену или Листу!

«Прокофьев и Рихтер» - это тема специального изучения и, пожалуй, еще в большей степени, чем «Прокофьев и Ростропович», «Прокофьев и Ойстрах» или «Прокофьев и Долуханова». Счастье, что Прокофьев нашел при жизни конгениальных толкователей своего творчества, но и среди названных лучших исполнителей имя Рихтера будет всегда стоять особняком, ибо и для Рихтера творчество Прокофьева - нечто большее, чем просто любимая и близкая музыка. В прокофьевском творчестве конденсированно выявился весь титанический талант Рихтера-интерпретатора. Без произведений Прокофьева было бы просто невозможно полноценное представление о Рихтере-пианисте.

Одним из выдающихся исполнителей фортепианной музыки Прокофьева является Эмиль Гилельс. Его искусство интерпретации прокофьевских произведений неоднократно отмечал и сам композитор. В период своего становления как музыканта и еще чрезмерного увлечения виртуозной стороной пианизма Гилельс раскрывал по преимуществу активно-волевые, динамично-напористые и стихийно-радостные черты прокофьевской музыки. Однако пианист прошел огромный путь развития к подлинному мастерству большого художника и тогда в его исполнительском творчестве выявился со всей силой и Прокофьев-лирик, и Прокофьев-мыслитель. Сдержанность прокофьевской лирики, ее светлая сказочность воплощаются Гилельсом на исключительно высоком художественном уровне. В его исполнении покоряет ясность представляемого образа и соответственная определенность намерений. Фразировка Гилельса в произведениях Прокофьева точна, пластична и скульптурно завершена. Звук до предела «выверен», «отмерен» (впрочем, иногда пианист злоупотребляет не свойственной музыке Прокофьева «теноровой кантабильностью»). Лепка формы архитектонично уравновешена. Шедеврами его исполнительского искусства являются Третий концерт, Вторая соната, а в последнее время и Восьмая соната, во многом переосмысленная им по сравнению с предыдущими интерпретациями. В большом прокофьевском репертуаре пианиста еще Третья, Седьмая сонаты и множество пьес различной формы.

Яркое впечатление оставляют интерпретации Я. Заком Второго концерта и Четвертой сонаты Прокофьева. Зак раскрывает по преимуществу эпическую природу и монументализм прокофьевской музыки, а также ее, в широком понимании, классические черты. Его репертуар прокофьевских произведений очень велик, а частота выступлений пианиста с прокофьевскими программами показывает не только любовь к творчеству композитора, но и серьезные просветительские намерения. Значение его прокофьевских программ в этом отношении трудно переоценить, в особенности вечера из трех концертов (Первого, Второго и Третьего) или вечера из пяти сонат (Второй, Третьей, Четвертой, Шестой и Седьмой).

К группе пианистов-«прокофьевцев» необходимо отнести А. Ведерникова - первого исполнителя ряда произведений композитора, автора многих транскрипций и активного пропагандиста музыки Прокофьева. Для репертуара Ведерникова характерно активное исполнение произведений зарубежного (особенно «парижского») периода творчества (Четвертый концерт, Пятая соната, цикл «Мысли» и другие), по-видимому, особенно интересующего его.

У многих советских пианистов произведения Прокофьева хотя и не составляли основу репертуара, но входили в него как важнейшая составная часть. Интерпретация ими некоторых произведений оставила неизгладимый след в советской исполнительской прокофьевиане.

Много сделало для приобщения нашего слушателя к творчеству Прокофьева старшее поколение советских пианистов: К. Игумнов (Четвертая соната, «Сказки старой бабушки»), С. Фейнберг (первый исполнитель Третьего концерта в СССР), Г. Нейгауз (Третья соната, а особенно, «Мимолетности» и ряд миниатюр) (Значение Г. Нейгауза как истолкователя творчества Прокофьева, конечно, особенно велико, ибо кроме прекрасного собственного исполнения он еще воспитал в нескольких поколениях пианистов чуткое отнощепие к специфике фортепианной музыки композитора.) . С большим размахом, яркостью и типично «скифствующей» резкостью интонирования исполняла Прокофьева М. Юдина (Второй концерт, цикл пьес «Ромео и Джульетта», некоторые «Мимолетности»). Однако стиль ее исполнения во многом сближается с экспрессионистским и явно лишен прокофьевской целомудренности.

