"И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл"

Первым в процессе организации нового кабаре встал совершенно логичный и, одновременно, сложный вопрос о помещении для будущего клуба «Общества интимного театра». О решении устроить будущее место встреч богемы в подвале, участники тех событий вспоминают по-разному. Режиссер Н.В. Петров так описал этот этап создания кабаре: «Мы были уверены, что помещаться наш клуб должен обязательно в подвале. И только Борис Пронин был против подвала, утверждая, что не в землю должны мы зарываться, а стремиться ввысь, и поэтому искать нужно мансарду или чердак». С.С. Шульц указывает на то, что, помещение для задуманного клуба Пронин искал долго и, наконец, подходящим он определил подвал в доме Дашкова (№ 5 на Михайловской площади), где когда-то хранились вина бывшего владельца, и где в настоящее время проживал сам Пронин.

Не менее важным был вопрос и о названии для будущего клуба «Общества интимного театра». Н. Петров так вспоминал о появлении такого оригинального названия: «В один из дней, когда мы в поисках свободного подвала из одной подворотни заглядывали в другую, А.Н. Толстой неожиданно сказал:
— А не напоминаем ли мы сейчас бродячих собак, которые ищут приюта?..
— Вы нашли название нашей затее, — воскликнул Н.Н. Евреинов. — Пусть этот подвал называется «Бродячая собака»!
Название всем очень понравилось, и все поздравляли Толстого».

Подвал расположился в самом сердце града Петра, ставшего "невольным памятником" многим из тех, кто был завсегдатаем "Собаки".

Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в э рмитажных залах...

Подвал «Бродячая собака» Художественного общества интимного театра был торжественно открыт в новогоднюю ночь с 31 декабря 1911 года на 1 января 1912 года.

Посетитель попадал в подвал, спустившись по узкой крутой лестнице под навесом, которую освещал красный фонарь. Сначала он попадал в крошечную гардеробную.

Подлинный вход в подвал - со двора, а не с улицы (фото кликабельны)

В «Бродячей собаке» две «залы» — однa побольше, другaя совсем крохотнaя. Это обыкновенный подвaл, кaжется, в прошлом ренсковский погреб.

Теперь стены пестро рaсписaны Судейкиным, Белкиным, Кульбиным. Поверхность стен в одной из комнат ломала кубическая живопись Н. Кульбина, дробившие ее плоскость разноцветные геометрические формы хаотически налезали друг на друга. Другую комнату от пола до замыкающих сводов расписал Судейкин фигурами женщин, детей, арапчат, изогнувшимися в странном изгибе, невиданными птицами, прихотливо переплетенными с фантастическими цветами. Их болезненно-избыточная роскошь, сталкивающая лихорадочно-красное с ядовито-зеленым, вызывала в памяти образы «Цветов зла» Бодлера.

Подлинная роспись, конечно, не сохранилась и практически не осталось графических материалов. А поскольку новых Судейкиных не наблюдается, возродившие подвал решили оставить стены "как есть".

"В глaвной зaле вместо люстры выкрaшенный сусaльным золотом обруч. Ярко горит огромный кирпичный кaмин. На одной из стен большое овaльное зеркaло. Под ним длинный дивaн — особо почетное место. Низкие столы, соломенные тaбуретки. Все это потом, когдa «Собака» перестaлa существовaть, с нaсмешливой нежностью вспоминaлa Aннa Aхматовa:
Есть еще четверостишие Кузминa:

Что же касается герба, то его автор, художник-«мирискусник» М.В.Добужинский, на фоне рыцарского щита изобразил сидящего бродячего пса, положившего лапу на античную маску. Герб все время существования кабаре висел над входом в него.

"«Бродячая собака» была открыта три раза в неделю: в понедельник, среду и субботу. Собирались поздно, после двенадцати. К одиннадцати часам, официальному часу открытия, съезжались одни «фармацевты». Тaк нa жaргоне «Собаки» звались все случайные посетители от флигель-aдъютaнтa до ветеринарного врача. Они платили за вход три рубля, пили шампанское и всему удивлялись.

Чтобы попасть в «Собаку», надо было разбудить сонного дворникa, пройти два засыпанных снегом дворa, в третьем завернуть налево, спуститься вниз ступеней десять и толкнуть обитую клеенкой дверь. Тотчас же вaс ошеломляли музыка, духота, пестрота стен, шум электрического вентилятора, гудевшего, как аэроплан.
Вешальщик, заваленный шубами, отказывался их больше брать: «Нету местов». Перед маленьким зеркалом толкутся прихорашивающиеся дамы и загораживают проход. Дежурный член правления «общества интимного театра», как официально называется «Собака», хватает вас за рукав: три рубля и две письменные рекомендации, если вы «фармацевт», полтинник — со своих. Наконец все рогатки пройдены. Директор «Собаки» Борис Пронин, «доктор эстетики гонорис кауза», как напечатано на его визитных карточках, заключает гостя в объятия. «Ба! Кого я вижу?! Сколько лет, сколько зим! Где ты пропадал? Иди! — жест куда-то в пространство. — Наши уже все там».
И бросается немедленно к кому-нибудь другому. Свежий человек, конечно, озадачен этой дружеской встречей. Не за того принял его Пронин, что ли? Ничуть! Спросите Пронина, кого это он только что обнимал и хлопал по плечу. Почти, наверное, разведет руками: «А черт его знает»…"(Георгий Иванов, из«Петербургских воспоминаний» )