Трактовку несколько лиризированную, смягченную, с нередкими тенденциями к вокальной кантабильности обнаружил еще в конце 20-х годов Л. Оборин (Третий концерт, первое исполнение обеих сонат для скрипки с фортепиано совместно с Д. Ойстрахом, Вторая, Третья и Седьмая сонаты). Здесь пианист в основном продолжал традиции своего учителя К. Игумнова, хотя его репертуар и вышел за пределы «лирического Прокофьева», которым ограничивал себя Игумнов.

Оставила значительный след в советской пианистической прокофьевиане М. Гринберг (Третья, Пятая в обеих редакциях и Шестая сонаты, цикл пьес «Ромео и Джульетта»). Как всегда, в ее исполнении много творческой мысли, интересных решений, свежих прочтений.

40-е и 50-е годы выдвинули ряд молодых талантливейших интерпретаторов фортепианных произведений Прокофьева. Весьма содержательными и мастерскими исполнителями показали себя Д. Башкиров (Четвертая соната, ряд «Мимолетностей» и пьес из «Ромео и Джульетты», а в 60-х годах - вдохновенно интерпретируемая Восьмая соната), Р. Керер (Первый концерт, Третья соната, «Наваждение», Токката), Т. Николаева (Третья и Восьмая сонаты, Первый, Третий и Пятый концерты), Л. Берман (Восьмая соната), М. Воскресенский (Сонатины, ор. 54 и другие пьесы), Ст. Нейгауз (Восьмая соната и множество пьес), В. Мержанов (Шестая соната). В исполнении Керера впечатляет суровость и аскетичность трактовки, волевой импульс, а также безукоризненное мастерство; в исполнении Башкирова - обостренный психологизм (в «Мимолетностях») и осовремененная романтизация (в Четвертой сонате, «Разлуке» из «Ромео и Джульетты», а в особенности в Восьмой сонате); у Николаевой - сосредоточенная углубленность, монументальное мышление; у Бермана- цельность замысла и блестящая виртуозность воплощения; у Воскресенского - тонкость и точность исполнительских намерений, «контурность» образного рисунка. Графична, скульптурно отточена и по-прокофьевски жестка Шестая соната у В. Мержанова; увлекательна своими внутренними импульсами, большой человечностью повествования Восьмая соната у Ст. Нейгауза.

Вдохновенно и блестяще исполняет Прокофьева за рубежом В. Горовиц (особенно Третий концерт и позднюю триаду сонат). Из зарубежных пианистов (преимущественно знакомых советскому слушателю по гастролям в СССР или записям) отметим еще Б. Джайниса (Третий концерт), Р. Серкина (Четвертый концерт), С. Франсуа (Второй и Третий концерты), В. Клайберна (несколько романтизируемая Шестая соната и лиризируемый Третий концерт), Ч. Боллета (потрясающая запись Второго концерта), Д. Поллака (Третья и вдохновенно интерпретируемая - несколько в листовском духе - Седьмая соната).

Все больше и больше исполняет Прокофьева пианистическая молодежь, все чаще звучат его произведения на конкурсах. Наконец, давно уже прочно вошел Прокофьев в учебные программы консерваторий всего мира. Триумфальное шествие фортепианных произведении Прокофьева по концертным эстрадам является естественным отражением всемирного признания творчества нашего гениального соотечественника.

«Я счастлив и горд, - пишет Д. Шостакович, - что мне выпало счастье быть свидетелем блистательного расцвета гения Прокофьева... Никогда не устану вслушиваться в его музыку, изучать его драгоценный опыт ».

В. Дельсон, 1973 год

Сергей Прокофьев – выдающийся русский композитор и личность уникальной судьбы. Человек, обладающий удивительными способностями и поступивший в петербургскую консерваторию, когда ему было только 13. Человек, уехавший после революции за границу, но вернувшийся в СССР – с почетом и без клейма «перебежчика». Человек, обладающий непоколебимой устремленностью, которого не сломили жизненные трудности. Он был обласкан властью, имел высшие государственные награды, а затем, еще при жизни, предан забвению и опале. Человек, которого называют «единственным гением» ХХ века и чьи удивительные произведения восхищают слушателей по всему миру.

Краткую биографию Сергея Прокофьева и множество интересных фактов о композиторе читайте на нашей странице.