Те же, кто к разряду «фармацевтов» не относился, был желанным гостем «Собаки», каждый из которых непременно должен был сделать запись в «Свиной книге», — наверное, наиболее известной традиции кабаре, о которой в своих воспоминаниях писали почти все посетители. В памяти Вл. Пяста также сохранилась эта деталь жизни «подвала»: «В «Свиной Собачьей Книге», — называвшейся так странно <…> оттого, что эта толстая книга нелинованной бумаги была заключена в переплет из свиной кожи, — в «Свиной» книге много было записано отличнейших экспромтов, не только присяжных поэтов легкого жанра, <…> но и более серьезных, в том числе интереснейшие стихи Мандельштама, Маяковского и скольких еще!»
А. Толстой принес эту книгу и начал ее своим четверостишием Всего было две «Свиных книги» за время существования «Собаки». До сих пор мы не знаем, где они, и существуют ли вообще. Исследователь «Бродячей собаки» С.С. Шульц мл. полагает, что они погибли в годы революции и приводит рассказ Н.В. Петрова о том, что его знакомому завернули селедку в два листа с автографом Е.Б. Вахтангова, по происхождению явно похожие на листы из «Свиной книги». Однако тот же автор приводит цитату О. Высотской, что Пронин «напал на след» в конце 30-х годов. По другим данным, розыском занимался В. Шкловский, также достигший определенных результатов. Но как бы то ни было, уже почти 90 лет судьба бесценного «архива» кабаре остается неизвестной. Найдись она сегодня, «многое из того, что кажется необъяснимым сегодня в русской художественной жизни начала нашего века получило бы ясность и правильное истолкование».

С необычайной трогательностью всю свою жизнь вспоминала «Подвал Бродячей собаки» А. Ахматова. Ахматова выразила свое отношение к кабаре в написанных произведениях.
После закрытия кабаре А. Ахматовой судьбой были уготованы еще две встречи с «Собакой» — реальная и творческая.
В новогоднюю ночь 1941 г., спустя почти 30 лет после ночи 1913 г., тени близких и таких далеких современников явились к ней накануне пришествия в Россию другой мировой войны и навсегда остались в «Поэме без героя»: «Полночной Гофманианой» пронесся перед ней весь серебряный век: Мейерхольд, Гумилев, Блок, Глебова-Судейкина и Вс. Князев, — пронеслось все, в том числе и «Бродячая собака», вошедшая в поэму такими строками: «На Исакьевской ровно в шесть… / Как-нибудь побредем по мраку / Мы отсюда еще в «Собаку»… / «Вы отсюда куда?» — / «Бог весть!».

Реальная же встреча с «Собакой» произошла в августе 1941 г., когда уже шла война. Ахматова вместе с Б.В. Томашевским ехали через Михайловскую площадь, где «их застала воздушная тревога, и все из трамвая бросились в подворотню, поглубже, налево, в подвал». Этот подвал и оказался помещением «Бродячей собаки».
Встреча с тенью прошлого произвела сильное впечатление на Ахматову. Можно сказать, что ей повезло: память пришла к ней в реальном, осязаемом виде в отличие от других посетителей кабаре. Но все равно все они помнили, так или иначе, о «Собачьем» приюте во втором дворе на Михайловской площади, где разыгрывались нешуточные страсти, рождались и умирали произведения искусства и гибли люди...

1 января 1913 г. «Бродячей собаке» исполнился 1 год. "Согласно афише, «Бродячая собака» будет праздновать первую свою годовщину и желала бы видеть у себя ближайших друзей своих. <…>
Кавалерам ордена «Собаки» и имеющим знаки отличия — быть при таковых».
Мы имеем и достаточно полную программу вечера. «На вечере предполагалась
программа «Кинематограф».
Обзор художественных выступлений иактивной деятельности «Собаки»: 1) Члены правления — Подгорный, Пронин,
Петров, Уварова, Зонов, Богословский, Крушинский (вальс). <…>
4) Гимн Городецкого (Цыбульский), 5) Как живет и работает гр. Ал. Н. Толстой (полька),
6) Попытка кн. Волконского впервые проникнуть в «Собаку» (гамма) <…>
11)
Экстренное совещание правления Электрического О-ва по вопросу о лишении
«Бродячей собаки» освещения за невзнос платы (похоронный марш),
12)
Объяснение члена Правления Пронина со старшим дворником по поводу
квартирной платы («Ты не шей мне, матушка…») <…>
Хованская на эстраде (Испания) <…>
17) Евреинов встречает Новый год в Финляндии («Куда, куда вы удалились»),
18) Пресняков в семейном кругу («Чижик, чижик…»),
19) «Скала смерти или голос жизни», оперетта Цыбульского и Гибшмана <…>
24) Выставка Кульбина, 25) Дейкарханова исполняет английскую шансонетку <…>
27) Маска Юрия Михайловича Юрьева, Первого кавалера Ордена Собаки (туш 3 раза),
28) Гибшман в «Черепослове» <…> 29) Додина и Радина, Дези и Джон или Потемкин и Романов <…>
32) Подвал в настоящую минуту и «Les artistes chez sois», 33) Гимн.»

М. Кузминым был написан специальный гимн, посвященный годовщине кабаре, слова которого приводит в своих воспоминаниях Б. Лившиц, чтобы «спасти их от забвения».
<...>
Наши девы, наши дамы,
Что за прелесть глаз и губ!
Цех поэтов - все "Адамы",
Всяк приятен и не груб.
Не боясь собачей ямы,
Наши шумы, наши гамы,
Посещает, посещает, посещает Сологуб.

И художники не зверски
Пишут стены и камин:
Тут и Белкин, и Мещерский,
И кубический Кульбин.
Словно ротой гренадерской
Предводительствует дерзкий
Сам Судейкин, Сам Судейкин,
Сам Судейкин господин.
<...>

Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.

Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.

Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.

О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.

Танцовщица - это, очевидно, Ольга Глебова-Судейкина, актриса, одна из самых красивых, ярких и одарённых женщин своего времени. Молодой и талантливый художник Сергей Судейкин, познакомившись осенью
1906 года с очаровательной актрисой Ольгой Глебовой, не смог устоять перед её обаянием, да и сама Ольга почти сразу же влюбилась в своего будущего мужа. Они поженились в начале 1907 года, и первое время молодые
супруги были просто неразлучны. Но потом Сергей стал охладевать к ней, потом он заявил, что не любит её и что изменяет ей направо и налево...

Стихотворение написано до разыгравшейся трагедии. Ахматова, несомненно, умела пророчествовать.

Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, -

Словно с вазы чернофигурной
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.

А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?

Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?

Юный поэт, двадцатилетний гусар Всеволод Князев, подсмотрел как-то ночью, что "петербургская кукла, актерка" Глебова-Судейкина, в которую он был исступленно влюблен, воротилась домой не одна, и, недолго думая, в ту же минуту пустил себе пулю в лоб перед самой дверью, за которой она заперлась со своим более счастливым возлюбленным:
Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик, он выбрал эту.
Первых он не стерпел обид.
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид...
……………………………
Кто за полночь под окнами бродит,
На кого беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь --
Тот и видел, как стройная маска
На обратном "Пути из Дамаска"
Возвратилась домой не одна.
Уж на лестнице пахнет духами,
И гусарский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит,
Он тебе, он своей Травиате,
Поклониться пришел. Гляди.
Не в проклятых Мазурских болотах.
Не на синих Карпатских высотах...
Он на твой порог...
Поперек..,
Да простит тебя Бог!
("Поэма без героя")

За несколько лет до смерти, в декабре 1959 года, Анна Ахматова так рассказала о том, что именно послужило для неё толчком к написанию «Поэмы без героя»:
"Первый росток (первый росточек, толчок), который я десятилетиями скрывала от себя самой, это, конечно, запись Пушкина: «Только первый любовник производит… впечатление на женщину, как первый убитый на войне…». Всеволод был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу… что они навсегда слились для меня.
Вторая картина, навсегда выхваченная прожектором памяти из мрака прошлого, это мы с Ольгой после похорон Блока, ищущие на Смоленском кладбище могилу Всеволода (1913). «Это где-то у стены», — сказала Ольга, но найти не могла.
Я почему-то запомнила эту минуту навсегда."...

"Пронин и Цыбульский, такие разные и по характеру, и по внешности, дополняя друг друга, сообща ведут маленькое, но сложное хозяйство «Собаки». Вечный скептицизм «графа» охлаждает не знающий никаких пределов размах «доктора эстетики». И, напротив, энергия Пронина оживляет Обломова-Цыбульского. Действуй они порознь, получился бы, должно быть, сплошной анекдот. Впрочем, анекдотического достаточно и в их совместной деятельности.
Раз, выпив не в меру за столиком какого-то сановного «фармацевта», Пронин, обычно миролюбивый, затеял ссору с адвокатом Г. Из-за чего заварилась каша, я не помню. Из-за кого-то вздор, разумеется. Г. был тоже немного навеселе. Слово за слово — кончилось тем, что Г. вызвал директора «Собаки» на дуэль. Нутро проспавшийся Пронин и Цыбульский стали совещаться. Отказаться от дуэли? Невозможно — позор. Решили драться на пистолетах. Присмиревший Пронин остался дома ждать своей участи, а Цыбульский, выбритый и торжественный, отправился секундантом к Г. на квартиру. Проходит полчаса, час. Пронин волнуется. Вдруг — телефонный звонок Цыбульского: «Борис, я говорю от Г. Валяй сейчас же сюда — мы тебя ждем! Г. — замечательный тип, и коньяк у него великолепный»." (Георгий Иванов, из«Петербургских воспоминаний» )

Маскарады, арлекинады, вечера художественной пластики, чествования поэтов, драматургов, писателей, актеров — К. Бальмонта, Ф. Маринетти, Э. Верхарна, П. Фора, М. Линдера; "собачьи карусели", капустники, гала-концерты, вечера "великопостной магии", вечера песни и танца; поэтические вечера; разнообразные драматические постановки и пантомимы, лекции и диспуты на самые неожиданные, но, как правило, оказывавшиеся очень злободневными темы; художественные выставки картин русских и зарубежных художников, гравюр, офортов, миниатюр; недели и вечера кавказского искусства, вечера футуристов, Метерлинка и французского символизма, "Цеха поэтов", современной русской прозы, наконец, праздничные банкеты и застолья — все это шло непрерывной чередой, прерываясь лишь с мая по август.