Краткая биография Прокофьева

Родом Сергей Сергеевич Прокофьев из украинского села Сонцовка. Существуют разные версии даты его рождения, но целесообразно указать ту, которую указал он сам в «Автобиографии» - 11 (23) апреля 1891 года. Кажется, что он уже родился композитором, ведь благодаря маме, Марии Григорьевне, превосходно игравшей на фортепиано, дом Прокофьевых был полон музыки. Интерес к инструменту побудил маленького Сережу начать учиться играть. С 1902 года Сергея Прокофьева начал учить музыке Р.М. Глиэр .

Прокофьев становится студентом столичной консерватории в 1904 году. Через пять лет он выпускается с композиторского отделения, а еще через пять - с фортепианного, став лучшим выпускником. Концертировать начинает в 1908. Дебют был исключительно благосклонно оценен критиками, отмечались и исполнительский талант, и композиторская оригинальность. С 1911 года издаются ноты его произведений. Поворотным событием в судьбе молодого Прокофьева стало знакомство с С.П. Дягилевым в 1914 году. Благодаря союзу антрепренера и композитора появились на свет четыре балета. В 1915 году Дягилев организовал первое зарубежное выступление Прокофьева с программой, состоящей из его сочинений.

Революцию Прокофьев воспринял как разрушение, «резню и дичь». Поэтому уже в следующем году отправился в Токио, а оттуда – в Нью-Йорк. Он долгое время прожил во Франции, гастролируя по старому и новому свету как пианист. В 1923 году женился на испанской певице Лине Кодине, у них родились двое сыновей. Приезжая на выступления в Советский Союз, Прокофьев видит исключительно радушный, даже роскошный, прием властей, грандиозный, невиданный им за границей, успех у публики, а также получает предложение вернуться и обещание статуса «первого композитора». И в 1936 году Прокофьев с семьей и имуществом переезжает жить в Москву. Власти его не обманули - роскошная квартира, вышколенная обслуга, заказы сыпятся как из рога изобилия. В 1941 году Прокофьев уходит из семьи к Мире Мендельсон.

Неожиданными драматическими событиями начался 1948 год. Фамилия Прокофьева была упомянута в постановлении партии «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели». Композитора причислили к «формалистам». Как следствие, некоторые его сочинения, в частности Шестая симфония, были запрещены, остальные - почти не исполнялись. Впрочем, уже в 1949 году эти ограничения были сняты личным распоряжением Сталина. Оказалось, что даже «первый композитор» страны не принадлежит к касте неприкасаемых. Не прошло и десяти дней после публикации разгромного постановления, как арестовали первую жену композитора, Лину Ивановну. Ее осудили на 20 лет лагерей за шпионаж и измену Родине, выйдет на свободу она только в 1956. Здоровье Прокофьева заметно ухудшилось, врачи советовали ему почти не работать. Тем не менее в 1952 году он лично присутствовал на первом исполнении своей Седьмой симфонии, а музыку писал даже в последний день своей жизни. Вечером 5 марта 1953 года сердце Сергея Прокофьева остановилось...

Прокофьев - композитор

Из биографии Прокофьева мы знаем, что в пять лет Сережа придумал и наиграл на фортепиано свою первую пьесу (ноты записывала Мария Григорьевна). Посетив в 1900 году московские постановки «Фауста » и «Спящей красавицы », ребенок настолько вдохновился услышанным, что всего через полгода появилась на свет его первая опера «Великан». Уже к моменту поступления в консерваторию набралось несколько папок сочинений.

Замысел своей первой большой оперы по сюжету романа Ф.М. Достоевского «Игрок », который еще в юности Прокофьев задумал перенести на оперную сцену, обсуждался композитором в первую очередь с С. Дягилевым. Который, однако, идеей не заинтересовался. В отличие от главного дирижера Мариинского театра А. Коутса, поддержавшего ее. Опера была завершена в 1916 году, было сделано распределение партий, начались репетиции, но из-за несчастливой череды препятствий премьера так и не состоялась. Спустя время Прокофьевым была сделана вторая редакция оперы, но и ее Большой театр поставил только в 1974 году. При жизни композитора осуществилась только постановка второй редакции брюссельским театром Ла Монне в 1929 году, где опера исполнялась по-французски. Последним произведением, написанным и исполненным в дореволюционном Санкт-Петербурге, стала Первая симфония. В период жизни за рубежом были созданы: оперы «Любовь к трем апельсинам » и «Огненный ангел», три симфонии, множество сонат и пьес, музыка к фильму «Поручик Киже», концерты для виолончели , фортепиано, скрипки с оркестром.