"Ражий Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку. О.А. Судейкина, похожая на куклу, с прелестной, какой-то кукольно-механической грацией танцует «полечку» — свой коронный номер. Сам «метр Судейкин», скрестив по-наполеоновски руки, с трубкой в зубах мрачно стоит в углу. Его совиное лицо неподвижно и непроницаемо. Может быть, он совершенно трезв, может быть, пьян — решить трудно. Князь С.М. Волконский, не стесняясь временем и местом, с жаром излагает принципы Жака Далькроза. Барон Н.Н. Врангель, то вкидывая в глаз, то роняя (с поразительной ловкостью) свой моноколь, явно не слушает птичьей болтовни своей спутницы, знаменитой Паллады Богдановой-Бельской, закутанной в какие-то фантастические шелка и перья. За «поэтическим» столом идет упражнение в писании шуточных стихов. Все ломают голову, что бы такое изобрести. Предлагается, наконец, нечто совсем новое: каждый должен сочинить стихотворение, в каждой строке которого должно быть сочетание слогов «жора». Скрипят карандаши, хмурятся лбы. Наконец, время иссякло, все по очереди читают свои шедевры.
Или:
Под аплодисменты ведут автора, чья «жора» признана лучшей, записывать ее в «Собачью книгу» — фолиант в квадратный аршин величиной, переплетенный в пеструю кожу. Здесь все: стихи, рисунки, жалобы, объяснения в любви, даже рецепты от запоя, специально для графа О"Контрэр. Петр Потемкин, Хованская, Борис Романов, кто-то еще — прогнав с эстрады поэта Мандельштама, пытавшегося пропеть (Боже, каким голосом!) «Хризантемы» — начинают изображать кинематограф. Цыбульский душераздирающе аккомпанирует. Заменяя надписи на экране, Таиров объявляет: «Часть первая. Встреча влюбленных в саду у статуи Купидона» (Купидона изображает Потемкин, длинный и худой, как жердь). «Часть вторая: Виконт подозревает… Часть третья…»"(Георгий Иванов, из«Петербургских воспоминаний» )

13 января состоялся «Вечер, посвященный памяти Козьмы Пруткова», где согласно воспоминаниям очевидцев, особенно удивила всех некая Поликсена Сергеевна. Она, одетая в «генеральский мундир, стриженная, держала в руке большой корень хрена и по завету Пруткова «Смотри в корень», внимательно весь вечер на него смотрела, не говоря ни слова».

Осень 1913 г. в кабаре ознаменовалась появлением футуристов, а уже 23 декабря 1913 г. В. Шкловский сделал доклад на тему: «Место футуризма в истории языка», явившийся началом нового периода в жизни кабаре.

Этот
сезон был ознаменован еще одним ярким вечером, который не смогли забыть
посетители кабаре. 28 марта 1914 г. в «Собаке» танцевала Т.П.Карсавина. Это событие С. Судейкин описывал в воспоминаниях не менее красочно: «А вечер Карсавиной, этой богини воздуха. Восемнадцатый век — музыка Куперена. «Элементы природы» в постановке Бориса Романова, наше трио на старинных инструментах. Сцена среди зала с настоящими деревянными амурами 18-го столетия, стоявшими на дивном голубом ковре
той же эпохи при канделябрах. Невиданная интимная прелесть. 50 балетоманов (по 50 рублей место) смотрели затаив дыхание, как Карсавина выпускала живого ребенка — амура из клетки, сделанной из настоящих роз».
Об этом вечере вспоминала и сама Карсавина в «Театральной улице»: «Я танцевала <…> прямо среди публики на меленьком пространстве, окруженном гирляндами живых цветов».

… Вот на эстраде в царственной позе Анна Ахматова напевно читает свои стихи. В зале за столиком - Осип Мандельштам, похожий на молодого Пушкина, на клочке бумаги спешит запечатлеть это неповторимое мгновение:

Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль...

В прославленном подвале можно было встретить грузинскую княжну Саломею Николаевну Андронникову (Соломинку, как шутливо называли её друзья).
Своей выразительной внешностью Анна Ахматова привлекала многих художников. Н.Альтман, тогда ещё начинающий художник, вдохновлённый красотой Ахматовой, попросил её позировать.
В 1915 году был написан портрет поэтессы.

Неудивительно, что портрет не сразу приняли современники, особенно те из них, кому казалось, что альтмановский портрет разрушает их представления о художественном идеале и женском обаянии модели. О. Л.Делла-Вос-Кардовская писала: «Портрет, по-моему, слишком страшный.Ахматова там какая-то зеленая, костлявая, на лице и фоне кубистические плоскости, но за всем этим она похожа, похожа ужасно, как-то мерзко, в каком-то отрицательном смысле...»
Однако,уже в том же 1915 году портрет с большим успехом экспонировался на выставке художественного объединения «Мир искусства».

11 февраля 1915 года пришедший в «Бродячую собаку»
20-летний футурист Владимир Маяковский бросил в лицо «сытой» публике
стихотворение «Вам».

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как,-
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..

Если он приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре б***** буду
подавать ананасную воду!

Тогда у Маяковского ещё были патриотические порывы. Хотя сам он под пули лезть не спешил, во время войны отсиделся чертёжником.

Об этом в подробностях вспоминал Б. Пронин: «Я сидел с Верой Александровной — моей женой, которая очень признавала Маяковского. <…> Вдруг Маяковский обращается ко мне: «Боричка, разреши мне!» А он чувствовал, что его не любят, и на эстраду не пускают, что я и Кульбин — это единственные, кто за него, и это была его трагедия.
«Разреши мне выйти на эстраду, и я сделаю «эпатэ», немножко буржуев расшевелю». Тогда я, озлобленный тем, что вечер получился кислый, говорю Вере Александровне: «Это будет замечательно», и она говорит: «Шпарьте!»
Маяковский вышел и прочитал «Вам». Далее речь идет о том эффекте, который произвело стихотворение: «Все наши остервенели», и лишь М.Н.Волконский, а затем К.И. Чуковский, одобрительно высказались по поводу
прочитанного и смогли успокоить ситуацию."

Через некоторое время В. Маяковский снова выступил в «Бродячей собаке» с отрывками из своей первой поэмы «Облако в штанах». Желающих послушать эпатирующего публику поэта было так много, что не все зрители смогли поместиться в подвале кафе.

... "Понемногу «Собака» пустеет. Поэты, конечно, засиживаются дольше всех. Гумилев и Ахматова, царскоселы, ждут утреннего поезда, другие сидят за компанию. За компанию же едут на вокзал «по дороге» на Остров или Петербургскую сторону. Там, в ожидании поезда пьют черный кофе. Разговор уже плохо клеится, больше зевают. Раз так за кофеем пропустили поезд. Гумилев, очень рассердившись, зовет жандарма: «Послушайте, поезд ушел?» — «Так точно». — «Безобразие — подать сюда жалобную книгу!»
Книгу подали, и Гумилев исписал в ней с полстраницы. Потом все торжественно расписались. Кто знает, может быть, этот забавный автограф найдут когда-нибудь… " (Георгий Иванов, из«Петербургских воспоминаний» )

Ни Олечки Судейкиной не вспомнят, — Ни черную ахматовскую шаль, Ни с мебелью ампирной низких комнат — Всего того, что нам смертельно жаль. Георгий Иванов, 1931 год

Глава третья

И под аркой на Галерной...
А. Ахматова

В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
О. Мандельштам

То был последний год...
М. Лозинский

Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:

Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, -
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Втеер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан...
И всегда в темноте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул,
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный -
Настоящий Двадцатый Век.

А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Там за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?

Глава четвертая и последняя

Любовь прошла и стали ясны
И близки смертные черты.
Вс. К.

Угол Марсова поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:

Кто застыл у померкших окон,
На чьем сердце «палевый локон»,
У кого пред глазами тьма? -
«Помогите, еще не поздно!
Никогда ты такой морозной
И чужою, ночь , не была!»
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом поле
И невидимых звон копыт...
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у бога
И кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь, -
И дождался он. Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой... не одна!
Кто-то с ней «б е з л и ц а и н а з в а н ь я»...
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
Он увидел - рухнули зданья.
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты - Голубка, солнце, сестра! -
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь м о е й вдовою,
А теперь...
Прощаться пора!»

На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит...
Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Гляди:
Не в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах...
Он - на твой порог!
Поперек.
Да простит тебя Бог!

(Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик: он выбрал эту, -
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид...)

Это я - твоя старая совесть
Разыскала сожженную повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила -
и на цыпочках ушла...

Послесловие

Все в порядке: лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит, -
И откликнется издалека
На призыв этот страшный звук -
Клокотание, стон и клекот
И виденье скрещенных рук?..

«И серебряный месяц ярко над серебряным веком стыл»

Серебряный век как явление в русской литературе

Русский поэтический Серебряный век традиционно вписывается в начало XX столетия, на самом деле его истоком является столетие XIX, и всеми корнями он уходит в «век золотой», в творчество А. С. Пушкина, в наследие пушкинской плеяды, в тютчевскую философичность, в импрессионистическую лирику Фета, в некрасовские прозаизмы, в порубежные, полные трагического психологизма и смутных предчувствий строки К. Случевского. Иными словами, 90-е годы начинали листать черновики книг, составивших вскоре библиотеку 20-го века. С 90-х годов начинался литературный посев, принесший всходы.

Сам термин «серебряный век» является весьма условным и охватывает собой явление со спорными очертаниями и неравномерным рельефом. Впервые это название было предложено философом Н. Бердяевым, но вошло в литературный оборот окончательно в 60-е годы ХХ столетия.

Вся поэзия Серебряного века, жадно вобрав в себя наследие Библии, античную мифологию, опыт европейской и мировой литературы, теснейшим образом связана с русским фольклором, с его песнями, плачами, сказаниями и частушками.

Для того, чтобы яснее понять причину феноменального культурного подъема в конце XIX - начале XX века, который справедливо называют «русским ренессансом», необходимо прежде всего обратиться к атмосфере духовной жизни России на рубеже веков, ставшей условием развития поэтического творчества.

Философ Н. Бердяев попытался охарактеризовать это культурное явление с позиции диалектики. Вот что он писал по данному поводу в книге «Самопознание»:

«Это была эпоха пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувственности, религиозного беспокойства и искания, интереса к мистике и оккультизму... Но все это происходило в довольно замкнутом круге, оторванном от широкого социального движения. Изначально в этот русский ренессанс вошли элементы упадочности... Культурный ренессанс явился у нас в предреволюционную эпоху и сопровождался острым чувством приближающейся гибели старой России. Были возбуждение и напряженность, но не было настоящей радости... Культурно-духовное движение того времени было своеобразным русским романтизмом, оно менее всего было классическим по своему духу» .

Поэзия как наиболее тонкий и чувствительный элемент культуры улавливала эти тревожные противоречия кризисной эпохи: всплеск духовности, с одной стороны, и предощущение близкой катастрофы - с другой, что не могло не сказаться на ее дальнейшем развитии. В поэзии, как, впрочем, и в других областях культуры начала XX века, получило распространение декадентство, основные мотивы которого нашли свое воплощение в различных направлениях модернизма. Причем происходило это не только в поэзии, но и в других видах искусства.