Возвращение в СССР - это время стремительного творческого взлета Прокофьева, когда рождаются произведения, ставшие его «визитной карточкой» даже для тех, кто мало знаком с классической музыкой – балет «Ромео и Джульетта» и симфоническая сказка «Петя и волк». В 1940 году оперный театр им. К.С. Станиславского дает премьеру «Семена Котко». Тогда же была закончена работа над оперой «Обручение в монастыре», где соавтором либретто выступила М. Мендельсон.

В 1938 году увидел свет фильм С. Эйзенштейна «Александр Невский», которому через несколько лет было суждено стать символом борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. Музыку этого фильма, как и второй монументальной картины режиссера «Иван Грозный», написал Сергей Прокофьев. Годы войны были ознаменованы эвакуацией на Кавказ, а также работой над тремя крупными произведениями: Пятой симфонией, балетом «Золушка» , оперой «Война и мир ». Автором либретто этой оперы и последующих произведений композитора стала его вторая супруга. Послевоенный период примечателен прежде всего двумя симфониями – Шестой, которую считают своеобразным реквиемом по жертвам войны, и Седьмой, посвященной юности и надеждам.

Интересные факты:

• Редакция оперы «Игрок», написанная для Мариинского театра в 1916 году, так никогда и не была поставлена на его сцене. Премьера второй редакции состоялась только в 1991 году.
• При жизни Прокофьева в СССР были поставлены только 4 его оперы. При этом – ни одной в Большом театре.
• У Сергея Прокофьева остались две законных вдовы. За месяц до ареста Л. Прокофьевой, не дававшей ему развод то ли из соображений собственной безопасности, то ли по причине того, что искренне не хотела отпускать любимого человека, композитор женился повторно. Ему посоветовали воспользоваться юридическими нормами указа о воспрещении браков с иностранцами, признававшего церковный брак с Линой Ивановной, заключенный в Германии, недействительным. Прокофьев поспешил узаконить отношения с М. Мендельсон, тем самым подставив бывшую жену под удар советской репрессивной машины. Ведь она росчерком пера и против своей воли из жены Прокофьева превратилась в одинокую иностранку, поддерживающую отношения с другими иностранцами Москвы. По возвращении из лагеря, первая жена композитора в судебном порядке восстановила все свои супружеские права, в том числе на значительную часть наследства.
• Композитор был блестящим шахматистом . «Шахматы – это музыка мысли» - один из его самых известных афоризмов. Однажды ему даже удалось выиграть партию у чемпиона мира по шахматам Х.-Р. Капабланки.

• С 1916 по 1921 год Прокофьев собирал альбом автографов своих друзей, которые отвечали на вопрос: «Что вы думаете о солнце?». Среди ответивших – К. Петров-Водкин, А. Достоевская, Ф. Шаляпин, А. Рубинштейн, В. Бурлюк, В. Маяковский, К. Бальмонт. Творчество Прокофьева часто называют солнечным, оптимистичным, жизнерадостным. Даже место его рождения в некоторых источниках называют Солнцевкой.
• В биографии Прокофьева отмечается, что в первые годы выступлений композитора в США, его там называли «музыкальный большевик». Американская публика оказалась слишком консервативной для понимания его музыки. Кроме того, у нее уже был свой русский кумир – Сергей Рахманинов.
• По возвращении в СССР Прокофьеву предоставили просторную квартиру в доме на Земляном валу, 14, где, в частности, проживали: летчик В. Чкалов, поэт С. Маршак, актер Б. Чирков, художник К. Юон. А также позволили привезти с собой синий «Форд», купленный за рубежом, и даже обзавестись личным водителем.
• Современники отмечали умение Сергея Сергеевича со вкусом одеваться. Его не смущали ни яркие тона, ни смелые сочетания в одежде. Он любил французские духи и дорогие аксессуары – например, галстуки, хорошие вина и изысканные блюда.
• Сергей Прокофьев 26 лет вел подробный личный дневник. Но после переезда в Советский Союз решил, что разумнее больше этого не делать.