Вопрос о хронологических границах Серебряного века является довольно спорным. Его началом принято считать 1890-е годы, когда стали пробиваться на свет первые ростки символизма. Так или иначе, но к моменту наступление нового столетия новая культурная (а в рамках рассматриваемого нами вопроса - поэтическая) эпоха, уже заявила о себе во весь голос. Своего апогея поэзия символистов достигла в годы первой русской революции (1905-1907), когда к вступившим в пору наивысшей поэтической зрелости основателям направления К. Бальмонту, Д. Мережковскому, 3. Гиппиус, Ф. Сологубу добавляются имена А. Блока, А. Белого, Вяч. Иванова.

К концу первого десятилетия XX века символизм как школа утрачивает ведущую роль. Возникают новые литературные течения: позиции символистов активно оспаривают их фактические наследники: акмеисты и прямые оппоненты - футуристы.

В эти годы на поэтическом небосклоне загораются новые звезды - А. Ахматова, Н. Гумилев, О. Мандельштам, С. Городецкий, М. Кузмин, И. Северянин, М. Цветаева, В. Хлебников, В. Маяковский, С. Есенин, Б. Пастернак, В. Шершеневич и многие другие.

Словом, исходный рубеж и период расцвета Серебряного века подлежит достаточно точному определению. А вот вопрос о его окончании до сих пор является предметом дискуссий. Поэт Н. Коржавин полагал, что «серебряный век» начался в 10-е годы XX века и закончился... с Первой мировой войной» . Критик Е. Г. Эткинд пишет: «1915 - высший подъем «серебряного века» и, в то же время, конец его» . У других исследователей по-иному обоснованную точку зрения на хронологические границы: 1917-й, 20-е и даже 30-е годы XX века.

О. Ронен сдвигает верхнюю планку Серебряного века еще дальше по времени, хотя к очертанию его границ он подходит с определением этой эпохи в целом как культурного феномена: «Когда бы этот век, прозванный «серебряным», ни пришел к концу - в 17-м году, или в 21-22-м - с гибелью Гумилева и смертью Блока и Хлебникова, или в 30-м - с самоубийством Маяковского, или в 34-м - со смертью Андрея Белого, или в 37-39-м с гибелью Клюева и Мандельштама и кончиной Ходасевича, или в 40-м, после падения Парижа, когда Ахматова начала «Поэму без героя», а Набоков, спасшись из Франции, задумал «Парижскую поэму», посвященную, как и ахматовская, подведению итогов, - наименование «серебряный век» было всего лишь отчужденной кличкой, данной критиками, в лучшем случае как извинение, а в худшем - как поношение. Сами поэты, еще живые представители этого века, Пяст, Ахматова, Цветаева пользовались им изредка со смутной и иронической покорностью, не снисходя до открытого спора с критиками» .

И все-таки основным рубежом, верхней границей Серебряного века обоснованней было бы считать октябрьские потрясения 1917 года, трагически отразившиеся не только на поэзии, но и на всей русской культуре в целом.

Краток был Серебряный век. Краток и ослепителен. Биографии почти всех творцов этого поэтического чуда сложились трагически. Время, отпущенное им судьбой, оказалось роковым. Но, как известно, «времена не выбирают - в них живут и умирают».

Таким образом, главная особенность поэтического этапа Серебряного века состояла в том, что он создавался ярчайшими индивидуальностями, резко различными по особенностям мировоззрения и таланта. Их объединяли не только хронологические рамки рубежа веков, но и сознание своей эпохи как совершенно исключительной, и попытки выработать принципиально новую концепцию личности.

Конец девятнадцатого века…Начало двадцатого… Рубеж веков… Ощущение кризиса, потрясений, катастрофичности… Двадцатый век…еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла, Еще чернее и огромней Тень Люциферова крыла. И отвращение от жизни, И к ней безумная любовь, И страсть, и ненависть к отчизне… И черная земная кровь Сулит нам, раздувая вены, Все разрушая рубежи, Неслыханные перемены, Невиданные мятежи… А.А.Блок

Серебряный век () ? Оцуп Н.А. По силе и энергии, по обилию удивительных созданий поэзия этого периода является достойным продолжением «золотого века» Русский культурный Ренессанс Бердяев Н.А.

Модернизм (фр. Moderne-новейший, современный) - художественно-эстетическая система, сложившаяся в начале 20 века, воплотившаяся в системе относительно самостоятельных художественных направлений и течений, характеризующихся ощущением дисгармонии мира, разрывом с традициями реализма, бунтарско-эпатирующим мировосприятием, преобладанием мотивов утраты связи с реальностью, одиночества и иллюзорной свободы художника, замкнутого в пространстве своих фантазий, воспоминаний и субъективных ассоциаций.

Символизм (Д.Мережковский) Символ- основная эстетическая категория Тематика произведений: отрицание действительности(мир- зверинец, тюрьма, келья); жизнь- сон, игра теней; самообожествление; метание человека от мрака к свету (мотив качелей); одиночество; Вечная Женственность, Душа мира

Юноша бледный со взором горящим, Ныне даю я тебе три завета. Первый прими: не живи настоящим, Только грядущее – область поэта. Помни второй: никому не сочувствуй, Сам же себя полюби беспредельно. Третий храни: поклоняйся искусству, Только ему, безраздумно, бесцельно. В. Брюсов

Футуризм (будущее) Манифест « Пощечина общественному вкусу »: « Мы отрицаем правописание »; « Мы расшатали синтаксис »; « Нами уничтожены знаки препинания » « Мы новые люди новой жизни » Сборники: «Рыкающий Парнас», «Дохлая Луна», «Доители изнуренных жаб» Группы: «Бубновый валет», «Ослиный хвост», «Будетляне»

Я знаю веселые строки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав. Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф Н. Гумилев Cравнительная таблица модернистских течений рубежа веков Критерии для сопоставления СимволизмАкмеизмФутуризм 1.Отношение к миру Мир не познаваем Мир познаваемМир надо переделать 2.Роль поэта Поэт- пророк разгадывает тайны бытия, слова Поэт возвращает слову ясность, простоту Поэт разрушает старое 3.Отношеие к слову Слово многозначно И символично Четкая определен- ность слова Свобода в обраще- нии со словом 4.Особенности формы Намеки, иносказа- ния Конкретная образность Обилие неологиз- мов, искажений слов 5.Близкий род искусства Музыка Живопись,архитек- тура, скульптура Живопись

«Поэма без героя» Анна Ахматова

Часть I
Тринадцатый год
(1913)

Di rider finirai
Pria dell’ aurora.
Don Giovanni

(Смеяться перестанешь
Раньше, чем наступит заря.
Дон Жуан (ит.).)

«Во мне еще как песня или горе
Последняя зима перед войной».
«Белая Стая»

Вступление

Из года сорокового,
Как с башни на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под темные своды схожу.

Посвящение

А так как мне бумаги не хватило
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как снежинка на моей руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись, и там — зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли? — Нет, это только хвоя
Могильная и в накипаньи пен
Все ближе, ближе… «Marche funebre1…»

«In my hot youth —
when George the Third was King…»
Byron.2

Я зажгла заветные свечи
И вдвоем с ко мне не пришедшим
Сорок первый встречаю год,
Но Господняя сила с нами,
В хрустале утонуло пламя
И вино, как отрава жжет…
Это всплески жуткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы все еще не бьют…
Нету меры моей тревоги,
Я, как тень, стою на пороге
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный.
Холодею, стыну, горю
И, как будто припомнив что-то,
Обернувшись в пол оборота
Тихим голосом говорю:
Вы ошиблись: Венеция дожей
Это рядом. Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы.
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном…
А какой-то еще с тимпаном
Козлоногую приволок.
И для них расступились стены,
Вдалеке завыли сирены
И, как купол, вспух потолок.
Ясно все: не ко мне, так к кому же?!
Не для них здесь готовился ужин
И не их собирались простить.
Хром последний, кашляет сухо.
Я надеюсь, нечистого духа
Вы не смели сюда ввести.
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки,
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет
Страшный праздник мертвой листвы.
Только… ряженых ведь я боялась.
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них без лица и названья
Затесалась. Откроем собранье
В новогодний торжественный день.
Ту полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану,
И других бы просила… Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В капуцинах, паяцах, лизисках —
Полосатой наряжен верстой,
Размалеванный пестро и грубо —
Ты — ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны:
Ты железные пишешь законы, —
Хамураби, Ликурги, Солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава,
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
И ни в чем не повинен, — ни в этом,
Ни в другом, и ни в третьем. Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета,
Или сгинуть… да что там! про это
Лучше их рассказали стихи.

Крик: «Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь, дылде на смену
Непременно выйдет сейчас…
Чтож вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с этой рамой,
Из которой глядит тот самый
До сих пор не оплаканный час.
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу несколько сбивчивых слов.
После… лестницы плоской ступени,
Вспышка газа и в отдаленьи
Ясный голос: «Я к смерти готов».

Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень.
Евгений Баратынский

Распахнулась атласная шубка…
Не сердись на меня, голубка,
Не тебя, а себя казню.
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Театральные арапчата
Затевают опять возню.
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья.
Мимо, тени! Он там один.
На стене его тонкий профиль —
Гавриил, или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Ты сбежала ко мне с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать —
Так пляши одна без партнера.
Я же роль античного хора
На себя согласна принять…

Ты в Россию пришла ниоткуда,
О, мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко? —
Петербургская кукла, актерка,
Ты, один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О, подруга поэтов!
Я — наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
Вижу танец придворных костей,

Оплывают венчальные свечи,
Под фатой поцелуйные плечи,
Храм гремит: «Голубица, гряди!..»
Горы пармских фиалок в апреле
И свиданье в Мальтийской Капелле,
Как отрава в твоей груди.

Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Спальню ты убрала, как беседку.
Деревенскую девку-соседку —
Не узнает веселый скобарь.

И подсвечники золотые,
И на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро.
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился дежурный Пьеро.

Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа
Или бой крепостных часов.
Ты не бойся, дома не мечу,
Выходи ко мне смело навстречу, —
Гороскоп твой давно готов.

«Падают брянские, растут у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего».
Велимир Хлебников

Были святки кострами согреты.
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью
По Неве, иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
В Летнем тонко пела флюгарка
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.

И всегда в тишине морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Потаенный носился гул.
Но тогда он был слышен глухо,
Он почти не касался слуха
И в сугробах Невских тонул

Кто за полночь под окнами бродит,
На кого беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь —
Тот и видел, как стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой не одна.
Уж на лестнице пахнет духами,
И гусарский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит,
Он тебе, он своей Травиате,
Поклониться пришел. Гляди.
Не в проклятых Мазурских болотах.
Не на синих Карпатских высотах…
Он на твой порог…
Поперек..,
Да простит тебе Бог!

Это я — твоя старая совесть —
Разыскала сожженную повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила и на цыпочках ушла.

Послесловие

Все в порядке; лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит?
И на зов этот издалека
Вдруг откликнется страшный звук
Клокотание, стон и клекот…
И виденье скрещенных рук.

Часть II-ая

Решка
(Intermezzo)

В. Г. Гаршину

«Я воды Леты пью…
Мне доктором запрещена унылость»
Александр Пушкин

Мои редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон…
Как же можно! три темы сразу!
Прочитав последнюю фразу,
Не понять, кто в кого влюблен.