• После войны Прокофьев в основном жил на даче в подмосковном поселке Николина гора, которую купил на деньги пятой сталинской премии. В Москве его домом были три комнаты в коммунальной квартире, где помимо композитора с супругой проживал и отчим Миры Абрамовны.
• Композитор часто включал в свои произведения фрагменты и мелодии более ранних работ. Среди примеров:
  - музыка балета «Ала и Лоллий», от постановки которого отказался С. Дягилев, переработана Прокофьевым в Скифскую сюиту;
  - музыка Третьей симфонии взята из оперы «Огненный ангел»;
  - Четвертая симфония родилась из музыки балета «Блудный сын»;
  - тема «Степь татарская» из картины «Иван Грозный» легла в основу арии Кутузова в опере «Война и мир».
• «Стальной скок» впервые увидел российскую сцену только в 2015 году, через 90 лет после его создания.
• Работу над дуэтом Катерины и Данилы из балета «Сказ о Каменном цветке» композитор закончил за несколько часов до своей смерти.
• Жизни С.С. Прокофьева и И.В. Сталина оборвались в один день, из-за чего о кончине композитора было объявлено по радио с опозданием, а организация похорон значительно затруднена.

Сергей Прокофьев и кино

Создание музыки для кинофильмов композитором такого уровня не имеет прецедентов в искусстве. В 1930 – 40 годах Сергей Прокофьев написал музыку для восьми фильмов. Один из них, «Пиковая дама» (1936), так и не увидел свет из-за пожара на «Мосфильме», уничтожившего пленки. Музыка Прокофьева к первому же фильму, «Поручик Киже», стала невероятно популярна. На ее основе композитор создал симфоническую сюиту, которая исполнялась оркестрами по всему миру. На эту музыку впоследствии создано два балета. Однако Прокофьев не сразу принял предложение создателей фильма – первой его реакцией был отказ. Но после прочтения сценария и детального обсуждения режиссерского замысла, идея его заинтересовала и, как он отмечал в своей «Автобиографии», над музыкой к «Поручику Киже» он работал быстро и с удовольствием. Создание сюиты потребовало больше времени, переоркестровки и даже переработки некоторых тем.

В отличие от «Поручика Киже», предложение о написании музыки к фильму «Александр Невский » Прокофьев принял, не раздумывая. С Сергеем Эйзенштейном они были давно знакомы, Прокофьев даже относил себя к поклонникам режиссера. Работа над картиной стала торжеством настоящего сотворчества: иногда композитор писал музыкальный текст, а режиссер на его основе строил съемки и монтаж эпизода, иногда Прокофьев отсматривал готовый материал, пальцами по дереву отстукивая ритмы и принося через некоторое время готовую партитуру. Музыка «Александра Невского» воплотила все основные черты таланта Прокофьева и по достоинству вошла в золотой фонд мировой культуры. В годы войны Прокофьев создает музыку к трем патриотическим картинам: «Партизаны в степях Украины», «Котовский», «Тоня» (из киносборника «Наши девушки»), а также к биографической картине «Лермонтов» (вместе с В. Пушковым).

Последней по времени, но не по значимости стала работа Прокофьева над фильмом С. Эйзенштейна «Иван Грозный», которая началась в Алма-Ате. Музыка «Ивана Грозного» своей народно-эпической мощью продолжает темы «Александра Невского». Но вторая совместная картина двух гениев состоит не только из героических сцен, а повествует и об истории боярского заговора и дипломатических интриг, что потребовало более разнопланового музыкального полотна. Эта работа композитора была отмечена Сталинской премией. Уже после кончины Прокофьева музыка «Ивана Грозного» послужила основой для создания оратории и балета.

Несмотря на то, что удивительная судьба Сергея Прокофьева могла бы лечь в основу интереснейшего сценария фильма, художественных картин о жизни композитора до сих пор нет. К различным годовщинам – со дня рождения или смерти – создавались только телевизионные фильмы и передачи. Возможно, это связано с тем, что никто не берется однозначно трактовать неоднозначные поступки Сергея Сергеевича. По каким причинам он вернулся в СССР? Был ли советский период его творчества конформизмом или новаторством? Почему распался его первый брак? Почему он позволил Лине Ивановне опрометчиво отказаться от эвакуации из военной Москвы, не вывезти хотя бы детей? И волновало ли его вообще хоть что-нибудь, кроме собственного тщеславия и творческой реализации - судьба арестованной первой жены и родных сыновей, например? На эти и многие другие острые вопросы ответов нет. Есть мнения и домыслы, которые могут оказаться несправедливыми к великому композитору.