Я сначала сдалась. Но снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем надбитым флаконом,
Языком прямым и зеленым,
Неизвестный мне яд горел.

А во сне все казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица!
«Soft embalmer»3, Синяя птица.
Эльсинорских террас парапет.

И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады,
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Пронесется, как хлопья дыма,
Сквозь таинственный сумрак хвой.

Не отбиться от рухляди пестрой!
Это старый чудит Калиостро
За мою к нему нелюбовь.
И мелькают летучие мыши,
И бегут горбуны по крыше,
И цыганочка лижет кровь.

Карнавальной полночью римской
И не пахнет, — напев Херувимской
За высоким окном дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.

Но была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между помнить и вспомнить, други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут.

Бес попутал в укладке рыться…
Ну, а все же может случиться,
Что во всем виновата я.
Я — тишайшая, я — простая,
— «Подорожник», » Белая Стая » —
Оправдаться? Но как, друзья!?

Так и знай: обвинят в плагиате…
Разве я других виноватей?..
Правда, это в последний раз…
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу
Под укромный противогаз.

Та столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.

Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой.
Я грозила ей звездной палатой
И гнала на родной чердак,

В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли
Прямо в небо глядя, лежал,
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира
И факел Георг держал,

Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газюль,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной и баснословной.
И привел меня сам Июль».

А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу;
Мы с тобой еще попируем
И я царским моим поцелуем
Злую полночь твою награжу.

1941. Январь.(3-5-ого днем)
Ленинград.
Фонтанный Дом.
Переписано в Ташкенте
19 янв 1942 (ночью во время
легкого землетрясения).

Эпилог
Городу и Другу

Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, —
Я аукалась с дальним эхом
Неуместным тревожа смехом
Непробудную сонь вещей, —

Где свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клен,
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью тянет он.
…………..
А земля под ногами горела
И такая звезда глядела
В мой еще не брошенный дом,
И ждала условного звука…
Это где-то там — у Тобрука,
Это где-то здесь — за углом.
Ты мой грозный и мой последний,
Светлый слушатель темных бредней:
Упованье, прощенье, честь.
Предо мной ты горишь, как пламя,
Надо мной ты стоишь, как знамя
И целуешь меня, как лесть.
Положи мне руку на темя.
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах.
А не ставший моей могилой
Ты гранитный
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо,
Я с тобою неразлучима
Тень моя на стенах твоих
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах
И на гулких дугах мостов,
И на старом Волковом Поле,
Где могу я плакать на воле
В чаще новых твоих крестов.
Мне казалось, за мной ты гнался
Ты, что там умирать остался
В блеске шпилей в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц,
Над тобой лишь твоих прелестниц
Белых ноченек хоровод.
А веселое слово — дома
Никому теперь незнакомо
Все в чужое глядят окно
Кто в Ташкенте, кто в Нью-Йорке
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино.
Все мы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над Ладогой и над лесом,
Словно та одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась.
А за мной тайной сверкая
И назвавшая себя — Седьмая
На неслыханный мчалась пир
Притворившись нотной тетрадкой
Знаменитая Ленинградка
Возвращалась в родной эфир.

Анализ стихотворения Ахматовой «Поэма без героя»

Над итоговым произведением, заслужившим репутацию загадочного и мистического, поэтесса трудилась более двух десятков лет. В сложную и многогранную основную тему - судьбы соотечественников и жизнь страны в первой половине XX в. - включены все важнейшие направления ахматовского творчества. Камерные взаимоотношения влюбленных в ранней лирике, честная и бесстрашная гражданская поэзия позднего периода, петербургские мотивы - все это присутствует в тексте поэмы, все подлежит рефлексии и иногда приобретает новый смысл.

«Поэма без героя» полна ребусов, и первый из них кроется в названии. Кто же стал главным действующим лицом? Однозначного ответа нет. Среди разноголосого хора, обилия имен и зашифрованных безымянных образов выделяется голос лирической героини, которую иногда называют истинной «хозяйкой» поэмы. Этот голос часто напоминает отрывочную речь, переполненную эмоциями, поток сознания медиума, транслирующего воспоминания в процессе спиритического сеанса.

Более верным представляется мнение, которое выдвигает на роль героя образ Времени или Эпохи. Многослойное строение этого образа основано не на обычном поступательном движении, а на одновременном сосуществовании разных временных пластов. В настоящем вмещаются тени прошлого и проглядывает будущее, создавая основу для пророческих видений.

Финал произведения остается открытым. Портрет «Гостя из будущего», который не явился героине в новогоднюю ночь, окружен мрачным ореолом, но лишен определенности. Повествование заканчивается трагическим и страдальческим образом женщины-России, измученной страхом и ждущей возмездия.

Тема двойничества, актуальная для ахматовского творчества еще с первых сборников, здесь достигла апогея. В одной из ремарок автор заявляет о трех портретах-отражениях, но последующий текст умножает их количество. Кажется, что «зеркальное письмо» довело число отражений до бесконечности. Призраки из «адской арлекинады», навестившие героиню в праздничный вечер, тоже множатся в таинственном зазеркалье.

Необычна и форма поэмы: автор наделил ее элементами пьесы. Ремарки не только определяют место действия, но подробно описывают декорации к каждой части или главе. «Поэма без героя» с рождения «просилась» на сцену, но театральные постановки, созданные на основе произведения, появились лишь в начале XXI в.